(рассказ)

 

Того, что зубы лечить неприятно, достаточно, чтобы остановиться на этой строке и ничего не продолжать. Да, именно ничего. Ни говорить, ни думать, тем более действовать…

Да…

Тем не менее, рассказ, который сейчас только, только складывается в голове местного писателя, Штеккеля, Ефима сам собой ложился на листы бумаги, которые тот держал в старом секретере так, на всякий случай, видимо про запас. Что сказать про самого Штеккеля? Да, собственно говоря, ничего про него сказать невозможно. Лет ему было, ну, от силы, сорок семь, сорок восемь. Жил он один, вернее, теперь он жил один, мать померла полтора года назад, на Покрова. Штеккель, конечно родился евреем, однако родители, как и положено интеллигентным людям, отец – преподаватель математики местного техникума пищевой промышленности, мать, там же, преподавала русский язык и литературу, культивировали в нем любовь к математике, литературе и к людям. И это, совсем не пустые слова. Жили Штеккели по адресу, город Торжок, на улице Демьяна Бедного, номер 16, в небольшом домишке, о трех окнах с фасада (это теперь, на его месте стоит особняк красного кирпича, в два этажа, а тогда…). Так вот, рядом с ними жила семья Ахунзяновых, татары, справа по ходу, а слева, как и положено в России, Ивановы. Интернационал, получается…

Не об этом речь…

Так вот, Ефим, а все кликали его Фимой, получился на редкость парнишкой смышленым и по всем статьям красавцем. Росту, правда, он вышел не особо что великого, так, под метр семьдесят восемь, зато фигурой в мать, стройный, словно из дерева какого дорогого выточен, шевелюра черная, волос, будто бы баранцы по Тверце в ветреную погоду завиваются, только черные, с отливом. Лицо тонкое, вытянутое, глаза, по какой причине, непонятно, серые. Штеккель-старший, хоть и интеллигент, но наш, здешний, раз в неделю, с Ахунзяновым-старшим и Ивановым-старшим, в баньку ходил, тут рядом, неподалеку. Там и засиживался за полночь. Бывало, выпьет, а пил он крепко, хоть и еврей, и все у соседей допытывался,

- Скажи мне, Семен ( Ахунзянова Семеном звали), вот как так могло получиться, что мой Фима не на меня похож. Вот, гляди. У меня глаза, какого цвета?

- А черт их разберет, темновато тут. Ну, черные,

- Да нет, какие черные, ты приглядись, или вот, спичку зажги, - он протягивал полупустой коробок со спичками татарину, тот нехотя брал их в руки и, не зажигая спичку, прищурившись, отвечал,

- Да, карие у тебя глаза,

- А у Ларисы моей, какие?

- Да, черт их знает, какие у нее глаза, карие, что-ли. Тьфу, на тебя, Мишка, не помню я ее глаз, во, привязался,

- Зеленые у нее глаза, - отвечал Николай, который Иванов, и разливал оставшееся в бутылке по стаканам.

- Вот видишь, зеленые. А карие, что значит коричневые, как кора у дерева, плюс зеленые, по любому никак не серые,

- А какие?

- Какие? Ну…- подумав, выпивал не чокаясь содержимое граненого стакана, морщился, занюхивал распаренным веником,

- Но уж точно не серые…

…С тех пор много воды в Тверце утекло, очень много. Умерли все, Ахунзянов-старший, Иванов–старший, затем и Штеккель-старший. За ними умерли и их жены, последней ушла Лариса, мать Ефима, по которой он теперь и скучал, набирая на своем компьютере тексты своих рассказов и повестей, которые размещал в различных изданиях, в том числе и в центральных, Московских, под псевдонимом Демьян Богатый. А что, жил он неплохо. Жаловаться – грех. Работал на постоянной основе спецкором одного столичного издания, как представитель в регионе. По этой причине имел доступ повсюду, где простому обывателю и бывать то не положено. А еще, по вечерам, в местном клубе вел кружок журналистики, не бесплатно, конечно. И надо сказать, что кружок этот пользовался известной славой, потому как посещали его исключительно представительницы прекрасного полу, до которого, не смотря на свои сорок семь лет, у Штеккеля Ефима, руки и не только, так и не дошли. Ко всему, надо сказать, располагал Штеккель хорошим импортным автомобилем марки Тайота Рав-4, третьего выпуска, уже начал перестраивать свои старенький дом, да и сбережения водились. По этой причине слыл женихом завидным, ну и что, что еврей, зато работящий и не пьет. К тому же написал пару неплохих детективных романов, которые, надо отметить, пользовались популярностью, а значит, как нынче принято говорить коммерческий успех. Ну, все это предварительные, так сказать, сведения, к той истории, о которой пойдет речь, вроде как никакого отношения не имеют. Однако, как сказать…

…Любовная это конечно история, а об другой нет смысла рассказывать. Почему? Да так, нет ничего интереснее и увлекательнее любовных историй. Об этом и сам Ефим уже много думал. Как он не старался в своих рассказах и повестях уходить от этой темы, а все одно, словно на вездесущие тени от домов, деревьев, людей, то и дело натыкался на взгляды чьих-то любящих глаз. И тогда в прах рассыпались все его приключения вымышленных героев, и он сам превращался в такого героя, который старался спрятаться как можно тщательнее от навязчивой идеи собственной любви. Но чем старательнее он это делал, тем явственнее понимал, она его уже нащупала, нашла, и только делает вид, что, пока, не замечает. Так оно и вышло…

…А случилось это прошлой осенью, сразу после смерти матушки, в ноябре, в самом его начале…

…Торжок, город провинциальный, и надо его знать, потому, как в ноябре темнеет рано, и освещения мало, а занятия в журналистском кружке начинались ровно в 19-00. Занятия проходили в двух этажном особняке, что на улице Луначарского, 2, в торцевом флигеле, на втором этаже. Хорошо, что это здание местного банка, по этой причине, рядом остановка автобуса и площадь хорошо освещена с четырех сторон. Как уже говорилось, студентами были почти одни женщины, пару парней, печального вида, не в счет. Женщины же, разного возраста, а значит и красоты разной, но объединяло их всех то, что они все одинокие, то есть, незамужние. А это, надо сказать, характеристика определяющая. Счетом их, шестнадцать душ. Старшей, за пятьдесят, младшей, двадцать шесть. Понятно, что дружбы между этими женщинами и быть не могло. Но все же, один человек, а именно, Ефим Михайлович, был тем общим местом, как собственно их печальные одинокие судьбы, на ком и на чем и сосредотачивалась их жизнь, два раза в неделю, в 19-00, в комнате на втором этаже, дома по адресу Луначарского, 2. Их удивительные глаза смотрели на него в упор, и Ефиму Михайловичу нечего не оставалось делать, как ловить нежные их лучики, которые вольно или невольно достигали своей цели и так согревали его истосковавшуюся душу…

Так оно и было, от занятия к занятию, от недели к неделе, и вот настал тот самый месяц ноябрь, когда тоска так доставала студентов и преподавателя, что чему-то уже пора было случиться. И…случилось…

В конце октября, неожиданно для всех в городе появилась съемочная группа, с корреспондентом центрального печатного органа журналистов страны. Их, как уже всем понятно, интересовал Ефим Михайлович Штеккель. И интересовал он телевизионщиков и журналиста, вот по какой причине. Однажды, тем же центральным печатным органом был объявлен конкурс «На лучшую корреспонденцию». Тему выбрали какую-то обычную, типа, «Как я провел лето», «Удивительное событие этого лета», в общем, банально. Однако Фима подумал и провел свой конкурс, внутренний, подключив к этому фантазию его учеников, попросил пощелкать фотоаппаратами (а местные это любили), короче, получил шестнадцать интереснейших, различных репортажей о Торжке, городке малоизвестном в стране, тем более, там, в Москве. И что Вы думаете, его затея оказалась самой полновесной и эффектной во всей стране великой, а еще и фотоматериалы – загляденье! Короче, они все вместе – выиграли этот конкурс, главный приз – очень дорогую фото студию, поезду в Москву на слет таких же самодеятельных журналистов, а в итоге о нем, Ефиме Штеккеле там, в Москве решили снять сюжет и показать его на всю страну. Вот, собственно, с этого и начинается наша история…

… Третье ноября. Две недели минуло с той поры, как зарыли гроб с останками матери Ефима, замечательной Ларисы Евгеньевны. Фима долго напрягался, пока вспомнил, ну а если честно, прочел в ее метрике, ее девичью фамилию, Кострова. И то, для того, чтобы вставить в графу банковского кредита, который он взял на ремонт старого дома, потому как девичья фамилия матери, обязательным требованием в контракте банка.

