– Вы знаете, Эмиль, война – это далеко не всегда грохот снарядов, атаки, клочья мяса и тому подобные ужасы. Чаще это тихое противостояние, игра умов, битва идей или капиталов, в конце концов, – Полковник сощурился, иронически разглядывая свой бокал с коктейлем – соки, витамины и капля коньяка для запаха.

– Это всегда битва капиталов, и только битва капиталов! Ничего другого! – его собеседник нервно взмахнул рукой и схватил со столика свой стакан с откровенным, не замаскированным под коктейль апельсиновым соком.

– Эмиль, вы грубый циник и материалист! – Полковник довольно улыбнулся.

– Я циник? – Эмиль задохнулся от негодования. – И это говорите вы, всю жизнь посвятивший себя тайным операциям во многих странах, использующий людей, словно пешки, в своих целях, жертвуя ими ради…

– Ради чего? – резко перебил его собеседник.

– Ради капиталов, конечно. Все войны, тайные и явные, это только битва капиталов, и вы никогда не докажете мне обратного!

– Ну как же так? А великие идеи? Неужели за них никто не воевал?

– За какие такие идеи? – Эмиль подскочил в кресле, расплескав свой сок. – Нет никаких идей, есть только деньги, золото, ценные бумаги!

– Вы это серьёзно? – Полковник казался обескураженным. – А как же коммунисты, скажем? Ленин, Че Гевара, Фидель Кастро?

– Скажите ещё Гитлер, Мао Цзедун или Пол Пот!

– Ну да, эти тоже боролись за идеи. Иногда кровавые, иногда человеконенавистнические, но все они не занимались стяжанием капитала, пусть даже имели власть. И многие умерли в бедности, но верные своим идеям.

– Да, да, идеи! Нестяжательные борцы за великую идею! Имевшие один заштопанный френч с высшим орденом и смену белья! – Эмиль размахивал руками, горячился, хорошо, что свой стакан поставил на столик. – И миллионы их последователей, упрямых, фанатичных, преданных Великой Идее. Но при этом, всегда, запомните, мой друг, всегда за ними стояли банкиры, денежные мешки, олигархи. Они играли в свои игры, использовали этих людей в собственных интересах, поэтому я и утверждаю, что войны – это всегда битва капиталов, и только капиталов!

– Хм, очень интересно вы рассуждаете. Ладно, положим, вы правы. За любым идейным вождём стоит денежный мешок, который реализует свои интересы. Но ведь сам вождь не имеет к этому отношения! Идейный, настоящий идейный вождь, я имею в виду. А миллионы последователей? Уж эти-то люди точно не причастны к дележу пирога!

– Как же, не причастны! – бывший профессор язвительно ухмыльнулся. – Большинство из них шло в эти революции и другие движения ради материальных благ: подняться над другими, получить должность или власть, улучшить жилищные условия, да просто иметь деньги!

– Но ведь были и другие, – Полковник оставался невозмутимым, – те, которые кроме идеи ничего не знали и не хотели, идеалисты, романтики, мечтатели. Вы же не будете утверждать, что их не было?

– Не знаю, я таких не встречал, – сварливо заметил Эмиль.

– А я встречал. Хотите, расскажу?

– Хочу! Но сначала ответьте мне на один вопрос. Вы сами кто? Романтик, реалист, прагматик? Для чего вы занимались своей работой, не будем уточнять, какой, мы взрослые люди. У вас была Великая идея? Или вам платили огромные деньги?

– Как вам сказать, Эмиль… Наша работа помогала установлению демократии, мы отстаивали права человека, его свободы. Поэтому и не давали подняться радикальным движениям: нацистам, фашистам, коммунистам. Хотя те же коммунисты вызывали во мне больше симпатии, чем фашисты. А деньги… Я получал свою зарплату, надбавки за риск, премии. Но это не огромное состояние, нет. Только обеспеченная комфортная старость в этом райском отеле, не больше.

– То есть, вы в чём-то тоже идеалист?

– И да и нет. Я привержен идеям демократии и прав человека, но без оплаты моего труда не согласился бы стать тем, кем я был – разведчиком, шпионом, резидентом, соглядатаем – называйте, как угодно. И в то же время, даже получая в несколько раз больше, никогда бы не выступил на стороне противников демократии.

– А как вы отличаете настоящую демократию от фальшивой? Ведь коммунисты тоже построили в своё время общество, которое называли демократическим!

– Ну, знаете ли, Эмиль! Неужели можно считать демократией то, что они создали? Есть только одна демократия, правильная, выверенная, достойная, идеальная…

– … американская! – закончил за него собеседник и расхохотался.

