Не скрою… - я не совсем уверен во всей правдивости данного случая, но, тем не менее, сохранилась некая память о моих предках, без которых просто напросто не было бы и меня. Ну, так вот… Давненько это все произошло, так давно, что аж после Великой Октябрьской Революции. Такой «великой», что вывернула, эта зараза, не только все наши кишки и души, но поселилась в мозгах не одного поколения, отдаваясь эхом по всему земному шару. И будет отдаваться ещё неизвестно сколько времени, пока разруха в наших собственных головах не достигнет здравого совершенства, неся миру чистое добро и честный разум. В то злосчастное времечко повсеместно проходило беспримерное раскулачивание и наглая до самого извращенного момента коллективизация. И вот, наступил один из неблагополучных моментов, когда разорение, вакханалия и беспредел достигли своего невыносимого апогея. Дикие времена и ужасные нравы с невероятными животными интересами мучают мой мозг по самое сегодняшнее время. Запах Ада был слышен повсюду. Настолько им был пропитан деревенский воздух, что казалось, безумству нет предела, и никогда не будет совершенного конца. Моих предков тоже данная колхозная процедура не миновала бы, но семья уж больно многодетная была. В принципе как не миновала? Тоже досталось по полной программе! Пожалели ненадолго, нехристи. Прародители мои жили хорошо, хоть и в труде вечном. Все было в хозяйстве до поры до времени: и коровы, и быки, и лошади. Их все равно забрали потом в колхоз. Но дед, поначалу, ни в какую туда не шел, вел единоличное хозяйство. Слава Богу, сад был большой… - яблоки разных сортов и видов. - С их-то помощью, да с Божьей, вот и выжили. - Говаривал потом дед. Хрущев, скотина, и этот сад, через десять лет после войны добил. Землю сократили, сад вырезали, но землю так и не обработали, хозяева хреновы. Но это было уже потом. - Так обидно и больно в сердце стало, - рассказывала бабушка. - Когда в поле надрывались, ведь по пояс в воде в сенокос, на сносях, через пойму переходила, а они с флагами красными по селу вдоль и поперек маршировали день-деньской. Да, много тогда душенек-то время погубило, да извело. Когда за быками новая власть пришла, прадед-то и запил. - Денно и нощно, - говорила бабушка. - Пил. Дело осенью было, грязища несусветная. Загнали всех собранных коров с быками в загон колхозный, под открытое небо, где большая часть скотины и подохла в небольшой промежуток времени. Дни идут, прадед пьет, никак не останавливается. Похудел, извелся, в церковь перестал ходить. Заначку из-под яблоньки выкопал, что в глиняной крынке хранилась, да почти всю уже и пропил. Там часть, в крынке той, небольшая сохранилась, отец мой уже в современное время откопал. Но это совсем другая история. А тогда… на реке скоро лед крепко встал, хотя снега в начале зимы еще мало было. Дед одел ночью тулуп овчинный и вперед, за добавкой самогонной… - Куды, ты, средь ночи? - Кричала бабуля. - Побойся Бога! Ведь и так тошно! Совсем из ума вышел и меня за собой тащишь, до конца хошь извести!? - Куды, куды? – Ревел дед. – Кудыть, твоють в коромысло, надоть! Добавку, в смысле самогон, в ту пору можно было только на том берегу добыть. Деревня там стояла, Развалиха. Это название такое. Она до сих пор существует. Луна полная в воздухе зависла. Дорогу хорошо освещала. Лавы были через реку поставлены, мосток такой пешеходный с перилами, но далековато до них идти. Пошел прадед напрямую, думал по пьяни на комлях переправиться. Комли - это два бревна выдолбленных и соединенные промеж собой досками. Встаешь в них ногами и колом от дна отталкиваешься, где глубоко, так просто гребешь. Смотрит дед-то, а комли те в лед вмерзли. И давай шуровать пехом прям по льду, не думая ни о чем. Что-то скоро он дошел тогда, если судить по времени. Вот и изба с краю стоит, вся огнями светится из окон. Музыка граммофонная играет, галдёшь радостный стоит. Сразу видно, что гуляют люди, веселятся. - Во, - думает запойный друг. - Как я вовремя! Подошел к двери, постучался. Никто не отвечает, видимо не слышат. Оббил тогда валенки нога об ногу, да и дверь ту громоздкую толкнул. Дверь, с трудом, но поддалась. Открылась, а из избы закуской пахнуло. Так и манит дурман спиртовой внутрь войти. Вот он и стал заходить, не думавши о последствиях. Хоть и не трезвый был, а на иконы, которые должны в углу висеть на привычный лад, не успел и порога переступить…- перекрестился. Ногу-то давно уж лихо занес. И, словно, кто-то по голове с потолка… Глянул тут