- Кострова…Странно как-то, - думал он, - я, Штеккель, а мама, Кострова. Если бы я был настоящим евреем, то я тоже был бы Костров. Гм, замечательно было бы. Да и имя, Ефим, мне не нравится, назвали бы Ноем, - почему-то пришло ему на ум, - или Наумом, все как-то теплее, - нашел он слово и даже улыбнулся…

С утра – дождило. Здесь всегда в эту пору дождит. И хорошо. Все как-то сравнивается, пространство, река, берег, дома. В общем – все. И тогда, правда, это казалось только Штеккелю, все становилось абсолютно гармоничным. Выйдешь на улицу, плюс восемь. Ни холодно, но и не тепло, влажность, девяносто процентов, ни дождь, но и не сухо. Точно понимаешь, осень, и даже грязь под ногами, какая-то осенняя, не жирная что-ли, дряблая грязь. И вот тут получается, новости, о которых писал, точно такие же, как и эта грязь, вроде, да, а в целом, нет. Идешь на работу, едешь в автобусе, и все тебя гложет, как на похоронах мамы, что не делай, а ничего сделать нельзя. И уже все потеряно, и то, что было, и наверняка, то, что будет и вдруг…

- Это Вы, Ефим Михайлович?

- Да, это я, - милая, нет, милейшая девушка, даже не с кем ее сравнить, стоит напротив тебя и смотрит так, как будто ты и есть ее счастье,

- А может я и есть ее счастье? – нет, это мысль не Штеккеля. Это мысль его двойника, который стоял рядом с ним, держал ученический серый портфель в руке и бестолково смотрел на это прекрасное лицо,

- Ну, что вы, Ефим Михайлович, очнитесь, - и он очнулся.

- А что собственно происходит? – улыбаясь, произнес Штеккель,

- Да, собственно ничего, мы приехали Вас снимать…

…Она была прекрасна, звали ее Катя, Екатерина Орлова. Штеккель даже не думал что-то там оценивать, примериваться, он просто знал, он ее любит, причем любит всерьез и навсегда и ничего его больше не интересовало. И это было абсолютной правдой. Если еще вчера он мог с наслаждением спорить с коллегами о том, что в штате Коннектикут, в городке Вутбери, что-то там не так, то сейчас его интересовало одно, не замужем ли она?

Она была не замужем. Но что это решало…

В тот момент, когда они встретились, ее очень дорогие сапоги уже достаточно промокли. Так как в округе, пока они нашли то место, куда приходит он, Штеккель, лужи занимали все свободное пространство, кроме реки, которая, учитывая время года и погоду, конечно, возмущалась. Подняв свои воды до такого уровня, когда они, воды, спокойно бродили по щербатому асфальту набережных, глотая лужи, как утренний чай, быстро и не смотря ни на что. Какой ее видел Штеккель? Это всегда интересно. Порою, собираясь за дружеским столом, что-то там нарезая и потягивая спиртное, уже чуем, вот сейчас кто-то произнесет,

- Вчера, парни, такую тетку встретил, закачаешься…Мы и так, и эдак. А она такая…

- Какая? - пытаемся узнать у рассказчика. А он, загадочно закатывает глаза, достает из кастрюли все, что приготовила его жена, причем все уверены, это вкусно,

- Да, все, ого-го…

Врет, конечно. Даже если и что-то было у него, этого прощелыги, с его лаборанткой, Светкой, то это недоразумение, случайность, но интересно же…

Штеккель видел ее такой…

Высокая, очень стройна, однако не худосочная. Выделялись грудь и бедра, очень красивые ноги и линия ног, плавно переходящая в линию покатых бедер и тонкую, изящную талию, далее плоский живот и замечательные обводы полной груди. Ну а лицо. Боже мой, какое прелестное личико. Таких, не то, что мало, таких нет. И это ни гипербола, не преувеличение. Говорить о таких уникальных лицах можно разве что патологоанатому, или служителю музея природы, или кунсткамеры. Только там, в виде особого поощрения могут храниться эти уникальные природные сокровища. Если бы обладательница упомянутых форм и такого лица пришла, скажем, в какое нибудь благородное собрание, губернский бал, к примеру, Тверской губернии…

Вот, смотрите, прямо сейчас…

Зал залит светом сотен свечей, дамы в платьях на китовом усе, сплошь шелк и атлас, газового материалу накидки укрывают прелестные, манящие плечи и грудь, веера, все перья марабу или венецианские веера с тайными знаками любви, обмахиваются, переглядываясь между собой, указывая взглядом на новенькие эполеты забредшего, случайно, заезжего повесы…

Несколько генералов, уже сутулясь под тяжестью золотого шитья и лет…

Вдруг, словно света больше стало, словно слетели года и заботы с плеч матрон и их сановных мужей, выпрямляются спины, блестят глаза. Что это? Что происходит? И всем понятно и очевидно, вошла она, та, без которой и этот бал невозможен, как невозможны без нее все балы, здесь, в Твери, в Москве, в Петербурге. И кто же она, откуда, как зовут??? Да, это Катя Орлова, она, собственной персоной. Любите ее, грезьте ею, обожайте ее, ненавидьте и завидуйте, но не обладайте ее, не будьте ее друзьями и родными. Она слишком не Ваша и ничья…

…Ничья…

Это был финальный матч первенства чего-то, что показывалось по телевизору. Фиме не то, что не спалось, ему не жилось. Ему казалось, что весь его мир рухнул в тар-тара-ры, и только малюсенький кончик его самосознания торчит из того, что называется вечностью. Почему-то вечность казалась грязью повсеместной и непролазной, и только одно его согревало в этой холодной грязи, номер ее мобильного телефона….Он ждал, может быть она позвонит!!! (она позвонила, 14-45) Просто так, невзначай, но она не звонила, и он решился на это, набрал ее номер телефона и вот…Ее голос несколько уставший и напряженный спросил,

- Вы мне звонили?

- Да, - ответил он, я звонил,

- Что Вам, Ефим, говорите, у меня совершенно нет времени…

Говорите,

- Катя, здравствуйте,

- Что? Я ничего не слышу, говорите,

- Катя, я Вас люблю, - неожиданно для себя произнес Ефим,

- Что, не поняла?

