Moof - часть третья....

 

Доктор Ашкенази сидел в своём кабинете и уже почти полчаса внимательно рассматривал большой пожелтевший от времени пергаментный лист, шершавый на ощупь и источающий еле заметный сладкий запах, который он только что вынул из большой кожаной папки. Собственно такую редкость как старинную пергаментную бумагу ему приходилось видеть раньше только в книгохранилище одного из монастырей, поэтому он так заинтересовано и обследовал этот раритет с обеих сторон, близко поднося к лицу и чуть ли не пробуя на вкус. Изображение на листе было аккуратно разбито на чётное число фрагментов и показывало последовательную цепь событий в динамике. Конечно, изображения были максимально, а кое-где даже предельно графичны и статичны, как это обычно и бывало у старых мастеров иллюстрирующих фолианты философских изданий или теософские трактаты. Но странным образом эта простота переходящая к сложности только усиливала эффект последовательности. Так как художник скорее старался передать некую не совсем пока понятную идею, направить мысль в нужное русло, нежели всегда удивлять богатой палитрой, многообразием оттенков и тонкой прорисовкой мелких деталей.

На самом первом изображении была нарисована большая черепаха, с массивным панцирем, изрисованным всевозможными формами многогранников, зигзагов и пересекающихся узоров. Она была придавлена сверху к почве огромным камнем, впившимся острой гранью в бок панциря. Потом на следующем рисунке, на некотором отдалении от черепахи появлялось растение с совершенно фантастическими листьями. От изображения к изображению растение росло, тянулось ввысь, расцветало цветком изумительной красоты и наконец, давало зародыш плода. Всё это время морщинистая шея голодной и погибающей от жажды пленённой камнем черепахи утончалась, увеличивалась в длине, тянулась к растению в явной жажде утоления голода. Потом растение давало странный и удивительный плод, напоминающий разноцветный фиолетово-сиренево-малиновый гибрид ананаса и клубники, а черепаха всё не могла к нему дотянуться. И наконец, из последних сил, обрывая ноги, она выползала из панциря и добиралась до заветного плода. Явно извиваясь от боли, съедала его без остатка. Зализывала раны от бывших ног длинным малиновым от сока плода языком и уползала прочь. По сути, в конечном варианте туловища это была уже полноценная змея. На самом последнем изображении виден был только её змеиный хвост, выглядывающий из-за края листа.

 

Доктор вздохнул и положил лист на место, тяжело хлопнув солидной кожаной обложкой папки. Рабочий день был уже закончен. Пора уже было собираться и уходить домой. Вздыхал он потому, что день, который для него начинался как обычно, пошел совсем не по плану. Случилось несколько событий, которые ещё нужно было переосмыслить и правильно интерпретировать. Пока они свежи и то, что называется непереваренны и поэтому ещё трудно выстраиваются в логическую цепочку. Для подробного анализа, нужен как минимум хороший отдых голове и как максимум несколько часов вечерней тишины.

 

Если бы кто-то собирался иллюстрировать знаменитое высказывание, которым затыкали любую дырку в пропагандистском споре с оппонентами по поводу строительства нового социалистического общежития в смысле всеобщего равенства – «Мир хижинам – война дворцам», то непритязательные окрестности, прилегающие к больнице подходили к этому как нельзя лучше. Лозунг, произнесённый полтора столетия назад во времена французской революции, был окончательно воплощён не в сияющем электрическими огнями, и гремящем автомобилями Париже, столице мод и куртуазных творческих личностей пьющих дорогое красное вино и закусывающих его превосходным сыром , а именно здесь, в местности за тысячи километров от спокойной и мутной реки Сены. На берегах не менее спокойной и мутной реки Минусы. Здание больницы, к которой каждое утро неторопливой походкой добирался Марк Иосифович располагалось на короткой, состоящей всего из десятка домов улице Трёхсвятской. Редкие дощатые тротуары, казалось, словно специально предназначенные больше для того чтобы ломать ноги, а не передвигаться по ним, перемежались кусками дороги мощёной битыми кирпичами, вываленными прямо в глубокие лужи. И отрезками пути где во всю ширину чернела только серая грязь или чавкала под ногами жёлтая глина, вольно простиравшаяся во всю ширину улицы от одного кривого забора до другого не менее кривого забора. Так что путь его обычно представлял собой волнообразный набросок абстрактного узора.

И вообще хождение по этой улице прекрасно заменяло утреннюю гимнастику. Длинные прыжки с места и с разбега, полушпагаты и аккуратное хождение по узкому краешку сухой почвы с хватанием за непрочные доски заборов было обычной ежедневной практикой любого её жителя. Эта небольшая улица упиралась своим концом в центральный запущенный и заросший парк, и само здание больницы было больше похоже на чрезмерно вытянутый в длину барак на высоком каменном фундаменте из красного песчаника. Крыша, крытая сосновым тёсом ещё во времена, когда извозчики, снимая картузы, обращались к каждому седоку «барин» и «господин хороший» давно посерела, а местами даже почернела и выгнулась коробом. Многочисленные протечки на кровле и потолках иногда всё-же латались, с трудом добытым кровельным железом, в основном снятом с крыш бывших купеческих домов и поэтому плоскость покрытия местами была весьма пёстрой. Кляксы жести зелёного и красного цветов были разбросаны по ней как кривые заплатки на юбке кладбищенской нищенки. На улицу одновременно выходило добрых два десятка окон без ставен. Так как казённые учреждения повсеместно отличаются от жилых именно этой особенностью. И всякий проходящий под окнами всегда мог увидеть через искажающие изображения стёкла многие происходящие в палатах события. Делала ли нянечка вечернюю влажную уборку, равномерно растирая тряпкой и мочалом холодную воду по деревянному покрытию, говорил ли доктор с больным, назидательно в такт словам покачивая зажатым в руке деревянным стетоскопом, или кипятила медсестра в лужённом стерилизаторе поблёскивающие сталью острые и непонятные инструменты, всё могло быть увидено посторонним зрителем проходящим мимо окон по грязному тротуару сколоченному больничным плотником из щелястых и нестроганых досок. Короткие белые больничные шторы если и присутствовали на некоторых окнах, то обычно днём были подняты для лучшего доступа света и свежего воздуха в палаты. Сама Трёхсвятская улица строилась не соответственно какому либо генеральному проекту, а сообразно случившемуся в этой местности ландшафту. А о приличном ландшафте и ровной местности в этом месте господь не подумал совсем. Поэтому располагалась эта улица ко всем остальным находящимся рядом улицам и переулкам по диагонали. Многочисленные мелкие овражки и вытекающие из них ручейки изначально не давали выстраивать её по плану. И хоть со временем эти природные впадины были завалены под самый край всякой мусорной дрянью, но менять её направление к тому времени было уже поздно. Дома и каменные лабазы прочно вросли в почву своими тяжелыми фундаментами, так что казалось, будто существовали тут с самого дня сотворения.