же вниз, а там впереди… - под ногой прорубь посреди реки, а в ней незамерзшая вода его лик в лунном свете отражает. А изба с людьми и музыкой в неизвестный мир, будто и небыли, канули. Аж, охнул он тяжко с надрывом вселенским, как увидел в долю секунды смертушку-то свою. Так и завалился тут же на спину мужицкую, здоровущую. - Господи! – вопит. - Господи, сохрани и помилуй! Отполз подальше от проруби, прозрел, смотрит по сторонам. Нет ни света, ни самовара, ни дома, ни деревни никакой. И вообще, совсем ведь в другую сторону шел. Вдруг голос, как бы рядом, но и сверху одновременно: - Что ж ты, мил человек, и в избу в гости к нам не зашедши? Испужался чаво, аль нет? - Да че ж такое деется-та… - забормотал, словно в ужасном бреду, испуганный в жуть последнюю дед. Тогда-то он здоровенным мужичиной был, а я все дед, да дед. Но для меня он, хоть и прадед, но пусть дедом и остается. Ну, так вот, только было стал он Господа поминать, но нет, рот не произносит слов таких, Бога касающихся. Только руку поднести хочет, чтобы крестом себя осенить, а рука, словно плеть становится. Куда деваться, давай матом крыть во всю ивановскую: - … - мать-перемать, чооорт тебя побери, и так далее… - Вот ты меня, дядя, как раз туточки и обозначил! – услышал голос дед в ответ на матерные обращения в неизвестные стороны. - Вот теперь и поговорим на разные темы, меня волнующие, а тебя касающиеся. Смотрит дед-то, а перед ним точно чорт явился. Нарисовался, не сотрешь, да-да, самый настоящий чорт, всамделешный и в натуральную величину. Прямо на льду, на краю проруби сидит, бесово отродье, на стуле с кривыми ножками червлёного ясеня и подлокотниками дуба морёного резными. Ухмыляется. Нога на ногу, весь в шерсти гадской, из одежды только папаха красной лентой наискосок подшитая. Копыта как положено, козлиные, а за хвост отдельный разговор будет. Уж так извернулся, хвост-то этот, что бокал огромадной величины, наполненный чем-то, ко рту время от времени подносит. А рот и не рот тот вовсе, а рыло неподобное с вечной ухмылкой подковыристой, из-под пятака выпячивается губёнками мудреными. На верху пятака пенсне дорогие, цепочка золотая, толстущая с ободка свисает. Чуб, как у казака, глаз один чуть не закрывает. Рога, как положено, по краям шапки торчат. Копытом волосатой ножищи помахивает, нет – нет, да и дрыгнет в такт мелодии страшной, исходящей напрямую из чистилища сквозь землю, лёд и воду. А хвостом натренированным дает частенько возможности себе любимому из бокала хлебануть в очередной и множественный раз. И такое чувство сразу у деда возникло, что именно в этом самом отвратительном хвосте вся евонная силища с неестественным волшебством содержится. - Перво-наперво, дядя, - стал обращаться чертяка к деду, полумертвому от страха. – Не ерепенься, голубок… не дергайся, засранец! Сам в прорубь не пошёл, глупое создание, так думаш бесенят не кликну? Они-то уж точно тебя до умища доведут… до дна до самого, до дна. Бедное сердечко у бедолаги уже восемь кругов по телу сделало и столько же наизнанку вывернулось. А тот, хвост с посудиной протягивает и хрипит: - На, хлебани из чаши, такого добра не жалко щас для тебя, убогого. Може оживёшь ишшо, вон ведь тебя как скрутило-то, колбасит уж очень даже по-нашенски, по-кондратски! Дед ни слова, но чорт, прорычавшись, поправил копытом пенсне и продолжил: - Не по детски, прям колошматит, грю… не дай того самого… лед вот-вот проломится. Смех ужаса кошмарного, словно из преисподни, дошел до самого отдалённого участка мозга, перетрусившего в усмерть деда. Но, право герой, сквозь трясучку ещё и думать умудряется: - Давай-ка, наверное, хлебану! Семи смертям не миновать… Но сам же вслух и говорит, себе противореча: - Может ты меня травануть схотел, так я тебе и потдался! Поставил кончиком хвоста нечистого бокал на лед, в момент чертила грозный. Да как завертится тот канат лохматый ужасными петлями над головой, как закружится над папахаю, наводя ещё больший страх не только на ближайшую округу, но и на весь шарик наш меленький земной, что ближайшие деревья над рекой в неё же и рухнули лёд, с размаху проломив. Метель неистово поднялась в водовороте ураганном и нечисть сквозь снег посыпала на деда. Маленькие рыженькие чертенятки с остренькими кривенькими рожками, не больше пальца указательного, но тысячами окружили, и давай лезть, куда придется: в глаз, в ухо, в нос, под одежду. Сами рожи корчат, хихикают до самой последней невозможности. Хочешь этого или нет, а к проруби