- Я Вас люблю…

В трубке застряла пауза, затем несколько легких смешков, уже более мягких и приземленных,

- Поняла, спасибо,

- Пожалуйста…

Зуммер прерывания разговора остался там, в невидимых проводах, и еще долго гудел в голове Штеккеля, достигший в резонансе самого дна унижения и самого верха блаженства на который был рассчитан его несовершенный организм…

А далее что? А далее ничего, кроме бесконечных поездок в обе стороны, выдуманных ситуаций и выдуманных отговорок. Любовь не получалась. Да, не получалась. А ее так хотелось ему, Штеккелю, человеку из города Торжок…

…Но сегодня, вернее тогда, когда ему вручали что-то, эта великая женщина в мокрых дорогих сапогах, в пальто, стеганном китайском пуховике, с непокрытой головой, такая красивая и очень уязвимая вошла в его дом, теперь Штеккель это знал наверняка, навсегда!!! Да, да она, его Катя (он даже уже представил себе это) на самом деле вошла в его дом. Всю съемочную группу расположили в гостинице, что на набережной, а она, то есть Катерина и сопровождающий ее оператор, назовем его Алексей, последовали за ним, оценив комфорт японского авто и местное бездорожье, по которому этот замечательный автомобиль двигался с завидной легкостью. Его родная Демьяна Бедного, ну ни чем не отличалось от сотен таких улиц этого городка, кроме как тем, что здесь можно было остановиться около усыпанной щебенкой площадки возле дома, ветхого. Однако, левое крыло дома стояло в самодельных строительных лесах, виднелись груды кирпича, накрытого черными кусками рубероида, доски, уже успевшие почернеть от сырости. В саду, за домом торчали сивые стволы слив, и растрепанные бурые яблони, с остатками листвы, темной пожухлой. На одной из них, прямо на верхушке застряли несколько небольшого размера яблочек, которые почти исклевали птахи…

Да, отвлеклись. Они вошли в дом. Со дня смерти матери Ефим старался не нарушать тот порядок и чистоту, которую любила прежняя хозяйка. Их встретила кошка,

- Привет, сказала Катя и нагнулась погладить кошку, та, поняв желание женщины, подставила, голову, боднув женскую ладонь,

- Дамочка,

- Как, как?

- Ну, Дамочка, мама ее так назвала,

- Славная кошка…

…В доме тепло. Ефим оставлял включенным котел, работавший на дровах, конечно, более современный, чем старая печь, изразцовая, которая служила верой и правдой очень много лет. Сколько, никто не знал. Да и зачем. Изразцы, как принято в этой местности, сине-белые, под Гжель, хотя местные, по правде говоря, ничем Гжели не уступающие. Напротив, местная глина, голубая, как говорили, шла на экспорт, якобы где-то в Германии ее покупали. Скорее всего, полная ерунда, но жителям городка было приятно думать о себе лучше, чем на самом деле…

Оператор, Алексей, оказался малым расторопным и подвижным. Через некоторое время Катерина, удобно расположившись в кресле-качалке, в шерстяных, вязанных покойницей носках, накрытая теплым пледом, как и положено, в клеточку, уже листала старую книгу, данную ей Ефимом. Хозяин чувствовал себя неловко. Он пытался о чем-то говорить, о чем-то мелком, несущественном, шутить, получалось еще хуже, от чего у него все валилось из рук. Чашка, наполненная горячим чаем, неожиданно скользнула по металлическому подносу, упала на деревянный пол и раскололась на две, почти симметричные части,

- Она, видимо уже было надбита, - как бы подбадривая виновника случившегося, мягким голосом заговорила Катерина,

- Наверняка, - согласился оператор Алексей, заканчивая накрывать на стол, подавая блюда, разные, на которые указывал Ефим. Еда была везде. Несколько тарелок с холодцом стояли на веранде, накрытые разделочными досками. Холодец, два дня назад варила соседка, любившая мать Ефима. Жалея его, уже сироту настояла на том, чтобы он непременно это съел. Пригодилось угощение. Соления Штеккель доставал из погреба, очень приличного, кстати. В нем было светло, сухо и чисто. Алексей, забравшись в погреб, чуть пригибаясь, осматривался, улыбался,

- Это мы правильно зашли, да здесь можно не выходить на поверхность, зимовать,

- Конечно, - согласился Штеккель. Здесь и туалет есть.

- Невероятно, но мы же под поверхностью, а как?

- Все очень просто, обычный вакуумный насос…

…Кажется, начиная именно с этой самой встречи с Катериной, у него дома, Штеккелю стал сниться один и тот же сон. Рассказать его кому-то Штеккель не решался, но время шло, а сон повторялся с определенной периодичностью. Самое удивительное состояло в том, что это был ни его сон. Как Штеккель узнал об этом? Да, никак. Скажем, догадался. А снилось ему вот что…

…Всегда события происходили в доме, частном доме. Если в округе можно было рассмотреть строения, то он попадал в худшее из них. Там могла отсутствовать стена или крыша, или, через тонкую перегородку кто-то жил по соседству. Удручала безвыходность его положения и крайняя нужда, бедность. От этого состояния и внешнего и внутреннего что-то в нем скребло по сердцу, в сознании всегда присутствовало нечто тошнотворное, мерзкое, очевидно ужасное. При этом непременно рядом оказывалась невысокая, обыкновенная, даже некрасивая молодая женщина с ребенком, девочкой. И почему-то Штеккель знал, что это его дочь, еще маленькая, почти грудной ребенок. Ему всегда хотелось укрыть ее, завернуть во что-то теплое, мягкое и пушистое. При виде этого ребенка сердце постепенно отходило от ноющей боли, он мог сосредотачиваться и думать о том, что все пройдет и будет обязательно хорошо. С женщиной, которая ему снилась, он никогда не разговаривал, он даже не пытался приглядеться к ней. Но он точно знал, что она его бывшая жена…

Во сне часто присутствовали другие лица. Отца он узнавал сразу. Тот все время молчал, что-то делал по дому. Они никогда не разговаривали друг с другом, даже не переглядывались. Иногда, мельком, появлялась мать, тоже молча, очень печальная. Активность во сне проявляла другая женщина, совсем взрослая, почти старая, он называл ее мамой бывшей жены. Та, растапливая печь, к примеру, могла запустить в него паленом, и на беду, попадала обязательно в голову Штеккелю, что вызывало ужасную тягучую боль, от которой Штеккель просыпался, иногда со слезами на глазах…

Но, в ту ночь, когда Катерина с оператором Алексеем ночевали в его доме, ему приснился самый неприятный сон, от которого он не мог избавиться уже никогда…

…Как всегда в избе, нетопленной, с серыми, мокрыми стенами, присутствовали все те, кто обычно в нем и присутствовал, маленькая дочь, женщина - бывшая жена, ее мать, отец Штеккеля и его мать. Сам он сидел неподвижно. Неподалеку от все той же печи, которую без конца растапливала мать бывшей жены. Девочка, его дочь, дрожала, ее бил озноб, Штеккель, укутывал ребенка в сухое верблюжье одеяло грязно-синего цвета. Рядом сидел отец и нарезал лучины. Однако весь пол в этой избе был покрыт слоем сплошной, непролазной грязи. Иногда, Штеккель пытался пробираться вдоль комнаты, но его ноги, обутые в шерстяные, носки, утопали в густой липкой грязной жиже. Девочка-дочка плакала, тянула к нему ручонки…

Тогда, проснувшись, он не сдержался, и его рвало, да так, что гости, разбуженные непонятными звуками, застали Штеккеля возле унитаза, пытались помочь бедолаге,

- Выпейте, Ефим, - Катерина, в ночной байковой рубашке, протягивала несчастному стакан с разведенными в воде кристаллами перманганата калия…

- Это я во всем виноват, - чесал затылок Алексей, не надо было после коньку самогон выставлять. А куда его девать, надарили…

Утро того дня Штеккелть помнил плохо. Завтракали молча, Катерина, изредка бросала взгляд на хозяина, тот уставившись в стол не отвечал.

- Ну, что, материал мы сняли, очерк, на мой взгляд, получится. Когда смонтируем, вышлю на электронную почту. Адрес запишите?

- Чей адрес? Оживился Штеккель,

- Но, не мой же?

- А почему не Ваш, Катя? Может быть какая оказия, или что еще, в жизни все может быть.

