Глуша -…Ну и жарища. Печет словно в преисподней. Ягода на ветке сохнет. Эх, сейчас бы искупаться. А? Озеро-то вот оно, в двух шагах. Молодая девица промокнула рукавом рубахи красное, потное лицо, морщась глотнула из крынки теплой воды и перешла к следующему кусту, тёмно-красному от переспелой вишни. - Работай шибче, Глуша. Вечером окунемся. Не дай Бог барыня увидит, что прохлаждаемся, до смерти запорет. Крупнотелая баба, сноровисто обирала соседний куст, изредка бросая в рот переспелую, почти чёрную ягоду. - Ой, Варвара Степановна, напужали. Да барыня если и возвернется, так только завтра. Да и то к вечерней. Молодуха сбросила с себя верхнюю рубаху и оставшись в нижней, темной от пота, устало потянулась. Ее подруга, замужняя уже баба, завистливо глянула на крупную твердую грудь Глуши, оттягивающую тесноватую рубаху. - Да Глушка, отрастила ты богатство. Гляди, как бы барыня тебя не приметила. Она страсть как хорошеньких да фигуристых девиц не любит. - А что так? Девушка пересыпала собранную ягоду из небольшого берестяного короба в большую корзину. - Да кто ж ее барыню-то поймет!? Варвара боязливо осмотрелась. - Может быть из зависти. Ей-то уже пятьдесят с гаком. Да и неказиста она фигурой, если честно. Жопа в два обхвата, и сиськи как вата! Женщина прыснула, но тут же угасла. - А может быть и еще хуже… - Да что же может быть еще хуже чем-зависть-то? Глушка тоже опасливо прислушалась и перешла на шёпот. - Ведь зависть и так грех большой, смертный можно сказать грех-то. А барыня наша женщина богобоязная, это всяк знает. Каждый престольный праздник на службу в Челябу ездит: пятьдесят верст туда, пятьдесят обратно. Знамо дело там церквей много, да и монастырь женский опять же. Однако слова подруги на Варвару особого впечатления не произвели, и она приблизилась к Глуше и дыша ей в ухо прошептала. - Говорят наша Пестелинья Лукинична, с Голицыными снюхалась, с теми что в Усолье. Говорят, что среди князей этих, кажный второй- масон. - Масон!?- Глушка испуганно ахнула, прикрыв рот ладонью. - А что это такое, масоны? - Да кто бы знал… Гордо проговорила Варвара, любившая козырнуть своей осведомленностью. Зря что ли свояк ее, туповатый огромный Евсей, был у барыни не просто дворовым мужиком, а чуть ли не держимордой? - Одно верно, что масонам этим, девки православные, особливо если смазливые как ты, Глушка, ровно кость в горле. - Ой, матушка заступница… Прошептала девушка и закрестилась часто. - А барыня наша…Как же она на исповедь-то подходить к попу-батюшке не боится? - Боится, не боится… Хмыкнула Варвара вновь принимаясь за вишню. - Может и боится. Может для того она в Челябу и шастает, чтобы о проделках своих городским священникам каяться, а нашему ни гугу? Исповедь исповедью, но должно быть стыдно ей было бы опосля, попу нашему, отцу Владимиру в глаза-то смотреть. Сама знаешь, стыд не дым, а глаза жжет. - Да от чего ж стыдно, Варвара? Я что-то ничего такого греховного за барыней нашей не замечала. То, что сурова иной раз, так это так и положено. Недаром в писании Божьем написано, «каждая власть от Бога». От Бога, поняла Степановна? С нами иначе и нельзя наверно. Кабы не барыня, как бы мы с тобой к примеру, жили? Кто бы нам говорил, чем сегодня заниматься, чем завтра? Кто бы мужика твоего, Ивана Захарова сына, на Крымской войне раненого, кормил-бы? Кто? Все она, барыня наша, Пестелинья Лукинична Мотовило Шевлягина! - Дуреха ты Глушка, давно известно: Какова пава, такова и слава. Да кабы не твои четырнадцать лет, я б тебе много могла бы по рассказывать, чем твоя Пестелинья Лукинична с дворовыми мужиками на Шихане каждую ночь занимается. Да я бы… Здесь баба осеклась и покраснев снова бухнулась на колени перед усыпанным вишней кустом. - Да, когда ж этот блядский вишенник закончится!? Варвара Степановна шипя смахнула с колен надоедливых муравьев. - За два дня уже пуда три на двоих насобирали. А вишни еще видимо- невидимо. Может быть это к войне? А, Глушка? Что молчишь-то? Она приподнялась и взглянув на подругу, присевшую поодаль по малой нужде, снова поразилась насколько хороша и аппетитна стала она в свои неполные четырнадцать лет. «Да…Похоже наши парни совсем ослепли, коли такую кралю вниманьем обделили…Ягодка, а не девка. Хотя опять же мужики нынче не те что раньше пошли, хитрожопые какие-то. Им, нынешним, красавица из сирот, бесприданница, даром