сами ноги начинают несть, пока не защекотали бесы до смерти. Взмолился дед тогда, набрался последней силушки: - Хватит! Брось, чертяка! Угомони своё отродье бесово! Все што хошь исполню и из кубка твого отопью! - Ага, опомнился, мужик неотесанный?! Я на него ставки делаю, а он перечить сатане… придурок. На, хлебай! Ещё спасибо скажешь… благодарен буш до ада самого. Взял дед бокал и, не думая больше ни о чем, выпил залпом до дна. Следом, без всяких там сюсюканий, рука непроизвольно снег давай со льда соскрябывать и в рот снежок тот совать. То спирт чистый оказался, с самой преисподней доставленный, на душах попавших туда людей перегнанный. Пойло адово действительно подействовало, начал дед мой в норму человеческую приходить. Трясун перестал сильно донимать и речь от заикания освободилась. Собрался с духом, глаза на черта поднял, спрашивает: - Чего ж те надобно от меня, мужика простого? - Тебе ж требовательно стало, дурила самогонная… сам ведь пришел, не я тебя искал. А раз пришел, в моей тапереча ты власти и вечной зависимости. И сделаешь, как я скажу… Не переживай ты так сильно-то, не дрожи, смельчак. Думаешь душу твою поганенькую в преисподнюю заховаю? На кой она мне, милай? Я с помощью тебя знаешь, сколько душ заполучу? Мильёнам не приснится… А ты мне и на том свете послужишь, коль мудро себя поведешь. А щас пей, веселись, жизнь прожигай, но между делом, гляди, да поглядывай в мою-то сторону… Тогда и детям твоим и внукам печалится не придется. Черт закончил агитацию, махнул хвостом…- тотчас графин явился из воздуха и бокал наполнился чем-то красным. А дед, глядя на колдовство, хоть и бил молотком спиртяга градусом по башке родной, крепко призадумался. - Че ж за работа такая, в чем заключается? – спрашивает. - Ничего особенного, - отвечает рогатое создание, отхлебывая из бокала. – Для начала влейся в коллектив власти новой, а для того начни во-о-он, с той церквушки что у вас в селе стоит. Разори, испогань, кресты к чертям посшибай! Клянусь огнем подземным – карьера будущая тебе обеспечена будет! – сказал и заржал хрипя, жидкостью отпитой чуть не подавившись. - Сдается мне, что власть-то эта, не от вас ли прислана? - И прислана и заслана… Не твого ума дело. Зашевилились мозги дедовы, мышцы на руках и ногах затрещали… - Ну, - думает. – Идтить на пролом следават. Хватит энти бредни чортовы слухати. Где наша не пропадала. Один хрен сгину! Вон у него войско-то какое! Вот и давай тогда он смело к будущему своему господину обращаться, уже готовый на смерть самую ужасную пойти за себя, за свою деревню, да за весь народ людской: - Слышь-ка, нельзя ль для начала еще твоей заразы крепкой глотнуть. - Другой разговор… а то норов мы все готовы показать, пока на сковородке не окажемся. Только кровушку щас допью… Махнул хвостом ввысь посланник дьявольский. А может, сам он и был им, нам того не ведомо. Но, бокал со спиртом в руках у деда оказался. Тот напрягся, словно пружина стальная, вмазал половину содержимого с чувством великим и надрывом мужицким за всю землю Русскую, а вторую со всей мочи своей деревенской в глаза недругу поганому плеснул с размаха резкого. Тот и взвыть не успел и, пока не опомнился, схватил дедуля его за хвост, намотал оный на руку и… давай чорта драного за его волшебство шерстяное над головой вертеть. Два оборота и об оземь… хлобысь, что было мочи! Другой раз…хлобысь…еще мощней! Третий раз, да с криком: - Пшёл до дому, тварь подземная! И… в прорубь! Откуда и силы взялись только?! Спирт бесовский подсобил, да небо видно тоже в беде не оставило. Наложил на себя крестов не меряно, полынья враз льдом-то толстенным и покрылась. А дед рванул с места, что было мочи, только его и видели. Кое-как, сам не зная, дома он очутился. Ни полслова никому дед не сказал, спать завалился, но с открытыми глазами двое суток пролежал, образ Богородицы под подушку подоткнув. Бабка потом всю голову сломала, когда про чудо-то услыхала. Соседи и вовсе сказали, что, мол, белуга иль брехня. Я-то, вот как думаю, что может и брехня, да может и белуга, но странно как-то всё. Прадед, говорят, именно тогда пить бросил, причем навсегда. И дед мой последним из всех одиннадцати детей после того родился. Если бы, да кабы, то и меня не было б, если б не тот случай. И еще… у прадеда после той истории рука отнялась, на которую он хвост чертовский накрутил, а церковь единственная не разрушенной до сих пор стоит по сравнению с другими селами. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