 

Все три доктора в больнице и одна докторша, работавшая там, имели по сибирским уездным обычаям только условную специализацию и всегда в случае необходимости могли подменять друг друга. Так Ашкенази хоть и числился одновременно терапевтом и гинекологом, но очень часто ассистировал на операциях хирургу доктору Сауленко. Который, несмотря на загруженность в хирургической операционной к тому же был единственным врачом, выезжавшим на вызовы по всякому поводу. А доктор Волошко в обычное время ведающий инфекционным блоком и зорко стоящий на страже распространения эпидемий был обременён ещё и должностью патологоанатома. Единственная женщина доктор профилировалась по всем органам чувств! Ну а кому же, как не физически более чувственной физиологически и душевно женщине всё знать об ушах, горле, носе и глазах? Природная предрасположенность является отличным подспорьем во всякой профессии. А уж во врачебной, она является основой успеха. Сильные, хваткие руки зубному врачу, зоркое зрение и развитая мелкая моторика хирургу и тонкая наблюдательность и склонность к глубокому анализу терапевту. На другом конце города пребывал в своем отдельно стоящем заведении в одиночестве ещё и врач психиатрического отделения, но с ним по обычаю общались мало, так как его епархия была совершенно закрытым сообществом и подчинялась главному врачу доктору Сауленко только номинально. Что на самом деле творилось за стенами «дома умалишенных» даже он не знал и вникать не хотел, городишко хоть и был маленьким, но занят он был всегда по самое горло. Потому-что в его подчинении было ещё полторы дюжины медсестёр и санитарок, чуть ли не ежемесячно по очереди отпрашивающихся по родам и другим непредвиденным обстоятельствам. Приходилось очень часто перетасовывать эту колоду, чтобы работа медицинского учреждения напоминала механизм точных часов. Ведь если при другой работе ценой ошибки могли быть напрасно потраченные средства и материалы, то здесь расплатой была сама человеческая жизнь. Как ни странно, но добежать вовремя до больницы беременным медсёстрам и санитаркам было проблематично, да и не всегда считалось нужным. Для такой оказии обычно кто-то из докторов сам пешком или на пролётке добирался к роженице, если было свободное время, а оно случалось редко. По сему обстоятельству роды они зачастую принимали по очереди друг у друга, рожая в основном дома.

 

Утром Марк Иосифович сразу после обхода решил попить чаю. И для этой цели заглянул в кабинет к своему закадычному коллеге доктору Волошко. Доктор выглядел измученным и вместо приветствия только изобразил некое подобие кивка головой.

Ашкенази тщательно протёр шёлковым носовым платком древнюю замызганную тысячами тел кушетку и аккуратно присел, прислонившись спиной к покрашенной желтой масляной краской стене. На его лице редко проявлялись яркие эмоции, большую часть времени на нём была лёгкая саркастически-задумчивая полуулыбка, очень гармонично соотносящаяся с тональностью голоса. И поэтому даже его редкие вопросы звучали не как попытка что-то узнать, а как утверждение незыблемых истин:

- Что-то ты, дорогой Андрей Остапович, смурной уже который месяц подряд ходишь. С таким твоим настроением скоро в нашем околотке ничего крепче бочкового кислого кваса не останется. Зелёные японские дракончики с керосиновыми фонариками в глазах тебе ещё не чудятся? Не мнятся ли крылатые и хвостатые твари в твоих фантастических ночных видениях?

 

Доктор Волошко убрал ладонь, служившую ему до этого опорой для щеки, и запустил её в коротко стриженые волосы.

- Эх, Ашкенази! Аналогичный вопрос мне давно хотелось бы задать и тебе. Не приходят ли ночью в твоих прекрасных снах те самые таинственные тёплые пещеры, поросшие густыми мхами, которые ты целыми днями осматриваешь в своём гинекологическом кабинете? Не обливаешься ли ты холодным потом, представляя, как ты блуждаешь в них и не находишь выхода? – ернически ответил вопросом на вопрос патологоанатом.

- Ну, если вход одновременно является и выходом, то особой причины для тревоги не должно быть, никто ещё не заблудился, - парировал Марк Иосифович.

 

Андрей Остапович встал из-за стола, подошёл к настенному шкафчику, достал небольшую колбочку с длинным и узким горлышком, наполненную до самого края прозрачной жидкостью, и мерную мензурку со стёртыми от частого употребления делениями. Снова усевшись на табуретку, он осторожно выдернул из горлышка колбы резиновую пробку и отмерил в мензурке ровно пятьдесят граммов жидкости. До Ашкенази донёсся слабый кисловатый запах медицинского спирта. Криво усмехнувшись и взглянув на собеседника, Волошко одним коротким движением отправил содержимое в широко открытый рот, на некоторое время застыл, как удав, прослеживая прохождение жидкости по организму, и только потом бросил в рот прессованную пилюлю из лимонной цедры. Марку Иосифовичу он выпить не предлагал, так как знал, что тот откажется, потому что тот на работе не пил, да и неразбавленный спирт употреблял крайне редко.

- А вот насчёт ночных фантастических видений ты, Марк, пожалуй, прав! Вот прямо в точку влучил, в самый центр яблочка. Уж тебе ли, мой брат, не знать, что наш разум всего лишь покорный слуга на побегушках у своего господина-тела? Здраво рассуждая, он всего лишь подготавливает то, что потребно нормальному функционированию бренного туловища. Изобретает мерзкие способы, как быстрее уложить эту массу мышц и запутанных внутренностей в тёплую постельку головкой на мягкую подушечку, где его, это ленивое туловище, сытно накормить, как познакомить с красивой барышней для получения неземного блаженства и множество других полезностей придумывает. Мозг почти всегда знает, чего хочет тело, а вот тело никогда не узнает, чего же на самом деле хочет мозг. Что там в нём творится? Вон чудак Фрейд всю жизнь копался: то под одеяло к людям подглядывал, то в мысли и сны забирался, ну и до чего он докопался? Выводы какие сделал? Сам знаешь. А мой вывод такой: чем больше копаешься, тем всё запутаннее становится. Чем глубже мы погружаемся в подсознание, тем более крупные чудовища там обитают.

 

- Тоже мне открытие сделал, - усмехнулся Ашкенази, - я же тебя не о твоих видениях спрашивал, а о том, почему ты в последнее время такой смурной? Вон пьёшь почти каждый день, так недолго и цирроз печени заработать от ежедневного похмелья. Что за непотребство?

- Вот чудной, - тоже улыбнувшись, отвечал Волошко, - я же тебе об этом и пытаюсь рассказать. Это было предисловие к некоей запрашиваемой тобой исповедальной истории, а вот теперь слушай сам, как ты это называешь, фантастический рассказ.