не нужна». Варвара глубоко вздохнула, глянула на высокое покамест солнце и вновь вернулась к опостылевшей вишне. *** Первая морда оказалась пустая. Пустой оказалась и вторая, поставленная возле мостков и лишь в третьей, той что в камышах, ворочался и трепыхался большой как лопата линь. Глуша, уже на берегу, тесаком отхватила линю голову, и вместе с кишками выбросила в озеро: ракам на угощенье. Уложив выпотрошенную и промытую рыбу в выложенную папоротником корзину, девица прошла по мосткам ополоснуть руки. В темной воде Аракуля отражались первые звезды, они дрожали и двоились в легкой ряби. Дрожала и двоилась и красная звездочка – отражение костра на вершине Шихана. «Никак и впрямь права Варвара Степановна, когда намекала мне о бесчинствах барыни на горе Шихан»? Подумала девица и промокнув вымытые руки о юбку, прихватив корзину с рыбиной, поспешила домой. Слегонца припорошив крупной солью, выложенного на доску линя, Глуша старательно перекрестившись на дешевую иконку в красном углу, обулась в новые, ни разу не одеванные лапотки и чистые онучи. Тропа на Шихан камениста и крута, тем более если бежать по ней ночью. А в том, что сегодня ночью, ну или на крайний случай завтра, она непременно сходит на гору, Глуша не сомневалась ещё там, за работой, в вишеннике, хотя напарнице своей, Варваре Степановне об этом и не сказала. …На вершине Шихана, просторная ровная площадка почти правильной четырехугольной формы, освещенная большим костром. По краям, корявые сосенки, полынь да тонкие стебельки причудливо изогнутых цветущих саранок. В самом центре, большая, выдолбленное неизвестно кем, когда и зачем углубление: каменная чаша. Таких, или чуть поменьше на Шихане много. Отец Глушки, рассказывал ей как-то, что чаши эти, дескать вырубили в граните древние люди, те, кто жили здесь, на берегах Аракуля еще до Ермака Тимофеевича. И что в этих чашах, они быть может даже сжигали свои кровавые жертвы, побежденных врагов. А пепел ссыпали к ногам деревянных идолов, болванов, вырезанных из вековых лиственниц. В тени одного такого полуистлевшего болвана, Глушка и спряталась. Несмотря на свой возраст, девица сразу же поняла, почувствовала, что к главным событиям, тем, ради которых она почти два часа плутала по еле заметной в ночи тропинке, среди гранитных валунов и заросших лесом утесов, она как это не прискорбно опоздала. Хозяйка, Пестелинья Лукинична, опустив дряблые ноги в воду, расслабленно сидела на краю чаши, слегка прикрыв наготу темной расшитой шелком хламидой. Обвислые груди помещицы свисали почти до самого живота, округлого и также дряблого. На лице женщины обычно суровом и недовольном, блуждала счастливая сытая улыбка. - Ну что ты за пентюх, Васенька? Кто же так струны рвет? Это ж тебе всё- таки не балалайка, а настоящий Иван Краснощеков! Да за одну эту гитару я троих таких как ты, красавцев могу выменять. Давай снова, мой мальчик. Только тут Глуша заметила незнакомого молодого мужика, совсем еще паренька, сидевшего возле костра на низеньком табурете и нервно перебирающего струны красивой двухгрифной, одиннадцати струнной гитары. Васенька, невысокий, ладный красавчик с черными расчесанными на прямой пробор кудрями и тонким капризным ртом, был не только необычайно хорош собой, но и обладал прекрасным голосом. По крайней мере когда он запел, Глушка позабыв и о барыне неглиже, и о почти отвесной многометровой пропасти за ее спиной, нащупала ногой небольшой уступ и пройдя по нему несколько правее, оказалась почти напротив молодого человека. Лишь пламя костра да дебелая ПестелиньяЛукинична, отделяли девушку от больших и влажных, зеленоватых глаз молодого музыканта. «На заре туманной юности Всей душой любил я милую: Был у ней в глазах небесный свет, На лице горел любви огонь. Что пред ней ты, утро майское? Ты, дубрава-мать зеленая, Степь-трава – парча шелковая, Заря-вечер, ночь-волшебница» ?.. «Ох Господи, до чего же он хорош!» Думала Глуша осторожно раздвигая шуршащие стволики полыни. – Божественно хорош…Эта красная шелковая рубаха, этот золотой поясок, эти руки…А как он поет! Но похоже пение юного Васеньки нравилось не только четырнадцатилетней девице. Помещица весьма благожелательно поглядывала на гитариста. Толстые пальцы ее, украшенные массивными перстнями словно, невзначай оглаживали колено Васёньки. Тот вздрагивал, словно лошадь