– Я говорю о всеобщей демократии, к которой стремится всё цивилизованное общество не только в Америке, но и прежде всего, в Европе. И не надо над этим иронизировать, вы прекрасно понимаете, о чём я говорю. Страны, которые отказались от этой модели, скатились в хаос, тиранию, нарушение элементарных прав. Поэтому мы и старались не допустить к власти противников этой демократии, особенно в странах Европы. Мы делали всё, чтобы народы этих стран были счастливы и довольны.

– Что я слышу! Вы, оказывается, о народе заботились! Вот это да!

– Эмиль, я ещё раз повторяю, нельзя всё сводить к одной причине или одному тезису! Мы выполняли заказ неких финансовых групп, но и народ не забывали. Я работал ради демократии, но за деньги. Ну и вообще, понятие красоты мне тоже было не чуждо.

– О Боже, час от часу не легче! Ваша работа и красота! Оксюморон какой-то!

– Не надо так ёрничать, Эмиль! Конечно, наша работа несколько специфична, но и мы можем ценить и любить красоту. В своём роде, конечно.

– Ладно, давайте оставим наши споры, Полковник, а то никогда не приступим к делу. Итак, я весь внимание! Старый прожжённый циник мечтает послушать рассказ идейного резидента-антикапиталиста о настоящих революционерах-романтиках!

– Н-да, – Полковник поморщился, – резидент-антикапиталист. Скажете тоже… Никогда такого не было. А вот революционеры-романтики – да, были. Я называл их «дети из автобуса»…

– Почему «из автобуса»? – удивился Эмиль.

– Есть такая песня про войну, или про революцию, или про уличные беспорядки, не знаю точно. Там девушка скорбит о своём возлюбленном, которого убили на этой войне, и есть ещё алые розы на фоне алого заката, и какие-то флаги, не помню уже…*

– И причём здесь автобус? – в голосе собеседника уже сквозило раздражение.

– Ну, там вначале говорится, как они ездили на работу в каком-то автобусе, смеялись, как дети. А потом парень ушёл на эту, непонятно какую войну, и там его убили. Я не смог точно запомнить слова, да и перевели их мне весьма приблизительно, но суть уловил.

Беда всех этих революционеров-романтиков была в том, что они как раз и зацикливались на своих великих идеях, причём скорее готовы были биться насмерть с такими же романтиками-идеалистами, но чуть другой ориентации, чем с настоящим своим противником – правящим режимом. Там одних коммунистических партий было штук пять разных. Да ещё марксисты, анархисты, социалисты. А с другой стороны – всякие нацисты, фашисты, и просто маргиналы.

Так вот, я как бы это сказать… опекал одну такую вот группировку. Довольно многочисленную, но рыхлую. Нечто среднее между коммунистами и социалистами, с хорошей примесью анархизма. У них даже в руководстве не было единства: каждый развивал свои великие идеи, отстаивал свои методы борьбы. Так что до серьёзных акций дело почти не доходило. Так, бомбу где-то бросят, какого-нибудь генерала застрелят, никто и не заметит – там этих генералов без счёта.

В общем, особого беспокойства эти ребята не вызывали, и серьёзных неприятностей ожидать от них не приходилось. Однако вскоре такому спокойному существованию пришёл конец – у нас появились Ястреб и Ласка, те самые «дети из автобуса», о которых я упоминал.

Эти точно знали, чего хотят, у них вся жизнь была в борьбе и идеологии этой борьбы. Даже друг друга они любили – а что любили, это без сомнения! – тоже через эту призму идеологии. Я, по долгу службы, кое-что узнал про них. Парень из богатой семьи, входившей в элиту страны, получил великолепное образование, но увлёкся идеями революции, встретил свою любовь – девчонку с окраин, из бедной рабочей семьи, ну и так далее. Такие случаи – не редкость в подобной среде.

Интересная была пара! Представьте себе: она – яркая, черноволосая с пронзительными синими глазами, вся на эмоциях, жестикуляция просто на пределе. И он – спокойный, чуть ироничный, умница редкостная. Яркие, эмоциональные, взрывные речи своей подруги он пересказывал тихо и спокойно, выверяя каждую фразу, ссылаясь на авторитеты, приводя по памяти цитаты. Не повышая голоса, с лёгкой, блуждающей на губах, улыбкой.

Эти ребята не хотели вести долгие споры и дискуссии, они хотели действовать. «Зажечь пламя революции во всей стране», как высокопарно выразилась Ласка. «Добиться свержения нынешнего режима, взять власть в свои руки. Почему то, что сделал Ленин в России, а Фидель Кастро на Кубе, мы не можем сделать у нас?» – добавлял Ястреб.