Помнишь то предписание, которое пришло два года назад из Москвы из Наркомата здравоохранения? Ну, о том, что теперь обязательно нужно брать пункцию и образцы ткани из стенки желудка, у основания языка и гортани? Причём только у людей умерших не естественной смертью от старости, а скончавшихся от болезней, инфекций или по другим неизвестным причинам. Вон, у меня на моей адской кухне, в разделочной, уже двести четырнадцать таких пробирок накопилось. И это только за последний год. А чтобы пробу из гортани взять, мне у жмурика нужно удалять язык.

Потом что-то стало со мной происходить, буквально через месяц после того как я стал брать пробы. Хотя я и с самого первого дня заметил что-то неладное. И ведь что самое интересное: раньше такого никогда не было. Только стану засыпать, чувствую, кто-то у постели стоит. Даже если я спиной к нему лежу, всё равно чувствую, что он стоит и смотрит на меня. Взглядом просто буравит через любое даже самое толстое одеяло. И даже если тепло в комнате натоплено, какой-то тяжелый неземной холод исходит от этого незримо присутствующего тела. Как будто кто-то огромную глыбу льда притащил с самого Северного полюса и поставил за моей спиной. И теперь она парит холодной туманной изморозью, пробирая до самых костей. Красиво я сказал? Это оттого, что это чувство у меня уже в печёнках сидело. И не сказать, что это был панический страх, такой, понимаешь ли, еженощный тихий ползучий ужас.

 

Люди наших специальностей мертвецов не боятся. Тебя вот можно хоть чем-нибудь напугать? Вот то-то! Чего их бояться, если каждый день понимаешь, что всякий мертвец – всего лишь груда прохладного мяса. Человек с прекращённым жизненным циклом, это просто небольшая горка органики, произвольным образом распадающейся на атомы. Безобидная и абсолютно бесполезная. Да и устроенная к тому же очень примитивно. Вот тут печень, тут желудок, а тут то, что называлось мозгом. Положи рядом со свининой – на раз не отличишь. Делай с ней всё что хочешь, хоть на холодец пускай, хоть фарш крути. Но однако страшен же мертвец оживший. Человек, или его по-другому как угодно называй: туловище, труп, покойник – познавший смерть её уже не боится. Он уже и сам её олицетворение.

 

Вот так я, брат лихой, мучился-мучился пару месяцев, да и решил принимать немного чистого медицинского снотворного, вот этого, - он постучал ногтём указательного пальца по мензурке, и она ответила высоким стеклянным звоном, - для успокоения души и смягчения подушки. И ты знаешь, на пару месяцев это мне помогло. Но потом опять всё началось снова. Только теперь он стал приходить не один, а приводил с собой друзей. Вот только выключу лампу, как сразу они начинают появляться у постели и сторожить моё не засыпающее тело. Точно не знаю, сколько их было. Может – трое, может – пятеро. А только пятьдесят граммов уже не помогали. Ну и сам понимаешь, что самое проверенное средство – увеличить дозу. Так сказать, помножить количество принимаемого эликсира на общую массу странных больных тел, не дающих мне покоя. На некоторое время опять они меня от себя отпустили, месяца, наверное, на три. Удавалось мне перед работой немного отсыпаться. Будь они неладны. Но всякое лекарство вызывает привыкание, как бы это ты должен был сейчас вставить эту фразу. Ну, вот, значит… снова они стали появляться у меня за спиной и у изголовья. И очень мне стало всё это надоедать. Как ты понимаешь, законные сто пятьдесят граммов окончили своё лечебное воздействие через закономерное количество времени. Ну, то есть через три месяца. Понимаешь меня?… Однажды я проснулся, как говорят в холодном поту, и решил, что мне терять уже нечего. Иначе я умру от полнейшего душевного истощения. Нужно мне напоследок выяснить, чего они от меня хотят? Понимаешь? Я повернул голову и попытался всмотреться в их мрачные лица. Все они были в каких-то белых одеяниях наподобие саванов, и лица я долго разглядеть не мог. Ну, ночь же, темно, в комнате мрак кругом, а стоит включить лампу, и при свете они становятся неразличимы. И потом, наверное, на третью ночь, мне удалось разглядеть одно лицо. Я долго сидел утром и вспоминал, где же я мог его видеть. У меня на лица всегда была хорошая память, но ты же знаешь, что лица живого человека и человека умершего могут разительно отличаться, порой мать не может узнать своего ребёнка, а дети своих покойных родителей. И только на следующую ночь, наконец, вспомнил, что это была женщина, у которой я самой первой брал образец ткани из основания языка. В следующие ночи я опознал почти всех, это были те самые покойники, чьи образцы хранятся у меня в покойницкой. Понимаешь? Они приходили и молчали, молчали и приходили, проклятые, и я ничего не мог с этим поделать. И тогда я решил спросить у них, чего они от меня хотят? Что я должен сделать, чтобы они отстали от меня? Я пытался с ними говорить! Да…, не ухмыляйся так, Марк! Я на самом деле хотел с ними договориться. Ты бы вот сам смог спать, когда у тебя за плечами стоит целая армия молчащих сомнамбул? Ты бы с твоей чувствительностью и воображением с ума сошёл через пять минут. А я боролся, как мог. И вот представь себе, когда дело уже зашло в полный тупик, я вдруг внезапно вспомнил, что у них нет языков!… Ты понял меня? Ведь мне для взятия пробы приходилось удалять им языки, а обратно я их никогда не вкладывал!… Я ведь думал, что им уже всё равно, а мне меньше волокиты. И теперь они просто не могут мне сказать, чего они хотят….

 

Волошко снова аккуратно откупорил колбочку, тщательно прижмурив один глаз, отмерил в мензурку ровно пятьдесят граммов и, выпив, потянулся за следующей пилюлей из лимонной цедры.

- Ну ты, брат, даёшь! – иронично-восхищённо воскликнул Ашкенази. - Ты размотал это дело, как опытный следователь. И приведения допрошены и выводы сделаны, а дальше-то что делать?

- Не знаю, - сокрушённо признался доктор Волошко, - я ведь теперь им уже который месяц языки на место вкладываю. Аккуратно так всё делаю, мне эти безобразия больше не нужны.

- Ну и что они теперь тебе рассказывают?

- Ничего они мне не рассказывают. Не приходят они больше ко мне. Каждую ночь жду, уснуть не могу. Ищу глазами. А они не приходят. И доза не помогает, и выспаться толком не могу, - патологоанатом замолчал и устремил свой взор на столешницу со стоящей на ней мензуркой.

- Занимательные истории тебе снятся Андрей Остапович, и в кинематограф ходить не нужно, подошвы по мостовой топтать, в пору самому рассказики начать пописывать. И анализом собственных чувств займёшься, и такие нужные тебе гонорары на успокоительное будут капать в карман халата. Я так думаю, что литературные таланты у вашей семьи это дар наследственный, он у вас в крови…?