- Да, с этим нельзя не согласиться. А что, запишите мой адрес, она продиктовала,

- Ул. Фортунатовская, дом 27 а, квартира 27, угол Ткацкой, метро Измайлово, мобильный у вас есть, звоните, если что Орловой Екатерине. Теперь мне напишите вашу электронку…

…Штеккель довез их до вокзала, провел к самому поезду, подал аппаратуру,

- Спасибо, Ефим, все было замечательно, правда…Катерина улыбнулась, на прощание послала воздушный поцелуй…

Пропал Штеккель…

…Да, Штеккель пропал. Теперь он только и делал, что искал повод улизнуть на несколько дней из славного Торжка, даже не взирая на то, что девицы его кружка, почуяв неладное наперебой стали слать ему некие дары, символизирующие их участие в его холостой жизни. Однако, никакие пироги и пирожные, а с ними и торты, тарталетки и всякое там печенье уже ничего изменить не могли. Штеккель – влюбился. Нет, он даже не влюбился, он любил. Он любил так, что забывал время суток и иногда приходил на занятия не в семь вечера, а в семь утра. Встречая своих учениц в городе, не узнавал их, был этим чрезвычайно обескуражен, однако все продолжалось в том же духе. Прошло чуть больше полугода, и Штеккель исчез. Что значит исчез? Да, собственно, ничего не значит. Просто, испарился, убежал, выпорхнул. Летом того же года, взяв отпуск без содержания он, наконец-то, очутился в Москве. Конечно, здесь он был тысячи раз. Приезжая в Москву он сразу же запирался в свой «ящик», скукоживался, зная, как и куда ему надо попасть, заранее запасался терпением и сменной одеждой, потому как в Москве, в эту пору может стоять невероятная жара. На этот раз, окрыленный и бесшабашный, он следовал совершенно незнакомым маршрутом, на ту самую Фортунатовскую улицу, дом 27а, ему неловко было позвонить, однако, сидя в вагоне метро он все же сделал это, ведь неприлично являться просто так, нежданно, негаданно. Надо предупредить. И он, Штеккель, предупреждал…

К трубке долго никто не подходил. Уже звучал шестой сигнал, а это означало, что вызов подходит к концу и вдруг…

- Алло, я Вас слушаю,

- Здравствуйте, Катя, это я, Ефим,

- Какой Ефим? - голос женщины, чужой, низкий, явно не узнававший его, скорее был требовательно отталкивающим, нежели просто пытающим,

- Ну, помните, Торжок, я Штеккель, Ефим Штеккель, вы еще меня снимали прошлой осенью,

- А, да, да, вспомнила. Простите, Ефим, я сейчас несколько занята, у вас ко мне есть дело?

- Да, нет, я просто приехал, Катя, с Вами повидаться,

- Со мной? Любопытно, ну, хорошо, давайте встретимся, Вы, где сейчас?

- Я еду в метро, на вашу станцию Измайловскую, судя по всему, скоро буду на месте,

- Ну, Ефим, это напрасная трата времени, я в редакции, в центре города, освобожусь не раньше восьми вечера. Если хотите, давайте так, пересаживайтесь в обратную сторону, проезжайте до станции метро Арбатская, выход на Никитский бульвар, у входа я вас встречу, через, скажем, час, договорились?

- Да, Катюша, договорились, лечу…

Он ее не узнал, нет, конечно, узнал, но на этот раз она была такая…

Какая, спросите Вы? А вот такая. На ней, разумеется, не было мокрых сапог. Зато были очень симпатичные лаковые туфли-лодочки модного желтого цвета. И все, что на ней, веселого летнего цвета. Штеккель, разумеется, ничего в моде не понимал. Нет, он с огромным удовольствием смотрел канал «Мода», но скорее всего, его интересовали не сами наряды, их крой и фасон, а те прекрасные женщины, дамы, которых он наблюдал по ТВ. Она, Катя, протянула ему руку, при этом отклонившись в обратную сторону всем своим изящным корпусом. При этом ее грудь, явно увеличена чем-то, заметно приподнялась.

- Здравствуйте, Ефим, - произнесла она грудным, сдержанным голосом, таким, каким говорят дикторши на телевидении,

- Здравствуйте, - Штеккель попытался поцеловать ее руку, но почувствовав, что рука ускользает, быстренько выпрямился, поправил футболку.

- Я так рад нашей встрече,

- Гм, наверное да, - ответила Катерина, оглядываясь по сторонам,

- Я сегодня без машины, мы можем немного расслабиться, я имею в виду, выпить чего нибудь крепче воды,

- Не вопрос, направляйте, богиня,

- Туда, - почти смеясь, указала Катя,

- Рассказывайте…

…Они шли мимо кинотеатра «Художественный», в подземный переход, затем повернули налево и в секунды оказались на Арбате.

- Сто лет здесь не был,

- Признаться и я давно сюда не заходила. Здесь у меня есть одно любимое место, «Венская кофейня», такой чудесный эспрессо, такого во всей Москве не сыскать,

- А я уж подумал, не в «Му-Му» ли нам, уж очень подходит.

Штеккель, конечно, пошутил, и он сразу понял, что ляпнул что-то ну совсем не то,

- Ой, Катя, простите, это я так, неудачный экспромт. Она промолчала…

…Мне, - Катя перелистывала меню, остановилась на пасте,

- Тельятелле с телятиной, нам, Цезарь с перепелиными яйцами и соус из анчоусов с обжаренным филе цыпленка и беконом, тирамису, эспрессо, - она посмотрела на Штеккеля,

- Мне, - Штеккель, пожевал губами,

- Борщ, равиоли, ну там, сами знаете с чем, пожалуйста. Виски, двести, нет, триста граммов, Чивас, двенадцатилетний, минеральную воду…

- Вы хотите меня напоить, Фима?

- Ну, что Вы Катя, вы же сами видели, что бывает, когда я выпью больше положенного,

- Да, помню, это было очень смешно. Ой, простите, очень смешно и печально,

- Да, согласен, глупо и печально…

Сумерки, не смотря на то, что еще продолжался вечер, все равно уже напоминали о себе.

За окном заблестели огни и гирлянды. Катерина пила свой кофе, Штеккель хлебал теплую, солоноватую минералку,

- Гадость какая, а не минералка, - пожаловался он, глядя на полупустой стакан с прозрачной жидкостью,

- а почему Вы себе кофе не заказали?

- Я не пью кофе, не люблю и не понимаю его вкуса. Мне больше нравится чай, домашний со смородиновым листом и малиной,

- Вы, романтик, Ефим, нынче не популярная позиция,

- Почему, Катя? мне всегда казалось, что именно романтизм удерживает людей, да и общество в целом воздерживаться от жестокости, насилия, разврата. В нем есть что-то, скажем так, божественное что-ли.

- Вы явно выпили лишнего, Ефим. Это так старо и замшело. Что и говорить об этом никак не стоит. Выйдете из кафе и спросите любого, кого ни встретите, что ему дороже, томик Байрона, или десять долларов. Лично я не сомневаюсь в ответе,

- Ну а почему нельзя так, томик Байрона и десять долларов, это что, непреодолимые противоречия?

- Конечно нет, только в этом все и дело, никто не хочет морочить себе и людям голову вещами, которые не принесут прибыли. Вы понимаете меня?

- Ну отчего не понять. Все проще, чем бином Ньютона,

- Ха, избитая фраза,

- Избитая? Катя, а вы можете мне сформулировать бином Ньютона?

- Н-нет, просто, забыла, наверное,

- Забыли? Но ведь я так понимаю, вы заканчивали журфак?

- Да, уже давненько,

- Не имеет значения, вы не можете знать этой формулы по определению – вы его не учили, поэтому знать вы его не должны, но могли, случайно, просто так,

- Опять, просто так. Ну, хорошо. Ефим, мне завтра очень рано вставать, пора домой…

Домой, дом. Эта формула Штеккелю была знакома до боли. Сейчас, именно сейчас он нуждался в том, чтобы это простое слово материализовалось именно здесь, в Москве. Однако, чудес нет и не будет,

- Да, конечно, - он ждал с нетерпением той секунды, когда она, Катя, ему скажет,

- Дорогой Ефим, Фима, долг платежом красен, вы меня приютили тогда, в Торжке, теперь и я вас приглашаю. Не могу похвастать хоромами, но трехкомнатная квартира в Сталинке, вполне подходящая для вас, провинциал. Есть замечательный двуспальный диван, надеюсь, он вам понравится…

Ничего подобного произнесено не было,

- Вы где остановились, Ефим?