Наше руководство зашевелилось. Забылись разногласия, начался подъём – вперёд, товарищи, надо действовать! Уж не знаю, как получилось, но зашевелились не только мы. Протестное движение охватило столицу, а также многие провинции. Скорее всего, наши просто влились в общий поток, но я не мог отделаться от мысли, что всё это началось с подачи этих ребят.

На улицах и площадях собирались стихийные митинги, люди отказывались расходиться, полиция опасалась применять оружие – демонстрантов становилось всё больше и больше. Президент обратился с призывами к спокойствию, но речь его была наполнена угрозами и возымела обратное действие.

Толпа двинулась к президентскому дворцу, подошла к площади со стороны города. А со стороны дворца встала Национальная Гвардия с автоматами. Все понимали, что если толпа пойдёт на штурм, она сметёт этот кордон. Но также было понятно, что гвардейцы – не полицейские, они будут стрелять.

В тот день меня там не было, и я не видел, что именно произошло. По правительственной версии, демонстранты начали бросать в гвардейцев камни и бутылки с горючей смесью. По словам тех, кто был в толпе, военные первые открыли огонь.

Было убито около десятка человек, многие ранены. Толпа отхлынула назад, но всё ещё не расходилась. Под белым флагом с красным крестом появились медики, увели и унесли раненых, а позже – и убитых. Среди них оказался наш Ястреб, пуля гвардейца попала ему прямо в лоб.

Как оказалось, накануне Ласку отправили с каким-то поручением в соседний город, и она вернулась только ближе к вечеру. Не знаю, кто и каким образом сообщил ей о гибели Ястреба, но вскоре она появилась на площади. Наступал вечер, толпа по-прежнему не расходилась, наоборот, становилась гуще, волновалась, словно готовилась идти на штурм.

Я был недалеко и хорошо видел, что произошло дальше. Вдруг гвардейцы начали отступать, расходиться. Это не было бегство или дезертирство. Они расходились чётко, строем, по неслышимым командам, освобождая свою часть площади.

Толпа начала волноваться, стали раздаваться призывы к наступлению, радостные возгласы. Но идти вперёд пока боялись, в памяти свежи были выстрелы, которые раздавались здесь ещё недавно.

И тогда из первых рядов вышла высокая черноволосая девушка с огромным букетом алых роз. Она спокойно шла по пустой площади к тому месту, где ещё не высохла кровь убитых. Да, это была Ласка. Она стала разбрасывать розы из своего букета там, где виднелись следы крови.

И в это время показались танки. Они выехали с улиц, примыкающих к Президентскому дворцу, их было шесть. Остановились, не заглушая моторов, напротив толпы. Из мегафона раздался голос какого-то военного, который требовал немедленно очистить площадь, иначе он отдаст приказ об атаке.

На какой-то момент всё застыло как на фотографии. Неподвижные танки, волнующаяся толпа, а посередине одинокая девушка с алыми розами. Ничего не замечая вокруг, она бродила среди чёрных пятен на асфальте площади.

Не знаю, что побудило военных отдать приказ о наступлении, скорее всего, так и планировалось с самого начала, но танки, взревев моторами, медленно двинулись вперёд. Солнце заходило за президентским дворцом, за линией танков; спустились сумерки, небо на западе было покрыто тёмными грозовыми тучами, и сквозь них пылало багровое закатное солнце.

Танки двигались по прямой, медленно, неотвратимо, и толпа дрогнула, попятилась назад, побежала. Только одинокая девушка неподвижно стояла посреди площади, и в руках у неё уже не было букета. Она бережно положила его возле самого большого пятна на асфальте и просто стояла рядом.

Танк прошёл возле неё, размазав букет роз по чёрному кровавому пятну, и двинулся дальше, а она так и осталась стоять.

– И что же с ней случилось дальше, она погибла? – хрипло спросил Эмиль.

– Не знаю, – Полковник пожал плечами, – да разве это так важно?

– Не важно? Умерла девушка или нет, не важно?

– Ну вот, вы опять за своё, Эмиль! Умерла, не умерла... Вы не художник, вы не видите и не понимаете красоты. А я художник в душе, но не имею таланта, чтоб написать эту картину, и очень жалею об этом. Только представьте себе: тяжёлая махина танка, хрупкая девушка, алый закат в почти чёрных тучах, и алые розы на сером асфальте площади.

Он помолчал, и задумчиво добавил:

– Это было безумно красиво!

 

* Речь идёт о песне Микиса Теодоракиса «Коккино триандафило» («Алые розы»). Здесь https://yandex.fr/video/search?filmId=32468 49308729599644&text=BA80B08 1BD8BB5D1D0D0D1 2082B5BEB4BE80% D0D0D0D12081BB8 388B0828C&noreask=1&path=wi zard

В исполнении Йоргоса Далараса.