Андрей Геннадиевич Демидов

 

Колодец времени - книга исторических поэм

 

Содержание:

Предисловие от автора

Амазониада

Восстание гладиатора Спартака

Колдунья Марья-Лебедь и витязь Михаил Поток

Микеланджело. Капелла Медичи

Опричник Иван Грозный

 

Предисловие от автора

 

Лет через тысячу мир снова станет чист и тонок —

Средневековий было много, а гармония одна!

И из руин тогда поднимет мой талант ребёнок,

Как водолаз поднял Антикитерский механизм со дна!

 

Если хочешь хорошенько изучить какую-то тему – напиши о ней поэму или роман! Что может нового сказать человек, составивший себе труд написать шесть больших поэм гекзаметром и ямбом (примерно 10 000 срок, что составляет 1/2 песен «Илиады»)? Ничего. История длинная – люби в ней одни и те же, словно смотришь разные голливудские фильмы о разных временах и событиях, а лица актёров одни и те же...

 

Амазониада

 

поэма

 

Оглавление:

Предисловие от автора

Песнь I. Высадка спартанцев в Таврии. Строительство Новой Спарты. Нападение амазонок и сражение греков в ними. В плену у амазонок.

Песнь II. Побег из плена поэта Филоменеса. Путь через моря путями финикийцев. Страшные испытания и чудовища. Вмешательство Аполлона и Посейдона.

Песнь III. Агамемнон, Аякс и Ахиллес сражаются с троянцами. Новый поход греков на амазонок. Гибель войска. Решение Зевса о судьбе дочери царицы амазонок.

Глоссарий

 

Предисловие от автора

 

Эта поэма — повесть о том, что могло быть на самом деле в далёкие времена Троянской войны на территории Таврии, получившей позже название Крым. Никто не может точно утверждать, что этого не было на самом деле. Итак...

1261 год до нашей эры. Уже несколько лет идёт Троянская война. Отряд мореплавателей из Греции высаживается на благодатном берегу Таврии. Здесь они начинают возводить город, но подвергаются нападению амазонок. Выживших мореплавателей амазонки берут в плен. Среди них поэт Филоменес. Он бежит из плена через северные моря. Перенеся страшные испытания, повстречав богов Ареса, Аполлона, Афину, Посейдона, столкнувшись с кельтами, финикийцами, участниками Троянской войны Ахиллесом, Агамемнонном, он возвращается в Тавриду с большим отрядом спартанцев. После битвы и сожжения столицы северных амазонок, убийства их царицы, оставшиеся в живых спартанцы, погибают в дельте Борисфена (Днепра). Перед смертью поэт успевает положить на болотную кочку маленькую девочку — дочь погибшей царицы и спартанца. Зевс, после совещания с богами, разрешает богине Артемиде взять девочку под свою защиту, поселить на Кавказе, дав начало новому народу...

В одни периоды жизни общества люди читают много, в другие периоды люди читают мало. Есть люди, которые вообще не читают. Были целые исторические эпохи, когда люди вообще не читали. Если на кону стоит жизнь, то чаще всего, не до чтения. Не то чтобы без чтения нельзя жить. Наоборот, есть типы человеческого общества, где чтение вредно для выстраивания социальных отношений и авторитета. Однако, в других случаях, в сложных социальных структурах, чтение развивает способность настраиваться на сосуществование в коллективе, планировать, намечать и достигать адекватные цели, ощущать себя живым в пространстве и времени. И таким людям без чтения не обойтись, иначе они проиграют гонку за место под солнцем более эрудированным, тонко настроенным, имеющим множество готовых решений для действий в разных ситуациях, готовые нравственные схемы поведения, гибкость языка и поведенческих реакций, скорость принятия важных решений после долгих лет существования в фоновом режиме офиса. То есть — начитанные выигрывают.