- Где? Да здесь, недалеко, у друзей остановился, институтские, хорошие ребята. Я Вас провожу, Катя?

- Как хотите, за мной все равно заедет водитель, поедем вместе…

Они ехали через пол-Москвы, мелькали улицы, огни в домах, люди в домах, которых нельзя видеть, наверное, готовили ужин, уже ужинали, кто-то ссорился, кто-то смеялся, где-то праздновали чей-то день рождения,

- Катя, если это не секрет, а когда у Вас день рождения?

- Нет, не секрет, девятого сентября, еще не скоро, хотя, как посмотреть,

- Да, лето быстро утекает. А можно мне вас поздравить?

- Если хотите, почему и нет,

- Я бы хотел приехать, это возможно?

- Зачем? Нет, это лишнее, лишнее, вы поняли?

- Чего тут не понять, а все же,

- Ефим, у нас все так хорошо было, зачем портить впечатление. Это ни к чему, поверьте мне. Ну, вот приехали…

Они вышли около дома,

- Это и есть Ваш дворец?

- Да, правда, красивый,

- Правда. Мне нравятся дома той эпохи, такие вот дома. В них есть что-то особо человеческое, чего уже нет в современном жилищном строительстве,

- Да, вы правы, в них живут домовые,

- И у вас живет?

- Конечно, мама его веником пугает. А мне кажется, что она сама его боится. Ладно, Фима, пока, мне было очень приятно…

Катя, милая Катя, она исчезла в светлом пятне парадного входа, мелькнул подол ее нежно лимонного платья, оставив в его памяти след ее прекрасного силуэта…

…Дальше, как в плохом сне…

Ночь. Где-то брел. Какие-то железнодорожные пути. Сумрачно, кажется, капает дождик. Нет? А, водокачка, неподалеку пыхтит тепловоз. Вопрос, где переночевать? Уже не стоит. Нигде, вот так идти в любом направлении, пока не сморит усталость, и не заснешь где нибудь в кювете. Хорошо, кофту теплую взял, если что, под голову постелю. Впереди, что-то напоминающее сторожку. Охрана? Путейские? Кажется, путейские. Стучится…

- Кого черт несет, первый час ночи? Сцепщик, расцепщик, обходчик…

- Можно у Вас воды попросить?

- Попросить то можно, а вот…

…Здоровенный дядька, лет пятидесяти, смотрит на Штекеля, вздыхает,

- От поезда, что-ли отстал?

- Нет, так, блукаю,

- Ну а ежели блукаешь, блукай в другую сторону, здесь ничего твоего не найти,

- Да я и не ищу, попить дайте, уйду,

- Попить, попить, потом, поесть, а там и переночевать, откуда путь держишь,

- Из Торжка, городок такой есть в Тверской губернии,

- Торжок, так ты земляк моей Нюрки, тогда – заходи, земляков мы не бросаем…

…Ты парень скажи, - здоровяк откупорил вторую бутылку водки, подложил в тарелку разварившейся картошки и соленых зеленых помидоров,

- Вот кто ты есть, а?

- Ну, я просто человек,

- нет, дорогой мой, ты провинция, понимаешь? Как с Марса сюда свалился. И ты хочешь, чтобы эта баба тебя любила? Да кто ты такой?

- Я? Так ведь сказал,

- Правильно, ты человек россейский, из самых глубин. Так вот там и живи и ищи свою Катю, а эту ты брось. Не про тебя она. Вот скажи мне, сколько ты зарабатываешь в месяц?

- Ну, тысяч пять, семь,

- Ох, тысяч пять или семь. Я, сидя здесь сутки через трое, пятнадцать, сейчас восемнадцать, ты понял. А эта твоя баба, Катя, она не меньше двадцати огребает. Эх, ты, сермяга, нашел в кого влюбиться…

Выпили, Штеккель впервые в жизни не пьянел. Толи от усталости, толи от душевного горя хмель его не брал. Хотя Штеккель знал, настанет момент, когда он свалится, но сейчас это мало его интересовало.

- Наверное, ты прав, Толя (обходчика звали Анатолием), дурак я, со всех сторон дурак.

- Да нет, паря, не дурак ты, не повезло, и все тут.

- А тебе повезло?

- Хм, а мне повезло. Нюрка, Анна, значит моя, она Владимирская, из-под Владимира. Ну я, коренной Алтаец, там родился, поселок Подгорное, не слыхал?

- Нет, не слыхал,

- Сюда за лучшей жизнью подался, еще в начале девяностых. Ничего, выплыл. Квартира у меня, детки, двое, все как положено. Конечно, когда никогда бабенку подомну так, для куражу больше, какая там любовь. О, друг, а давай я сейчас на пост брякну, моментом прилетят, у нас тут попроще, чем у этих, из бизнесцентров.

- Нет, ни к чему это,

- Да че ты, давай, девки у нас справные, медосмотр, все как положено, давай, а то ты кислый какой-то. Или думаешь эта Катька твоя того, ни с кем ни того? Ты это парень зря. Бабы они все такие, только с виду крепость неприступная, а по холке погладишь, где что возьмется.

Ну, как хочешь. Давай, дернем, помидорчики у меня свои, теща мастырит, деликатес…

Ты парень должен четко представлять себе вот какую картинку, постой, не перебивай, хахаль у нее должен быть не простой, большой должен быть хахаль, гигант, понимаешь?

- Не понял, росту большого?

- Да какой там нахер рост, денег, власти у него должно быть много, вот тогда он большой. И это большой обязательно должен тыкать в нее своей фитюлькой, и не важно, какого она у него размера. А баба эта, принимает его и смотрит на этот хер, не надето ли на него, то самое колечко, обручальное, понимаешь? А если не надето, то она все сделает для того, чтобы он его обязательно надел. Ну, я фигурально выражаюсь, так сказать, образно. Понял?

- Понял…

Штеккель, в конце концов уснул, и снилось ему, как он стоя в старой избе, по которой бегали белые котята пытается натянуть на свою фитюльку обручальное золотое кольцо. Кольцо маленькое, и фитюлька у Штеккеля, соответственно, маленькая. Он натягивает кольцо, ему смешно щекотно и стыдно, он оглядывается. Не смотрит ли кто, бросает беглый взгляд на кольцо, маленький бриллиант блестит. Кольцо неожиданно выскальзывает и падает в грязь. Все пропало, - думает Штеккель и просыпается. Он щупает внизу живота. Слава богу, все нормально…

…Наступил сентябрь, завтра девятое. Штекель заказал по интернету золотое колечко с небольшим бриллиантом. Сегодня срок получения. В часов десять утра на мобильный телефон пришло сообщение о том, что кольцо пришло. Одно смущало Штеккеля во всем этом, размер кольца. Он выбрал шестнадцатый. Почему? Он не мог ответить. Нет, наверное, мог. В местной газете работала его давняя подруга, ростом и комплекцией она чем-то напоминала его Катю (его!?). Если они чем-то схожи, наверное, и руки у них похожи. Слабая логика, но, какая есть. Оказалось, что у его подруги очень тонкие пальцы, конечно, сравнимо с размерами ее тела,

- странно, она почти с меня ростом, у нее широкие бедра, а вот рука очень узкая и длинные и тонкие пальцы, шестнадцатый на этом пальце…

Ладно, шестнадцатый, так шестнадцатый…

Процесс получения посылке на почте занял почти полдня. Что-то напутали с кодовым номером, запрашивали продавца, затем, как положено, обед, и к часам трем дня Штеккель уже держал заветную коробочку в руке. Он сидел за рулем своего РАВа, с особым нетерпением разворачивал пакет. Как оказалось, сделать это очень даже непросто, плотная бумага, да еще и провощенная с трудом поддавалась. Наконец он добрался до содержимого. Аккуратно развязал ленточку, скрепляющую две половинки коробки. Вот оно, сверкает на осеннем солнышке. Красиво! Но почему-то настроение, как и барометр указывал на стрелку «осадки». Точно, будет хмуро и даже мокро. Ну, Штеккель, была, не была. Ничего страшного не случится, переживешь. И как только он представлял себе то, как он будет переживать разрыв отношений, его начинало мутить,

- Вот ты же влип, старый идиот, столько мучений и стоит ли это того? Вопрос конечно интересный, - при этом Штеккель посмотрелся в зеркало заднего вида,

- Хм, выглядишь ничего себе, даже похорошел, если это когда-то было хорошо. Да…

Что делать дальше, Штеккель точно не знал. Ехать к ней на работу? Глупо. Надо звонить и он, позвонил.