- Откуда такие витиеватые выводы о моей семье Марк Иосифович? С какой стороны не глянь, а повода рассмотреть не могу. Должно у вас какой-то особый микроскоп в сознании или десятикратная увеличительная лупа в глазу…?

- Ну, так это очень просто! Ты кто у нас? Остап Андреевич? А Остап и Андрей это кто? Думай-думай-думай! Вот, правильно! Это персонажи предтечи пролетарской литературы, товарища Николая Васильевича Гоголя, из этого и следует вывод, что такое сочетание в твоём жизненном диагнозе сделано неспроста. Ибо как корабль назовёшь, так он и поплывёт. А у тебя он вращается на одном месте, будто попал в водоворот от океанского тайфуна.

- Пошла писать губерния. Только почерк у тебя кривоватый. И пишешь ты слева направо. Мой отец за всю жизнь прочёл только две книги, зато каждую по сотне раз, одна из них называлась - «Подробная технология изготовления и выдержки французских и швейцарских сыров» под авторством Сагасса, а вторая - «Производство масла и сливок методом машинного сепарирования» автора Гольденштайера. Так что если бы он руководствовался прочитанным, то меня сейчас звали бы как нибудь Абондасом или Шамбертеном. Не до литературы ему было. Он держал два немецких десятиведёрных сепаратора на локомобиле, что собственно и позволило мне стать младшим коллегой Гиппократа. А имена в нашей семье наследственные. Отца звали Остап Андреевич, деда соответственно Андрей Остапович, ну а как звали прадеда, догадайся сам. Так вот Марк Иосифович, отец мой заработал на хорошую жизнь тем, что тот сыр, который получался качественным и проходил отбор по всем критериям вкуса и внешнего вида он продавал под маркой французского продукта. А тот, который не удавался ни запахом, ни плотностью называл «Арабским необыкновенным» и продавал как диковинку для гурманов. Так же и с маслом. Всё масло отличного качества у него считалось немецким, называлось как нибудь вроде «гильгенберг» и проходило по высшей категории, а все что похуже шло обычным вологодским сортом или в редких случаях смешивалось с настоящим немецким и предлагалось соответственно. Так что я с молодых ногтей могу узнать, какой сыр настоящий по запаху, свежее мясо по цвету, хорошее вино по вкусу, умную книгу по степени истрёпанности обложки и приличную девушку по взгляду….

- Ох, ты господи! Ну, тогда понятно, откуда у тебя такие купеческие методы борьбы с душевными болезнями. Но уже то хорошо, что кагор ладанками не закусываешь. У меня-то предки были попроще, несмотря на такую фамилию, всю жизнь в Жмеринке женские сапожки да туфельки папаша художественно тачал. И меня эта участь ожидала, да соблазнили мой истосковавшийся по прекрасным пейзажам взор другие куски и участки кожи. Гладкая женская поверхность гораздо прельстительнее говяжьих да свиных не кошерных шкур. И на ощупь приятней и для здоровья полезней.

- Не прибедняйся Ашкенази. Считай, что ты сейчас входишь в когорту новой наследственной аристократии, знаешь ли ты мой друг, что у самого великого вождя папа тоже был сапожником? Так что ныне это повод для огромной гордости, - слова «великого вождя» Волошко произнёс нарочито торжественным голосом, так что отношение к этой фразе отразилось очень явно. Но они оба уже настолько хорошо изучили друг друга, что поводов опасаться, никогда не возникало. Хоть и общались они редко, но дружеская приязнь вещь непреходящая.

- Ладно, мой друг, пойду я работать, а то за приятной беседой жизнь пролетает незаметно, а её так мало осталось. Хотел чаю стаканчик у тебя попросить, да посмотрев на запасы твоих чайных напитков поопасался, не очень хорошо известно мне, где твои зонды и ланцеты которыми ты чай размешиваешь, в рабочее время находятся. В каких телах и органах….

- Ну, вот и хорошо, значит, у меня будет лишний повод зайти к тебе на чай. Только ты мне это…, говори поменьше и молчи побольше, и визит к психиатру глупо не рекомендуй. Плевать я хотел на всех этих копателей глубоких могил в мелких живых человеческих душах. Настоящий мир отличается от реальности – можно сказать, он совсем её не отражает. Мои молчаливые мертвецы к проблемам психиатрии никакого отношения не имеют. Имей это в виду и больше на этой неделе не лезь ко мне с расспросами.

 

В обед на перепачканной мелом телеге привезли раненого с известкового завода. Там случилась авария. Возница в одежде, которую уже невозможно было отстирать от впитавшейся в неё извести, забивая самокрутку, рассказал перетаскивающим больного медсёстрам, что там произошло. В огромную деревянную ёмкость для гашения извести высыпали около сорока пудов готового прокалённого материала, и сверху залили водой. Двое рабочих закрыли огромный чан дощатой крышкой, чтобы предохранить процесс гашения от осадков, и собирались уже уходить, когда им вдогонку раздался взрыв. По всей видимости, в известняке, который подвергался обжигу, было большое количество рыхлого недожжённого мрамора. И процесс, рассчитанный на мягкую породу, оказался по времени недостаточным для пережога мрамора полностью. Когда камни погрузились в воду, они стали растрескиваться с такой огромной силой, что произошёл настоящий взрыв. Ударной волной на несколько частей разломило огромную деревянную крышку, и её обломки, начинённые металлическими скобами и гвоздями, взлетели вверх на пару десятков метров. Один такой осколок пробил молодому рабочему внутреннюю поверхность ноги сантиметров на пятнадцать пониже паха и прочно застрял, зацепившись гвоздём за мышцу. Осколок был острым как жало копья, и длинной около полуметра. Поэтому всю дорогу раненый лежал на боку и сбил плечо и локоть чуть ли не до синяков.

Так как Ашкенази оказался самым свободным доктором, то больного пришлось принимать ему.

 

Совсем молодой человек имел азиатскую внешность, был строен, высок и совершенно спокоен. И даже несмотря на совершенное бледное лицо покрытое толстым слоем мела и сильную боль, попытался улыбнуться навстречу доктору. Разрезав окровавленную штанину, доктор решил, что операция собственно не будет представлять слишком большой сложности, как это могло показаться изначально. Так как обломок доски был за многие годы настолько пропитан парами извести и так тщательно термически обработан, что его условно можно было считать достаточно стерильным, и риск начала гангрены был минимальным. Оставалось только сначала отпилить оба грязных конца клинообразного осколка доски, чтобы минимизировать риск загрязнения раны, потом аккуратно распилить гвоздь мешавший вытащить осколок. Удалить оставшуюся часть дерева, следом вынуть из раны остатки гвоздя, прочистить рану, зашить и потом окончательно и тщательно дезинфицировать. Всех дел от силы на час. С этой задачей он мог справиться и в одиночку, потому что ему уже не один раз приходилось делать операции и посложнее. Приказав своей медсестре приготовить больного к операции, он пошёл стерилизовать руки. Конечно, по идее нужно было дождаться доктора Сауленко, только он мог дать разрешение на такую операцию, Марк ведь не был дипломированным хирургом, но все уже давно привыкли, что главврач не любит, когда к нему обращались по пустякам. Он был уверен в своих подчинённых и проповедовал смелость и дерзость в принятии разумных инициатив. Он и сам иногда жил и шутил на грани дозволенного, чему сам Ашкенази был неоднократным свидетелем. Чего только стоил эпизод с портретом вождя…!

