...Скрипучий пол раздражал Альку больше, чем ржавая раковина в замузганной ванной, ей все время казалось, что из пыльных щелей, между давно некрашеными досками, выглядывают крысиные морды. В темном, освещенном тусклой лампочкой коридоре было пусто и прохладно. Соседи уже легли, а Алька, крадучись, быстро-быстро прошмыгнула в туалет.

 

То что с ней сегодня случилось, было и противно и стыдно. Аля знала, что это случается со всеми, но не в двенадцать же... И что делать теперь с этим жутким комком ваты?

Она сидела на унитазе и тихо всхлипывала.

 

- Чего ты там хнычешь? Выходи, не одна здесь.

 

Нежный, ломкий голос, знакомый аромат. Мира, ну кстати, как всегда. Дочка маминой подруги вызывала у Али кучу разных, диаметрально противоположных чувств. Нежная, почти эфемерная, вечно одетая в какую-то дурацкую одежду, типа расшитого розовыми кружевами белого пальто, Мира казалась пришелицей с другой планеты. Ухоженные локоны натуральной блондинки, голубые глаза и крохотный носик делали её похожей на дорогую куклу. Запах духов, украшения, тон голоса и плавные движения павы вызывали и желание понасмехаться и ощущение зависти.

 

- Что там у тебя?

 

Аля выползла из туалета, и Мира, каким то чудом все поняла.

 

- Радуйся, дурочка. Теперь все мальчики в классе на тебя глаз положат. Они, как псы, это нюхом чуют.

 

- Да ну тебя. Ты все только об одном. Стыдно слушать, а еще комсомолка!

 

Мира крутанулась на одной ножке, разметав ухоженные локоны и аромат сирени и хохотнула.

Она жила с мамой,вернее - мама жила для нее. Мать работала одновременно на трех работах, Готовила, стирала,мыла, убирала, шила, делала одновременно сто разных дел, приползала домой на карачках, была худой, даже изможденной, но жилистой. Зато Мира ни в чем себе не отказывала. Она ходила к учителям и иностранного и музыки, писала акварелью и обожала патлатых художников. Художники тоже обожали Миру, приходили к ней пожрать и дарили акварель. Мира складывала акварель,как бревна у двери своей комнаты. Наверное на худой час или для растопки. Правда, вонючими холстами никто, никогда ничего не топил.

 

- Ладно, иди учи уроки, гадкий утенок. Зайди ко мне вечером, я тебе расскажу чего делать. Мать, наверное, думает, что у пионерок ТАМ - только сила воли...

 

Геля (теперь мама так звала Альку, стараясь угодить своему новому мужу, утонченному и капризному, как гимназистка), и вправду была гадким утенком. Тоненькая девочка растворилась в неуклюжем и даже громоздком теле. " То ли недоросль, то ли переросток" - смущенно посмеивалась мама, перешивая очередное платье из своего ношеного, потому что предыдущее, сшитое всего три месяца назад, неприлично вздергивалось над острыми коленками.

Две толстые и длинные рыжие косы Анна сворачивала Геле тугими баранками, отчего получалась странная, особенно со спины, голова и завязывала все великолепие двумя пожухлыми тряпицами. Черные туфли - боты без каблука делали ноги короткими и толстыми, они выглядывали из-под длинного темного, в белый горох платья. Да еще сутулые плечи (Геля сутулилась,стараясь хоть немного спрятать не по времени выпячивающуюся грудь).

 

У своим тринадцати Геля уже забыла про богатую и нарядную Ангелину. Папа умер, из особняка мать поперли сразу, и хорошо, что дали крошечную комнатку в тесной коммуналке. Утонченная Анна сначала очень страдала, стирая белье в обшарпанной ванне и развешивая его на виду в общем коридоре, покрытом масляной краской мутного коричневого цвета. Но жизнь шла, и оказалось, что в этом аду, совсем рядом, живут замечательные люди, которые как-то сразу подхватили двух потерянных девчонок и не дали им пропасть.

 

Евдокия... Замученная, одинокая женщина тянула избалованную дочь, но радостный, любопытный характер ничем было не уничтожить. Она сразу взяла шефство над Анной, устроила на работу, следила за Гелей, кормила, обшивала. Дружбу с Анной, крепкую, настоящую, преданную, честную они пронесли через всю жизнь,. Правда Анна все же обманула ее...Ушла... на двадцать лет раньше.

 

Раневские...Лидия и Вацлав. Интеллигентнейшая семья, неизвестно как угораздившая в "этот вертеп". Лидия, конечно, выпав из привычной среды, немного ожесточилась, приземлилась, окрепла что ли. Пожелтели кружевные оборки нарядных кофточек, чуть стоптались носочки лакированных туфель и притухли лучики от шикарных брошек чешского стекла, но привычки! Привычки Лидия менять не собиралась, и по прежнему, Вацлав по утрам кушал тоненькой серебряной ложечкой яйцо всмятку, или гурьевскую кашку.

 

Геля, с ненавистью давившая по краям тарелки жесткие комья пшенки на воде, с интересом, искоса наблюдала, как Вацлав выламывает с поверхности рыже-масляной манки ломкие хрустики леденцово застывшего сахара, и откладывает на блюдечко с поджаренными тоненькими ломтиками белого хлеба. Геля тщательно отводила глаза, но они сами косили в сторону этого блюдечка, и ничего нельзя было с этими глазами поделать. Правда, блюдце никогда не исчезало вместе с остальной грязной посудой. Забывчивая Лидия была неисправима и никак не могла про него вспомнить... И только, к вечеру, быстро хватала его, чисто вымытое, стоявшее с краю, у раковины, рядом с чистыми сковородками и кастрюлями.