- Здравствуйте, Ефим, - неожиданно бодрым сопрано его приветствовал голос в трубке айфона,

- Здравствуйте, здравствуй, Катюша,

- Гм, а мы уже на ты?

- Давно, только не хотели выдавать эту тайну,

- Неужели?

- Да, это так,

- Хорошо, тогда, привет, Фима, что расскажешь,

- Я хочу приехать к тебе, поздравить,

- Нет, не надо, прошу тебя, тем более, меня в городе завтра не будет. Традиция, я всегда в день рождения вне города,

- Это нехорошая традиция, вернее, плохая. Нельзя лишать подданных Вашего Величества, счастья целовать ее руки, а может и ноги,

- Не пошлите, Фима, Вы же умный человек,

- Но все же, я завтра буду в Москве, - голос в трубке, после небольшой паузы, уже серьезно добавил,

- Я же прошу Вас, неужели для того, чтобы понять истину, необходимо просто сказать в лицо, не надо, это ни к чему не приведет, Вы меня поняли?

- Да, понял, ну, с наступающим днем Рождения, Катя, - Штеккель, не договорив, прервал разговор.

…Удар сильный, но не смертельный. Ничего, смелость города берет. Почему-то ему представился ее дом, Сталинский, старый, с гнездами стрижей под балконами, запах прелой травы и этот дом атакуют кучи всяких там воинов, они взбираются на стены, падают, из окон льется кипяток и горячая смола, нет, это кастрюли с борщом…а…а…а.

Алексей, звоню ему,

- Леша, привет, это Ефим, Торжок,

- О, Фима, привет, а мы тут недавно о тебе вспоминали, я мужикам о твоих запасах рассказывал, если что, приедем, не прогонишь?

- Ну, что ты Алексей, только рад буду, я серьезно,

- Да и я серьезно. Мы тут на несколько дней на рыбалку собираемся, так вот решаем на Волгу, или к тебе,

- Да что тут решать, конечно, ко мне. И места покажу знатные, без рыбы не останетесь, тем более остановиться есть где, я баньку поставил, попаримся,

- Ото дело, Фима, заметано. Как ты, как там дела?

- Ничего, помаленьку. Лёша, слушай, я что тебя хочу спросить, завтра у Кати день Рождения, хочу поздравить, подарок есть, а вот как вручить, не представляю. Я ей звонил, недавно, отпихивается,

- Это да, это в ее духе. Даже и не знаю что тебе посоветовать. Мог бы мне передать, я уж тут, на месте разберусь.

- Оно-то так, только хотелось самому. Я тут кольцо ей купил, ну типа обручение, понимаешь?

- Гм, эко ты брат пулю отлил, не ожидал. Мы тут уже все пытались. Нихрена, как с утки вода. Ну, тогда твоя очередь, дерзай. Ее ты не найдешь, конечно будет в Москве, ну может у кого-то на даче, но где? Слушай есть способ, знаешь, такой, экстремальный, а ты ей домой подарок принеси. Мать всегда дома, передай, мол, так и так, понял? Ну а ежели что, можешь у консьержки оставить, там тетки надежные, одну, тетя Зоя зовут, я ей даже деньги оставлял, все нормально…

- Спасибо, Алексей, наверное, так и сделаю. Приезжайте, жду (потом они таки приехали)…

Ну, вот, собственно и развязка нашего повествования, вернее повествование самого Штеккеля Ефима Михайловича, как сейчас принято Мошевича. Нет никакой формулы любви, нет и быть не может. Это не закон Ампера, не сила Лоренца, не магнитные поля Фарадея, не индукция, позволяющая рождать подобное в подобном, это блажь и эгоизм, и ничего более того. Досада, досада, она хуже чем изжога, она грызет там, куда не достанет ни одна микстура…

…Как гадко быть русским мужиком, собственное слово, данное самому себе, крепче приговора суда, сказал, подарю, дари…

…В Москве дождливо. Небо хмурое, неприветливое. Уже по-осеннему, прохладно. Доехал до нужного дома, 27 а. Он. Код дверного замка сообщил добрый Алексей. Двадцать седьмая квартира, четвертый этаж. Пока поднялся, запыхался, тяжелею, надо переходить на диету. Вот, дошел. Дверь недешевая, даже – дорогая.

… Дорогая моя, любимая Катя, с днем Рождения! Хочу, чтобы ты была счастлива. Пусть этот небольшой подарок напоминает тебе, что в этом мире есть мужчина, который любит тебя!!!

- Пошлятина, конечно, - прочитав вслух поздравительную открытку, Штеккель закрыл ее. На титуле был изображен ангел, розовый, на розовом, бледном фоне,

- Зефир сплошной, однако…

…Звонка Штеккель не расслышал, нажав еще раз, дольше прежнего. Никто не открывал дверь. Подождал минуту, уже с некоторым раздражением несколько раз с силой нажал на кнопку. Никакой реакции не последовало.

- Да, вот и результат, ноль. Надо было договориться с Алексеем, теперь оправдывайся перед старухой на вахте, что, зачем. Штеккель еще с минуту постоял у двери, словно раздумывая, а что тут думать. Он спустился по лестнице вниз, отмечая добротность деревянных перил и красоту чугунных балясин,

- Сталин дал приказ, - напевал он про себя слова забытой песни, ощущая как с души начинает сползать тот самый камень, который всегда там, в душе и стоит попытаться сделать что-то ни так, как он тут же на нее наваливается всей своей тяжестью,

- Здравствуйте, – женщина, сидящая в чистенькой, опрятной будочке вязала носок тонкими небольшими спицами, которые торчали из незаконченной вещи во все четыре стороны,

- Здрасьте, а то вы так быстро промчались мимо меня, что и спросить не успела, дома нету?

- Нету,

- В двадцать седьмую, значить?

- Да, а вы отку…, было спросил Штеккель, вдруг заметил небольшого размера монитор, стоящий справа от консьержки на подставке,

- Техника, у нас видеонаблюдение, по всем этажам камеры напиханы, не отвертисся…

- Не отверчусь, - улыбнулся Штеккель,

- Мне вот это надо бы передать Катерине Анатольевне, в двадцать седьмую,

- Катьке? Этой можно, девка хорошая, цветущая. Давайте сюда твой супризик, непременно передам. Именины, что ли?

- Да, день Рождения,

- Катя то знает, чей это подарок, от кого?

- Догадается,

- Догадается, – повторила женщина,- Замуж, что ли зовешь?

- Ну, зову,

- Ну, зову, - передразнила его консьержка,

- А ты не зови, бери, руками бери и неси, коль хочешь, чтобы девка с тобой была. Они, девки то сейчас балованные, вон сколько мужиков, вроде тебя, интеллигентов к ней ходило, а она все с бабами крутит, - сплюнула от досады.