 

Сауленко очень не любил, когда партийное начальство вмешивалось в дела больницы, и это было очень явно видно. Так очередная комиссия, ознакомившись с наглядной агитацией в больнице, решила, что партком больницы не дорабатывает до общих стандартов. И на следующий день из городского комитета партии привезли большой ростовой портрет Сталина. Оставили его у стенки в конце коридора и удалились с наказом к утру портрет прикрепить на самом видном месте. Но прошла почти неделя, а портрет всё так и стоял лицом в тёмный угол.

Однажды проходя мимо неуместного квадрата портрета, не совсем эстетично занимающего самый видный угол, Сауленко тихо про себя выругался и спросил пробегающего мимо с ведром золы кочегара, который к тому же выполнял и функции плотника:

- Когда его уже повесят?

- Кого и куда, Нестор Саввич? – пожав плечами, спросил кочегар.

- Да куда угодно, лишь бы висел до конца дней и не сорвался, - устремив взгляд поверх очков, отвечал Сауленко, и указал длинным пальцем на портрет.

Кроме того на днях состоялся весьма неприятный разговор после которого Ашкенази не очень хотелось часто общаться с главным доктором.

Такого рода шутки даже менее явные, могли закончиться весьма нешуточными последствиями. Но он уже столько раз ходил по лезвию бритвы, что просто устал молчать. Да и в своём коллективе он был совершенно уверен. Были в больнице люди, считавшие его излишне придирчивым, но в несправедливости его не мог упрекнуть ни один человек. Он был врачом на сто процентов соответствующим своей занимаемой должности. Однажды, когда роман доктора с медсестрой скрывать было уже невозможно, об этом прямо или косвенно догадывался медперсонал больницы, Сауленко вызвал его к себе, и пристально глядя в глаза и легонько постукивая пальцами правой руки по столешнице сказал:

- Марк Иосифович! Я как вы знаете человек от природы не любопытный. Но как я вижу, слухи о вас с Дусей совершенно не напрасны. Вы взрослый и умнейший человек, и было бы непростительной глупостью читать вам морали как не умеющему сдерживать своей похоти юнцу. Должен вам сказать, что это именно я приложил немало усилий, чтобы устроить вашу ветреную подругу медсестрой именно в эту больницу. Потому что с той бумажкой, которую она получила после шестимесячных курсов, максимальная должность, которая ей грозила это должность лаборанта или санитарки. Выбор был не очень большой – мыть пробирки и колбы или полы, разница невелика. Не буду скрывать, что я сделал это по просьбе её отца, бывшего младшего земского врача доктора Бомса. Да-да, Марк Иосифович, именно он и является её родным кровным отцом. Хотя сама Дуся, наверное, ничего об этом не знает, а может и знает, но сейчас главное не это. Я затеял этот разговор, чтобы уберечь вас от слишком недостойного поведения, она девушка очень доверчивая и не блистающая интеллектом и мне очень бы не хотелось видеть слёзы на её глазах. Так как я считаю её своего рода своей протеже. И её судьба мне не безразлична. Иначе я не стал бы с вами даже затевать этот разговор. Кроме того она как вам известно девушка замужняя и мне совершенно не нужны скандалы на территории больницы и всякие собеседования в парткомах по поводу морального облика моих сотрудников. Прошу вас как разумного человека разрешить эту ситуацию однозначно. Либо спокойно и без скандалов прервите с ней отношения, либо обязуйте её стать вам официальной супругой. Развод ныне занимает не более пяти минут. Вы уж постарайтесь Марк Иосифович, очень вас прошу, чтобы не было так, что я потратил эти слова напрасно.

- Да, уж конечно, такой разговор мало кому может принести удовольствие. Но вынужден констатировать вашу правоту Нестор Саввич. Возможно, если бы это было такой простой задачей, то я давно бы её решил. Но Дуся такой человек, что места для манёвра у меня почти нет. Её в наших отношениях всё устраивает и ничего менять она не желает. Насколько я понимаю, она воспринимает себя некой вольной шхуной носящейся по спокойному морю этой жизни. И своего мужа Колю она видит как якорь этого корабля, а меня возможно как шелковые паруса. Понятно, что если нет якоря, то корабль может разбиться о подводные рифы и скалы, куда его бросит порыв ветра или быстрое течение. А если убрать паруса, то он просто сгниёт от старости у своего домашнего пирса, так и не дав команде подышать ветром странствий. Вот и попробуй тут придумай компромиссный вариант.

- Ашкенази! Вы же чертовски умный человек. Никогда не поверю, что вы не можете создать условий, при которых она сама захочет вас покинуть…? Отсутствие внимания, равнодушие, ревность любое из этих действий или отсутствие оных может заставить охладеть самую страстную женщину. И не мне вам об этом рассказывать.

- Попробую, - негромко ответил Марк, и попрощавшись вышел из кабинета.

 

Ашкенази ушел от главврача с небольшой досадой. Ему действительно был неприятен этот разговор. Но немного поразмышляв, он решил, что он действительно был не очень осторожен в своих отношениях с Дусей. Её наивность не предполагала особого скрытия чувств. Для опытного человека выражение её лица было легко читаемой открытой книгой. И это конечно немного вредило репутации Ашкенази. Но что пока предпринять он ещё не решил. Если бы кто-то другой попытался читать ему морали на эту тему, то немедленно был бы прерван и возможно в не совсем приличной форме. Но что тут скрывать, Ашкенази считал главврача тоже в некотором роде своим крёстным отцом вытащившим его буквально с того света.