 

- Геленька! Позвольте угостить Вас кусочком пирожного. Я пекла его сама, по рецепту своей мамочки. Вам понравится, я уверена, а пожелаете, я вас обучу...

 

Пирожное было таким.... Две тонюсенькие пластинки, хрустящие, нежные, полупрозрачные, сделанные из каких-то ароматных крошечных семечек, соединялись между собой субстанцией, сотканной ангелами из весенних облаков. А сверху - два лепестка ...

 

Геля чувствовала, что слюна едкая и сладкая просто душит ее и она ничего не может с ней поделать. Глаз было не оторвать и Геля приостановилась.

 

- А...все просто, детка. Там кунжут и сливки. Немного хорошего яйца и розовая настойка. Попробуйте, не стесняйтесь...

 

Геля протянула дрожащую руку, но сзади хлопнула дверь и кто-то резко отдернул девочку.

 

- Лидия. Нам всего достаточно! Геле нельзя сладкого, оно ее полнит. Вы видите, она и так не может натянуть ни одно платье! Мне стыдно в школе, такое чувство, что мы пошлые хапуги. Геля, я тебе не разрешаю!

 

- Геля отдернула руку и в горле стало горько и горячо. И стыдно...

 

***

- Геееель... Иди сюда...

 

В темном коридоре не было видно не зги... Но, в отсвете маленького окошка под потолком, Геля увидела тень, сутулую и вихрастую. Петро! Опять! Что ему надо?

 

Петро был и счастьем и наказанием Раневских. Сын родился поздно, после войны, долгих голодных лет ожидания, желания иметь детей и страха. Ему было еще только тринадцать, но большое неуклюжее тело созрело рано, гораздо раньше чем надо. А вот остальное...запоздало. Сначала ничего не указывало на беду, но в три года Петро еще не научился сам держать ложку. И когда все стало ясно, надежды уже не осталось. Зато осталась любовь. Лидия обожала сына и волчицей бросалась на каждого, кто осмеливался хотя бы просто косо посмотреть в его сторону.

 

- Геляяяя. Смотри что у меня есть....

 

Геля, в темноте натыкаясь на подвешенные велосипеды и корыта, пробралась к мальчишке, развернула его так, чтобы отсвет падал точно на них.

 

- Ну?

 

Петро протянул ей тарелку. На тарелочке, все помятое и изломанное, но от этого не менее желанное, лежало оно...пирожное...

 

Совершенно не понимая что она делает, полуголодная девочка, схватила и одним всхлипом -втягом втянула пирожное в рот. И, тая от наслаждения, вдруг почувствовала, что Петро, неуклюже обхватив ее сзади, схватил за грудь и лапает, быстро, жадно, по - собачьи дыша и всхрипывая.

 

Геля резко развернулась и, толкнув его в грудь, вывернулась. Петро упал и ударился головой о край кованого сундука.

 

Дверь комнаты Раневский распахнулась. Лидия, с белым как бумага лицом, бросилась к сыну.

 

***

 

Все что происходило дальше, Геля помнила плохо. Милиция, суд, стыд. Петро долго лежал в больнице, плохо и трудно поправлялся. Лидия похудела в три раза, на всех слушаниях обвиняла Анну за плохое воспитание дочери. Конечно, выманить больного мальчика, заставить принести пирожное, а потом попытаться его развращать, чтобы он принес еще...

 

Геля молча смотрела и слушала. Она ни слова не сказала о том, что произошло в темном коридоре. Она не оправдывалась и ничего не отрицала. Обвинять больного маленького мальчика казалось ей кощунственным и подлым. И только, когда прозвучало слово "Интернат", похожее на зеленый, длинный и глухой забор, Геля тихонько заплакала.

 

- Прекратите.

Старая, прямая, как палка, седая и строгая судья стукнула молоточком.

- Все, что произошло, чистая случайность...

 

Геля слушала долгую речь судьи, ничего не понимала, и только чувствовала, что она то краснеет, то бледнеет, ее бросает то в жар, то в холод. Ей казалось, что сухое, как пергамент, лицо то отдаляется, то приближается, голос звучит то звонко, то глухо. И вдруг, застучали молоточки в висках, стенка прыгнула прямо на нее и стемнело.

 

Суд постановил оставить Гелю с мамой.

Петро выписали, он стал еще толще, и безумие еще глубже утянуло его в свою трясину.

 

Но Геля каждый день приходила к нему, сначала втихаря, потом с разрешения Лидии. Она листала ему огромную азбуку и читала сказки. Гладила по огромной потной голове и поила с ложки маминым компотом. Они вместе ходили гулять и долго бродили по заснеженным улицам. Геля следила, чтобы у мальчишки не падали варежки, крепко держала за руку, так чтобы косолапые ноги не разъезжались и дурачок не упал.

Она чувствовала к нему какую-то странную нежность. Эта нежность поселилась в ее сердце и теплым комочком согревала ее каждый раз, когда она видела малыша. И особенно, если малыш страдал.Тогда боль резала ее сердечко никогда не оставляя его равнодушным...

 

Геля, Петро, домой, темнеет уже. Обедааать...

 

Лидия, постаревшая, подурневшая, смотрела в окно и махала им рукой. Геля помахала в ответ, взяла дурачка за руку и повела к крыльцу.

 

Она не испытывала к ним ни вражды ни обиды, наоборот. Только жалость. Только желание помочь.Только любовь.

 

Они шли по заснеженному, темнеющему двору, поддавали валенками льдинки и Геля тихонько играла в кармане маленьким, пушистым синим шариком, невесть откуда взявшимся...