- Да и то сказать, уж лучше с бабами, чем с такими мужиками. Передам, иди с богом…

…Больше ничего Штеккель не помнил. Нет, что-то все же застряло в его памяти.

Назавтра пришла жара, настоящая, какой никогда в этих краях в эту пору не бывало, за тридцать градусов. Суббота. С вечера Штекель пил, планомерно с единственной целью, напиться до обморочного состояния. И надо ему дать должное, у него это получилось. Ранний звонок не удивил, скорее, смутил его. Надо было вслушаться в речь и что-то отвечать,

- Алло, - делая ударение на «о» ответил Штеккель,

- Вы что, совсем с ума сошли? Что это за подарки такие? Зачем все это?

- Ой, Катя, это Вы? Прошу Вас не так громко, а то ту у меня, - он поморщился, отстраняя телефонную трубку от головы,

- Что, не понял, зачем, так ведь день Рождения?

- И что, обручальные кольца дарить?

- Да, а почему нет?

- Да, потому, что…Вы даже не узнали мой размер, - уже примирительно сказала женщина,

- Кольцо подходит только на левую руку, а носят на правой,

- Почему? – искренне удивился Штеккель, - носите на левой, а в чем разница,

- Ну, так принято у нас,

- У кого, у нас?

- У православных. Может у Вас и не так?

- У кого, у нас?

- Ну, не у русских, что ли,

- А я русский, по маме я русский, это по папе, еврей,

- Ну вот, у евреев наверное не так,

- Как не так?

- Так, не так, какая разница, в общем, за подарок спасибо, но замуж я не собираюсь, по крайней мере, за Вас,

- А за кого?

- Ни за кого. Оставьте меня в покое. Во всяком случае, я Вас не люблю, понимаете меня?

- Понимаю, не любите…

…Звонок неожиданно оборвался,

- Не любит, - повторил Штеккель, дотянулся до стакана, который стоял на полу возле кровати, вылил остаток коньку из бутылки с этикеткой «Наполеон» в стакан и залпом выпил не закусывая…

…Затем…затем он шел по городку, залитому ярким осенним солнцем, и все, буквально все радовалось этому утру, этому дню. Прохожие, завидев его, улыбались, здоровались, кланялись при встрече, искренне, по-настоящему. Рыба в реке плескалась, выпрыгивала из воды, и ему казалось, что рыба тоже улыбается. Звонили в колокола на звоннице, чисто так, радостно. Он никогда не прислушивался к их звону, оказалось, что звук хороший, полный, что-ли. Что бы все это значило? Праздник престольный какой, а может быть это ему салютуют все, радуются его освобождению, хотя и пьяному, но освобождению. От чего же, он освободился? От химер, мечтаний о чем-то несбыточном, нет, освобождение от себя самого, того, кто уже все прошел, причем прошел навсегда,

- Вот это и есть взросление, - Штеккель говорил вслух. Нет, он не говорил сам с собой, он говорил со всем тем миром, который так радуется его настоящему взрослению, празднику,

- Хочу праздника!!!

…Куда он шел, неизвестно, нет известно, а шел он к своей бывшей однокласснице Людке, Люське Корсаковой в которую был влюблен еще в четвертом классе, потому, что у Людки сегодня день рождения. В подарок он нес томик стихов Гилберта Честертона, прижизненное издание, редчайшее, на языке автора, и свою книженцию, изданную прошлой весной. Людка, закончившая иняз МГУ славилась непревзойденным талантом, полиглот, знала кучу языков, где только не жила, и вот тебе на, уже пять лет пропадает здесь, работает простым продавцом канцтоваров в собственном магазинчике, воспитала прекрасную девулю, дочку, Викторию, которая, как собственно и сама мать, уже затерялась в долинах всех на свете междуречий…

Жила сама, с самцами иногда перехлестывалась, всякими, даже со сбродом якшалась, опустилась Людка. Но изредка встречаясь со Штеккелем, намекала, мол, давай, будем вместе, а чего уж там…Недели две назад встретились, пригласила на день рождения, вот, идет, все лучше, чем запивать в одиночку горе горькое, а так, на людях, и веселее все же…

…Слободка, не часто сюда Штеккель захаживал. Экзотика, словно в прошлый, нет, позапрошлый век попал. Домишки как с картин русских передвижников, по оконца в землю вросли, покосившиеся, чернеющие заборы, штакетники, палисады, поросшие крапивой, через которые пробиваются головки осенних цветов, неяркие, грустные. Улица, по которой шел к дому Людмилы, носила странное для этих мест название, Летняя. Людкин дом, угловой, как говорили на все ветра распахнутый. Участок виден издалека, на нем единственном росла огромная сосна, возвышающаяся, словно сторожевая башня. Крона сосны сдвинута набекрень, уже не пышная, подпаленная с одной стороны. Рыжие пятна прошлогодних иголок и солнце творили с нею невероятные причуды. Казалось, что это вовсе не крона дерева, а голова монстра, воздетая на длинный шест, словно предупреждение, сюда не входи, опасность!!!

…Штеккель уже не слушал нутро, привыкал к боли так, как будто она было там всегда. А может, так оно и было на самом деле. Поэтому, подойдя к калитке на Летней улице, нацепил улыбку на лицо, и с воплем, «а вот и я», ввалился в праздник, как умер…

…Людмила – уже не красивая. Все признаки приближающейся старости на лице и коже. Штеккель сравнивал Катю и эту женщину, здесь и сравнивать нечего. Получилось так, что сидя рядом с ней, изрядно выпив непонятной зеленой алкогольной жижи, гладил Люсю по спине, заднице ладонью, ощущая неприятную неровность немолодой кожи. Бросив это занятие, принялся с ее очередным приятелем Борей жарить шашлыки, из неаппетитного мяса. Штеккель попытался узнать, что это за часть туши, на что получил невразумительный ответ, так, разное…

Из всего, что происходило дальше, он помнил лишь то, как пытался делать дарственную надпись на второй страничке книги, уверенный в том, что все равно никто это читать никогда не будет. Все было плохо, ему плохо, секса не получилось по той простой причине, что ничего после этой зеленой мути не работало. Штеккеля это даже рассмешило, ну, блин, все в кучу и импотентом тут же стал…

…Он проснулся рано утором от яркого солнца, залившего светом и теплом чужую комнату сквозь раскрытое настежь окно.

От него, Штеккеля ничего не осталось, ему даже ничего не снилось. Посмотрел налево, он обнаружил Люсю, лежащую рядом, накрытую с головой шерстяным одеялом. Люся спала, наверное, тоже пьяная. Штеккель приподнял одеяло, рассмотрел ее белую задницу. Её форма Штеккелю не понравилась,

- Интересно, почему до сих пор он считал эту часть тела подруги достаточно привлекательной. Ничего подобного, плоская, какая-то покатая, разделенная напополам расселиной, к тому же искривленной, говорящей о том, что у её обладательницы явная родовая травма,

- Мерзость какая…

Приступ тошноты вынужден был сорвать его с кровати и нестись абсолютно голым в огород, не обращая внимания на посторонние вещи. Конечно, его могли видеть соседи, а они, могли запросто быть его студентами…

- Ну и что, наплевать на все, и он плевал, вернее блевал…Тявкала собака, овчарка, по кличке Сеня, худая, замученная бестолковой хозяйкой голодом и несвободой. Появилась заспанная Люся. Штеккель, найдя на огороде шланг, открыл воду, лил себе на голову. Холодный, почти ледяной поток не охлаждал тела…

Плохо, плохо, плохо…

- Чего разлаялся? – сиплым голосом унимала пса Люська,

- Ты его хоть выгуливаешь? У него весь палисад, прости, засран, ему лечь негде,

- Хочешь, пройдись, выгуляй…

…Они шли по улице этим ранним воскресным утром вдвоем, пес Семен и брошенный писатель-импотент Штеккель. Сеня резвился, задирался к соседским псам, неистово лая, подсовывая голову под калитки и заборы. Ему было весело, а Штеккелю – нет. Штеккель только сейчас понял, нет, не понял, до него дошло, что все, вот теперь точно все кончено. Он каждой клеточкой своей тонкой ранимой души ощутил как она, душа, умирает…И это ее умирание вызывало такое невероятное головокружение и усталость во всем теле, что ему пришлось остановиться и ухватиться за первое, что попало под руку. Это был ствол юного деревца, обломанного на уровни его груди,

- Бедолага, - тихо произнес Штеккель. Пес, услышав нечужой голос, остановился, прислушался, повернул голову в его сторону. Штеккель продолжал стоять неподвижно, держась за сердце. Семен, постояв немного, заслышав впереди очередной лайный призыв, бросился со всех ног вдоль по улице, через мгновение исчез за углом.