 

Это случилось ещё в первую же неделю, после того как Марк впервые приехал в город. После зоны он ещё был слишком худ и слаб, пятилетний срок мало кому приносил пользу, а особенно людям с тонкой душевной организацией, когда к страданиям физическим добавляются страдания нравственные. И Ашкенази мучительно приспосабливался к совершенно новым для себя обстоятельства. Всякого человека прибывшего из мест известных и не очень отдалённых видно уже издалека. Это заметно, по внешнему виду, по телу, иссушенному трескучими морозами и прожжённому до самых глубин, сухими ветрами. Это заметно по особой настороженности в глазах, одновременно выстраивающими границу для степени открытости общения и изучающему возможные риски и предполагаемые последствия от этих контактов. Всякий сидевший на зоне, вычисляет себе подобных уже издалека. И словно разнополюсный магнит проверяет, будут ли взаимопритягиваться или взвимоотталкиваться сферы их душ. Будет ли коллега по несчастью ему в этой жизни партнёром и другом или станет его смертельным врагом. Вот во время одной из таких проверок Марк Иосифович и пострадал. Человек, встретивший его на улице, занимал в воровской иерархии явно низовые места. И проще говоря был на зоне то, что называется «шестёркой», но амбиции имел грандиозные и пытался поставить себя так, чтобы ни у кого не вызывало сомнений его заслуженное прошлое. Но так как был человеком неумным, то это получалось у него плохо и наивно. Естественно, что Ашкенази раскусил весь его цирк мгновенно и достаточно вежливо, но однозначно отправил зарвавшегося шпанёнка в путешествие на пару коротких слов. Буквально тем же вечером его подрезали. Проходивший мимо высокий и худой подросток просто коротко и почти незаметно для прохожих пырнул его ножом и бросился бежать. Его, конечно, быстро поймали и скрутили, а Ашкенази через час уже лежал на операционном столе под ножами доктора Сауленко.

Что потом, кстати, случилось с этим подростком, Марк так и не узнал. Интересоваться тем, что происходило в судах и на тюрьме, ему было неинтересно, да и небезопасно. Потому что там всем заправлял некто Андрей Алексеев, человек, олицетворяющий тихий ночной ужас, начальник Минусинского оперсектора НКВД, человек чьё имя произносили только шёпотом. Но почему-то не воспринимали это близко к сердцу, разум отрицал это знание и отказывался понимать, как не воспринималась людьми всерьёз, кипящая лава в жерле вулкана который вскоре сожжёт помпезные Помпеи. Потому что ходили слухи, что это именно он поставил общесоюзный рекорд, расстреляв в течении одних суток почти полторы тысячи человек, когда начальство из Москвы потребовало освободить камеры для приходивших этапов. Говорили, что рекорд был бы ещё более значительным, но в оружейке закончились патроны и поэтому последних приговорённых уже просто добивали ломиками. А общее число безвестно сгинувших в подвалах этой старинной тюрьмы давно превышало цифры которые возможно осмыслить. И представляло из себя, количество с четырьмя нолями.

 

Ашкенази во время той памятной операции на себе, был под слабым воздействием хлороформа, и поэтому прекрасно помнил весь процесс, боли он не испытывал, а только какой-то болезненный интерес, к тому что происходит по эту сторону операции. Когда ты не стоишь со скальпелем в руке, а лежишь на операционном столе. Он хорошо слышал, как доктор пришивает ему ниткой каучуковую трубку для отвода жидкости из плевральной полости, как просунув два пальца в рану расправляет верхний край правого лёгкого задетый длинным лезвием ножа, как переговаривается с медсестрой успокаивая и контролируя её. Он мог посекундно и сейчас рассказать течение операции, и вспоминал о ней без всякого содрогания и боли. Просто с профессиональной точки зрения. Вот поэтому он так душевно относился к Сауленко.

 

Через пять минут после приёма больного Ашкенази сам приступил к операции. Эта операция была не очень сложной, но от этого не становилась менее ответственной. Операционная палата, как ни странно была ещё и родовой комнатой и поэтому была хорошо знакома доктору. Где и что лежит он знал практически на ощупь. Правда, в последнее время, всякий раз приступая к операции, он немного начинал её с сожалений по своему хирургическому набору. Да, несмотря на то, что он не был хирургом и у него когда-то был свой полный комплект отличных инструментов. Превосходных инструментов!

Славный хирургический набор, инкрустированный платиной, был продан в Торгсин за сущие копейки, по меньшей мере, в сотню раз дешевле его настоящей стоимости.

- Помнишь, какие там были долота и ножовки? – иногда вспоминал он в разговоре с Волошко, - Возможно, что такой набор был единственным в этой глухой Азии. Он достался мне от профессора Меерсона. Когда тот понял что за ним скоро придут, то попросил свою племянницу передать после его ареста все его бумаги и всё что посчитает нужным мне. Она почти насильно его мне впихнула, посчитав, что я сумею им лучше распорядиться. Распорядился, называется, Видимо она уже тогда знала, что профессора уже нет в живых. Но нужда не выбирает покупателей. Здесь я заметил, что ценности совсем другие. Один старый старатель, которому я отпиливал ногу, поражённую газовой гангреной, рассказывал мне, что при переплавке крупных самородков собранную платину рубили зубилом и использовали вместо дроби. Представь, каково это палить сторублёвым зарядом, по утке, которая в лучшем случае стоит один гривенник….

 

Операция хоть и была недолгой, но после неё доктор вышел из операционной покрытый потом и в полной задумчивости. Дождался скоро приехавшего Сауленко, и почти на целый час заперся с ним в кабинете, разрешив медсестре Дусе погулять по своим делам и не мешать разговору. Что было темой разговора, осталось для Дуси и других работников больницы полной загадкой. Только ещё раз, вместе навестив только что оперированного больного, оба доктора снова заперлись в кабинете и ещё долго вполголоса обсуждали какую-то проблему, пока главврач не поехал на срочный вызов куда-то на самую окраину городка.

 

Ашкенази не был последовательным любителем алкогольных напитков, наглядный пример Волошко всё время был перед глазами, и за неимением в продаже напитков приличных предпочитал их употреблять как можно реже. Видимо сегодня был именно такой день. Он знал одну замечательную старушку из «бывших», которая маленькими партиями готовила совершенно изумительное смородиновое вино. Вино настаивалось в течении пяти лет и не имело в своём составе ничего кроме засахаренного мёда и плодов свежей смородины. Вино получалось сбалансировано кисло-сладким и по крепости были идеально подведено под стандарты хороших вин, таких которые нынче в продаже были недоступны. Из шкафчика, висящего над вешалкой, он вытащил толстостенную бутылочку смородиновой настойки и принялся крепко размышлять.

Вынул из стола пару листов писчей бумаги и записал все исходные данные о только что прооперированном больном. Имя, фамилию, отчество, место работы и место проживания. На следующем листе подробно описал саму операцию и последовавшие после этого осмотр травмы и процедуры, проведённые для профилактики последующего заражения. Выпив еще немного настойки он долго мерил шагами кабинет и казалось что с каждым шагом в нём вызревает какое-то невозвратное решение, на которое сложно решится и нельзя будет его потом переиграть обратно.