перед слепнем, но петь не прекращал, делая вид что не замечает хозяйских ласк. - Евсей, милый… Пестелинья Лукинична неожиданно отвернулась от музыканта. – Уснул никак!? Евсеюшка! И тут произошло то, чего меньше всего ожидала увидеть Глуша. Огромный, чернявый мужик, дворовый мужик Евсей, тот самый, свояк Варвары Степановны, появился перед костром с большими кузнечными щипцами. Выхватив из огня большой раскаленный булыжник, он закатил его в воду каменной чаши. Следом за ним второй и третий. Над чащей поднялся плотный пар. Пахнуло стоялой водой, хвоей и еще чем-то незнакомым, постным. Хозяйка удовлетворенной улыбнулась и похлопала Евсея по заднице. Звук шлепка Глуше показался неожиданно звонким и бросив более внимательный взгляд на мужика, она с удивленьем увидела, что ниже белой, длинной рубахи, на нем ничего не было. Абсолютно ничего. Девушка тихо ахнула и до крови закусив губу во все глаза уставилась на Евсея. А тот, словно догадываясь, бесстыдно приподнял рубашку и почесал крупные, заросшие темным волосом яйца. - Комар сука… Ни к кому особо не обращаясь проговорил он и присел на валун, покрытый толстой кошмой. Отблески костра периодически выхватывали из мрака мошонку Евсея, искажая и как казалось девушке увеличивая и без того внушительные ее размеры. Глуша впервые видела мужской член так близко от себя. При желании, встав на цыпочки, она даже могла бы дотронуться до него рукой. Огромный и влажный, не меньше чем в пять вершков, мелко подрагивая, с темными, выступающими словно дождевые черви венами под кожицей, завершался он большой и шершавой головкой. Тонкая слюдянистая нить, словно паутинка качалась при каждом движения Евсея. - Ну и елда! – Прошептала Глуша с восторгом и ужасом одновременно. – Словно у жеребца, право слово… К Евсею подошел хозяйский кузнец и прикурив самокрутку протянул ее ему. - Куда хозяйку - то возил? - Куда, куда…К Лазаревым в Пермь. - Что, никак наша Пестелинья Лукинична опять пыталась серебряный рудник прикупить? - А толку-то? – Евсей хохотнул и подавившись дымом закашлялся. - Против этих армян, наша-то пожиже будет. Капитал не тот. Да и хватки нужной нет. Хотела рудник приобрести, ну а те ей, вон этого Васеньку впарили. - Ну а так, вообще, что слышно? - Да то и слышно, что мужику обещают свободу дать. Мол царь – батюшка, Александр Николаевич, собирается вольную подписать. - Ишь-ты, вольную? – Уважительно протянул кузнец и приподнявшись громко испортил воздух. - Ну ты и бздун! – Евсей вскочил, отгоняя вонь руками. - Аж глаза жжет! - Природа у меня такая. - Со смехом оправдывался кузнец. – Как с вечера редьки с медом натрусь, так весь последующий день хоть портки не одевай. Жена из избы ухватом гонит! Ноги затекли и Глуша как могла тихо, подтягиваясь за сосновые корни выбралась на площадку, старательно прячась в густую тень ближайшей сосенки. Лежа на животе, девушка не чувствовала ни острых обломков, ни колючих листьев крапивы, ни ночной прохлады и несмотря на стыд, все более жадно впитывала происходящее на площадке. У костра, на небольшом столике, корзинка с яблоками и виноградом, блюдо с сотами, нарезанными крупными кусками, прямоугольный графинчик граненного хрусталя с черной наливкой и подсвечник с тремя толстыми витыми свечами. Пестелинья Лукинична приподнялась, кое-как запахнулась в свою хламиду и подошла к столику. Выбрав вилкой кусок сот, барыня положила мед в род и повернувшись к Евсею, тотчас же увидела вжавшуюся в землю Глушу. - …Ты чьих будешь-то, любопытная? Хозяйка подошла к распростертой на земле девушке и босой ногой, грубо и больно задрала ей голову. - Степана Ходакова дочь, хозяйка. Проговорила Глуша поднимаясь и отряхиваясь. - Старшая что ли? Сколько тебе, голуба исполнилось-то? - Единственная теперя. Малая вместе с отцом, о прошлом годе, по весне, под лед ушла, вместе с лошадью и санями. Девушка троекратно перекрестилась. - А годков мне уже четырнадцать. - Сирота значит. Ну-ну…И сродственников нет? - Нет. - Прошептала Глуша бледнея. - Ну значит и плакать о тебе, деваха некому будет. Пестелинья Лукинична выплюнула в огонь изжеванный воск и равнодушно отвернувшись от девушки, потянулась к наливке. Дворовый мужик Евсей, огромный и понятливый, хмыкнул глухо и коротко глянув в глаза хозяйке, легким тычком локтя, столкнул Глушу с обрыва. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