- Сеня, куда, вернись, я все прощу, - пошутил Штеккель, однако в голове что-то щелкнуло, и очередной приступ тошноты заставил его на несколько секунд забыть о существовании глупого пса, летней погоды, этой богом забытой Слободы…

…Вот уже час, как он бродил по кривым, многочисленным улицам в поиске собаки. Все его призывы, свист и причмокивания ни к чему не привели. Кое-как отыскав нужный перекресток, вернулся к дому Людмилы, в надежде узнать, что пес вернулся и все в порядке,

- Нет, не приходил, - спокойно ответила Люся. И Штеккелю даже показалась, что она рада, что собака исчезла, и более того, она еще больше бы обрадовалась, если бы Сеня потерялся навсегда

- Нелюбовь, штука страшная, - заключил Штеккель

- Тут неподалеку старое кладбище, вон туда, - указала рукой Люся,

- Можешь там поискать,

- Дай водички попить,

- Конечно, а чего же не попить…

…Кладбище оказалось неподалеку от березовой рощицы, свежей, молодой. Лет десять назад лесной пожар тут прошелся, странно, Штеккель даже репортаж об этом писал, но сам сюда не приезжал, так по слухам писал, здорово, кстати, получилось…

Каменный забор, очень добротный, хорошей кладки, даже украшения сохранились, гипсовая лепка, весь сплошь увит диким виноградом, или плющом, Штеккель в этом ничего не понимал. Вход, однако, он нашел без труда. Крикнув, для порядка, - Сеня, Сеня, - он прошел под невысокую арку…

Что это? Удивительное дело, по обе стороны от аккуратно вымощенной тропинки, причем вымощенной диким голландцем, камнем, который привозили разве что в столицы, на него смотрели мраморные ангелы, плачущие и скорбящие мадонны, в траурных позах. Ажурные розетки металлических куполообразных оград, указывали на семейные склепы. Полусгнившие стволы ветел, сосны в два обхвата, кусты можжевельника и барбариса, словно законсервировали время, когда люди относились к смерти с таким уважением.

Штеккель никогда серьезно не задумывался о смерти и бессмертии. Почему? Может потому, что это должно было коснуться других, посторонних ему людей. Но это коснулось и его, тогда, когда умерли его отец и мать. И то, он до конца не ощутил и не понял всего трагизма произошедшего. Хлопоты по поводу похорон, суета вокруг формальных вещей сглаживали горе, превращая это важное событие в нечто опереточное, ненастоящее. А здесь…

Штеккель огляделся. Среди величественных монументов, вернее того, что пощадило время и живые ему бросились в глаза несколько скромных надгробий. По какой-то ему неведомой причине, их мраморная поверхность не замшела, а выглядела так, как будто кто-то продолжает ухаживать за могилами. Штеккель продирался сквозь когтистые ветви дикой ежевики, которые до крови расцарапывали его неатлетическое пузо, однако боли он, может быть по причине общей анестезии, не замечал. Его футболка, намотанная на голове, то и дело разматывалась, мешая замечать возникающие препятствия. Наконец, сухая ветка легко подхватив футболку, сбросила ее с головы. И если бы этого не произошло, то, а в этом Штекель уверен на сто процентов, он ни за что бы не прочел надпись на заброшенной могиле. Несколько золоченых фрагментов на замысловатом шрифте букв, сверкнув в левом глазу, да и упавшая на сухую траву футболка, заставили Штеккеля остановиться,

- Штеккель Петр Демьянович, - прочитал он вслух, надевая футболку,

- Черт, - Штеккель, пальцами расчищал буквы на надгробье. Неожиданно, из-под густого, слежанного наста листьев выскочила изумрудного оттенка ящерица, довольно крупная, остановилась на долю секунды, молнией юркнула в неизвестную сторону и исчезла в густой траве. На мгновение Штекелю показалось, что ящерица пристально вглядывается в его помятое лицо,

- Узнал? Петр Демьянович, это я, Ефим Михайлович, - усмехнулся Штеккель, - я без гостинца, ты уж извини.

Он поднял голову и вдруг увидел несколько крупных лесных орехов, свисающих с длинной ветки,

- О, спасибо, есть гостинец…

Штеккель сорвал гроздь крупных спелых плодов,

- Классные орешки. Штеккель, скорее подчиняясь мальчишескому удальству, нежели от того, что ему хотелось отведать спелое ядро ореха, взял самый крупный из них в рот и попытался его разгрызть…

- Хруст во рту, Штеккелю не понравился. Нет, он не почувствовал боли, но точно знал, орех цел…

Нижний, четверка – произнес Штеккель, черт побери…

Он с досады бросил оставшиеся в руке орехи на могилу, грязным пальцем нащупал руины зуба,

- Вот тебе и Петр Демьянович, повидались, родственничек…

Раздосадованный этим происшествием Ефим Михайлович, все же оглянулся на могилу тезки, и вдруг увидел ту самую ящерицу, которая теперь стояла всеми четырьмя лапами на свежих сорванных орехах, и Штеккелю показалась, что ящерица улыбается…

 

Эпилог.

…Как и положено рассказу, он имеет свой конец…

Надо сказать, что с момента последних событий, произошедших с нашим героем, прошло несколько недель. Пса по кличке Семен так и не нашли, да его, собственно, никто и не искал. Об истории с кольцом Штеккель старался не вспоминать. Однако, произошло замечательное, ему перестал сниться тот ужасный сон, наверное, подействовало отвратительное зелье. И еще новость. Количество его учеников, вернее, учениц увеличилось до девятнадцати…

Зуб нашего героя раскрошился окончательно и сегодня, именно в эту минуту идет операция по удалению его остатков. Операцию по удалению корня проводит врач стоматолог Разумовская Елена Эдуардовна, прекрасный специалист и очень привлекательная женщина. Штеккель держится спокойно, ни один мускул на его красивом лице не дрогнет. Он смотрит в окно, наблюдая за тем, как по небу так же спокойно плывут серые осенние облака,

- Ну, вот и все, дорогой мой, - улыбается доктор. Она встает со своего места, поправляет халатик, чуть разошедшийся выше колен, снимает маску и как-то откровенно смотрит на своего пациента,

- Ничего не тревожит?

- Нет, доктор, все хорошо,

- Отлично. Ранка заживет, поставим коронку, и никто ничего не заметит…

Меня зовут Елена Эдуардовна, - она улыбнулась. Ее улыбка была прекрасна, как и вся она сама…

- До свидания, обязательно приходите…

Штеккель вышел на воздух. Подмораживало. Он жмурился от блестящего солнца, натягивал кожаные осенние перчатки. Вдохнул прохладный чистый воздух и улыбнулся,

- Елена Эдуардовна, Лена, живем…

Раздался неожиданный телефонный зуммер. Штеккель взял телефон в руки, стягивал перчатку, при этом смотрел на экран,

- Катя? Алло, здравствуйте, Катя…не ждал, да…

- А почему Вы мне не звонили, Ефим?..