 

В обеденный перерыв он сходил на рынок порыться на книжном развале. Он бывал здесь нередко, считался завсегдатаем и всегда был ожидаем, немногочисленными продавцами. Так как торговался он не очень рьяно, просто для проформы и проверки настоящей стоимости товара, и выбирал книги, которые у продавцов не было надежды продать кому-либо другому. Ну, кто мог купить потрёпанный справочник старинных французских дворянских гербов? Такую редкую древность мог забрать только доктор. На этот раз он попросил подыскать ему недорогую кожаную папку, в которую он собирался сшивать собранные материалы по интересующей его теперь теме. В этом вопросе он хотел быть педантом и очень не хотел упускать даже мелкие сведения о том, что сейчас было ему жизненно необходимо. Продавец, который, несмотря на то, что вечно был подшофе, но прекрасно помнивший вкусы клиентов, засунул свою чумазую руку куда-то в самый низ книжной кучи и вытащил пыльную кожаную папку чёрного цвета. Только взяв её в руки, Ашкенази сразу понял что он её купит, какую сумму торговец бы не запросил. Папка была сделана из толстой свиной кожи и состояла из трёх частей. Две обложки, верхняя и нижняя колерованные в густой чёрный цвет были обжаты по краю тонкой медной полосой на заклёпках. Сам переплёт был сделан из такой же кожи и по толщине имел запас для пачки бумаги толщиной минимум шесть сантиметров. В самом центре верхней обложки была приклёпана на две клёпки массивная медная пластина с надписью – Metamorfosis. Смысл этой надписи не был понятен сразу, и доктор открыв папку, обнаружил, что внутри её были прикреплены на кожаных тесёмках несколько листов добротной бумаги с непонятными рисунками, сделанными хорошей тушью и опытной рукой.

- Сколько? – спросил он, не отрываясь взглядом от загадочных рисунков.

- Марк Иосифович, - начал свою обычную торговлю продавец, - вот я тебя давно знаю, и ты меня давно знаешь, я тебя никогда не обманывал, потому что люди медицинского звания у нас всегда в почёте. И поэтому чтобы тебя не обидеть и самому в убыток не впасть, давай как есть двадцать рублей и пользуйся на здоровье! Вещь сам видишь отличная, нынче таких уже не делают. Там ещё картинки какие-то непонятные, должно из студентов кто баловался. Нынче разве кто будет переводить добротную кожу на такие пустяки? Тут одной кожи на две пары туфель, сам понимаешь….

Двадцать рублей для такой папки было явно дороговато, но Ашкенази не раздумывая вынул из кошелька два помятых червонца и отдал торгашу.

Тот явно не ожидал такой быстрой развязки и поэтому так и стоял с деньгами в руках и раскрытым ртом, очень сожалея, что не запросил гораздо больше. Он считал, что сделка получилась не в его пользу, если покупатель заплатил не торгуясь. Хотя изначально, больше чем на червонец он и не рассчитывал. Закрыв рот, он пошёл с досады выпить полстаканчика первача, стоявшего у него в бутылке у забора, чтобы загасить свою печаль.

 

Придя к себе в кабинет Марк Иосифович не раздеваясь снова открыл папку. При повторном взгляде становилось понятно название, с такой любовью гравированное на медной табличке. Каждый лист из прекрасной гладкой пергаментной бумаги, представлял из себя изображение одной метаморфозы, и был покрыт с обратной стороны нечитаемыми письменами. Буквы одновременно напоминали и грузинский алфавит, и индийское письмо и упрощённые китайские иероглифы. Между словами не было пробелов, они шли сплошной строкой, но видимо их роль выполняли знаки, Потому что часто встречались диагональные крестики с разной длиной лучей, крошечные кружки с удалёнными в разных местах сегментами и другие геометрические фигурки неправильной формы. Кое-где тушь начинала от времени крошиться, но пергамент так прочно впитал в свой верхний слой её следы, что все буквы остались очень чёткими. Всего листов было десять, и каждый был скрупулёзной миниатюрой требующей немалого таланта и ювелирной усидчивости. Все рисунки были рисованы цветной тушью, которая со временем не утратила яркости и густоты пигмента. Красный грел настоящим пурпуром, зелёный переливался изумрудом, а синий словно был зачерпнут из самых океанских глубин. Рисунки с точки зрения современного искусства были несколько примитивны и архаичны, что это выдавало в них то время, в которое они были созданы. Даже беглый взгляд мог сказать, что рисункам как минимум около двухсот лет.

Так на одном листе была изображена постепенная трансформация трёх людей в огромного белого орлана. На первом верхнем рисунке люди стояли прижавшись друг к другу в странной позе. На спине у стоячего в полосугнотом положении мужчины, крестом лежала обнажённая женщина, выпрямив ноги и широко распахнув руки в сторону. Свершу на ней лежал ещё один мужчина с широко раздвинутыми ногами, с раскинутыми в стороны локтями и державшийся за плечи женщины. В следующем рисунке, границы между их телами были уже стертыми. А на третьем изображении на их обнаженных телах уже виднелись зачатки перьев. От рисунка к рисунку оперение крепло и изменяло цвет. И так постепенно к восьмому фрагменту эта человеческая композиция полностью плавно превращалась в белого орлана, хищно открывшего мощный клюв и широко раскинувшего крылья.

Следующий лист был разрисован изображениями вырванного ураганом из земли высокого стебля кукурузы. Он падает на землю, вывернув корнями огромный плоский пласт земли. Второе изображение показывает, как та часть, где находятся листья и початки начинает пускать маленькие корни, а корневая часть пускает крошечные почки листьев. Он постепенно укореняется, распускает на корнях листья и к концу цикла совершает полный кульбит, полностью поменяв низ с верхом. То, что раньше было корнями становится кроной, а крона укореняется в земле. Первый и последний фрагменты рисунка становятся идеально идентичны.

Ещё на одном рисунке был изображён танцующий индеец. На первом фрагменте он с поднятыми руками застыл в прыжке с высоко поднятой ногой. На следующем рисунке он совершает то же самое па, только поднята уже другая нога. Дальше на изображениях у него постепенно появляются дополнительные руки, ноги, их число с каждой фазой изображения увеличивается, пока под конец их не становится столько, что он превращается в идеально круглый шар.

Немного выбивался из общей стилистики рисунков своей графичностью лист, на котором изначально сражались два обнажённых бесполых человеческих существа. У одного из них в руках была булава острым и коротким серповидным лезвием, прикреплённым перпендикулярно рукояти, в руках у другого было необычное оружие, представляющее из себя два саблевидных недлинных лезвия направленных в разные стороны и скреплённых рукоятью посредине. Несколько изображений подряд они в жестоком бою резали и отсекали друг у друга куски туловища. Художник в средневековой манере не пожалел зрителя и кровь на картинках текла ручьями. Но в самом конце изображения они лежали на каменной поверхности в кусках валяющегося на земле мяса, туловищами в противоположном направлении по отношению друг к другу и пришивали отрубленные ноги. Предпоследние изображения были самыми ясными, там один из поверженных воинов пришивал своему бывшему противнику большой фаллос, сформированный из куска плоти, а другой одновременно кроил и прикреплял к туловищу другого женскую грудь и вагину. На последней картинке они лежали на спинах, как сформированные мужчина и женщина.

Следующую картину Марк назвал «слон топчущий посевы». На аккуратной лужайке появляется странное животное, в котором можно было увидеть симбиоз слона, бегемота и носорога которое поедает траву на поляне. Трава была похожа на острые короткие стрелы и при очередной порции съеденного её острые жала протыкали изнутри шкуру животного. Но он от картинки к картинке всё ел и ел. Его огромные ноги постепенно от тяжести проседали в мягкую землю, живот ложился на поверхность, освобождённую от травы. Сам он расплывался в ширину и толщину, пока на последнем изображении полностью не превратился в плоскую лужайку с проросшей из бывшей спины стреловидной травой.

Самым простым в цветовой гамме был рисунок, где огромный великан, чью голову крепко обмотала огромная змея поднявшая голову над его лбом, двигался по местности застроенной небольшими хижинами. Двумя руками за спиной он держал большую плетёную корзину наполненную песком. Своими циклопическими ногами, обутыми в квадратные сандалии он давил случайных людей, разбегавшихся от ужаса и случайно попавшихся на его пути. Каждый след за его спиной формировался под его тяжестью в квадратную ямку с раздавленным человеком внутри. Но сыпавшийся сверху из длинной корзины песок тут же их засыпал, образуя непредвиденные могилы с неровными холмиками. Ашкенази условно назвал эту картину – Кронос.

Вот и рисунок с кинжалом тоже был весьма неплох. На холодном полупрозрачном льду лежит небольшой кинжал. Восходит солнце и под воздействием его лучей он начинает сначала покрываться росой, которая постепенно превращается в чешуйки, эфес из двух металлических полосок вверху и внизу рукояти становится лапками. Пирамидообразное окончание рукояти потихоньку приобретает подобие головы и два драгоценных камешка на его окончании превращаются в глаза. Когда солнце восходит в зенит, трансформация завершается и кинжал превращается в зелёную ящерицу, ползущую по траве которая проросла под растаявшим льдом. Туловище её немного не соответствует привычному соотношению длины хвоста с другими конечностями, но общей гармонии это никак не вредит. И она резвится до той поры, пока солнце не садится в зенит. Кожа ящерицы начинает темнеть, а потом потихоньку покрывается льдом и инеем. Трава превращается в ледяной покров, и юркая ящерица снова становится острым сверкающим под звёздным небом обоюдоострым кинжалом….

 

По окончании рабочего дня, доктор не спеша прошёлся по холодной улице. Дома зажарил одно яйцо с маленьким куском ливерной колбасы, съел засохший от горя пирожок с капустой и слабеньким чаем и прямо в одежде улёгся на диван, прокручивая в голове прошедшую сегодня операцию и думая о том, где можно будет взять список интересующей его медицинской литературы. Каким друзьям в Москве, Ленинграде и Одессе можно написать и к кому обратиться по интересующему вопросу. Так, чтобы это было компетентно и конфиденциально.

Операция не выходила из головы, рисунки завораживали. Доктор рассматривал их в течении целого вечера, пока не задремал на диване прямо в одежде, но так и не смог расшифровать язык надписей и жанр изображений.

 

Доктор проснулся, когда легонько зазвенела лампочка, висевшая одиноко под побеленным матовой известью голубым потолком и в комнате погас свет. Лампочка созданная для того чтобы давать свет, как ни странно издавала иногда и слабый звук, когда начинали легонько вибрировать спирали при понижении напряжения. Свет в городе отключали ровно в двенадцать часов ночи и включали в шесть часов утра. Законно полагая, что честным людям нечем заниматься ночью при свете. Доктор встал, и ощупью отыскал спички, чтобы зажечь керосиновую лампу, стоящую на подоконнике. Массивная лампа из голубого стекла светила, пожалуй, даже ярче электрической лампы и свет её более располагал к написанию научных статей или философских трактатов. Живой огонь издревле предполагал человека сидящего у горящего костра под открытым небом и разгадывающего секреты природы или передающего уже разгаданные загадки своим потомкам. Такой загадкой для него сейчас была и купленная папка, в которой каждый рисунок имел с обратной стороны затаённый шифр. Ашкенази не был большим специалистом по искусству, и его предположения основывались только на логических выкладках. Судя по стилю, рисунки не могли быть слишком древними писаниями жрецов Египта и Вавилона. Надписи на обратной стороне не были иероглифическим письмом. Если бы это было послание хоть на одном из европейских языков, то он сумел бы увидеть и опознать хотя бы несколько знакомых букв. Он почему-то предположил, что, скорее всего это написанные и нарисованные какие-то тайные послания средневековых алхимиков отыскивающих философский камень и пытающихся в зашифрованном виде передать своим потомкам секрет превращения свинца в золото. Что-то смутно ему вспоминалось при их рассмотрении загадочных рисунков картины Босха или тайнопись Леонардо Да Винчи. Где суть проглядывалась, а смысл всё время ускользал.

 

Сейчас перед ним лежал самый последний лист. Который он специально оставил напоследок. Условно он назвал его – «картина с неизвестными правилами». Он был немножко больше в размерах, чем остальные и судя по истёртости краёв немного старее. Это было изображение сдвоенного человека. Или точнее сказать разорванного. Одной рукой человек крепко держал в руках льва за широкий ошейник, второй рукой крепко схватил огромного кабана за верёвочную петлю на шее. Животные тянули его в разные стороны, разделяя на две равные половинки. Его глаза вылезли из орбит от боли, мышцы рук напрягались из последних сил. Голова и туловище у него уже начало разделяться от этой хватки на две ровные части, но в районе пупка он ещё оставался целым. Это был просто гимн стремлению человека сохранить себя в целости и успеть прожить жизнь в двух ипостасях. Самое простое, что приходило Марку Иосифовичу на ум при просмотре этой картинки, это какая-то древня не то хакасская, не то алтайская легенда, слышанная им в холодном сибирском лагере о двуединстве всех людей. Она гласила о том, что некий Бог, сотворивший всё сущее на земле, сотворил и человека. Но прошло некоторое время лет и человек возомнив себя равным богу совсем перестал почитать своего небесного творца. Тогда в гневе тот схватил его и порвал на две части, зашвырнув их за самый край горизонта. Вот якобы с тех пор мужчины и женщины бродят по белому свету, ища свою оторванную половинку. Приклеиваются друг к другу, примеряются, но почти никогда не могут найти свою вторую часть.

 

Сполоснув лицо холодной водой, Ашкенази разделся и решил, что на сегодня ему хватит головоломок и шарад. Сегодня он точно заслужил право выспаться и отдохнуть. Потому что теперь с этого дня, каждый следующий будет только труднее. Задача, которую он поставил сам себе, изначально не предполагала простых решений. Он разделся и лёг спать, погасив синюю керосиновую лампу….