Не секрет, что нравственные проблемы, сформулированные Платоном и Аристотелем, а до них Гомером, актуальны до сих пор и будут актуальны всегда. Это для общества то же самое, что таблица умножения для математики. Но читать древнегреческий текст тяжело, а вникать в тонкости мышления древнего мыслителя тем более. Поэтому современная интерпретация тех философских вопросов, обличённая в оболочку молодёжного романа, например, изобилующего развлекательными моментами и бытовыми зарисовками, пользуется внимание, а текст Аристотеля — нет. Поэтому современные тексты на актуальные темы, а не только бесконечное повторение Толстого, Пушкина, Шекспира и Алигьери нужны современному интеллектуалу. Нужна пища для ума. Для ума нужна пища так же, как и пища для мышц. И для ума первосортная пища — это литература.

 

Песнь I. Высадка спартанцев в Таврии. Строительство Новой Спарты. Нападение амазонок и сражение. В плену у амазонок.

 

Вышел на небо прекрасный бог Гелиос в бликах восхода,

Тут уж проснулись герои, одни в бесконечном пространстве.

Здесь только звери живут, никогда не бывало народа,

Только природа царит в первозданном убранстве.

 

Много ахейцев мечтали дойти к краю мира,

Но не вернулись, исчезнув в бурлящей пучине.

Их поимённо всех помнят сказители, славят их лирой,

Не упиваясь слезами и не предаваясь кручине.

 

Дома прекрасные девы всё ждут мореходов с победой.

Им Посейдон улыбается и жертвы возьмёт и подарки.

Новые земли ахейцам откроет под ласковым небом:

Пастбища, тучные нивы под солнцем умеренно жарким...

 

Плыл на восток достославный атлет Эврипид из Эфеса.

Ждут чудо силы большой от него Олимпийские игры.

Ловкий кулачный боец и силён в поднимании веса,

Против него не смогли бы сражаться и злобные тигры.

 

С ним плыл красавец Патрокл, что торгует вином повсеместно.

Уксус он возит повсюду, оливки, пшеницу и масло.

Как потерял он торговый свой флот, никому неизвестно.

В горе искал корабли он по морю два года напрасно.

 

С ними поэт был, философ, писавший прекрасные песни,

Как афинянин жил в странствиях трудных по странам далёким.

Он сеял этику в жизни, где мог, даже в огненной бездне,

Чтобы смягчить этот мир молодой, беспредельно жестокий!

 

Смотрят на храбрых героев с Олимпа бессмертные боги,

Их развлекает как игры за счастьем погоня людская.

В древность седую уходят степенно морские дороги,

Что будет завтра со всеми и боги про это не знают...

 

В море бурлящем Негостеприимном блуждали полгода.

Северный берег их не принимал, волны вздыбливал лихо.

Но тут унялся Эол, и наладилась всюду погода.

И отыскали залив между гор и причалили тихо.

 

Радостно вышли усталые люди на берег песчаный.

Не было здесь никого, только чащи бурьяна.

Пыльная степь за горами раскинулась, ветер дул пряный,

А за горами в степи плыл мираж океана.

 

Резво на береге птицы порхали, слух песней чаруя,

Бодро бежали ручьи, забавляясь течением сильным.

Стал говорить всем Патрокл, на поля и ручьи указуя,

Что здесь взойдёт виноград для вина урожаем обильным.

 

С ним Эврипид согласился, и воины все согласились.

Камни таскать стали с гор, возводить неприступные стены.

Только поэт Филоменес от мрачных предчувствий томился,

Зная, что рай не бывает пустым на краю Ойкумены.

 

Город решили назвать Новой Спартой по просьбе спартанцев.

Здесь Эврипид дал всем клятву до смерти за город сражаться.

Праздник устроили, было на нём много песен и танцев.

После поспешно корабль за припасами стал снаряжаться.

 

Вскоре отплыли Патрокл и гребцы за лозой виноградной.

С берега их провожал Эврипид с Филоменесом грустно.

Дня три прошло, а потом светлой ночью прохладной

Всадники-девы толпой всю округу заполнили густо.

 

Дева-воитель меж них появилась в браслетах блестящих.

На быстроногом коне разъезжала она без одежды.

Крикнула, что не потерпят она мореходов пропащих,

Чтобы на жизнь здесь они позабыли надежды.

 

Здесь Артемиды земля, и Арес благородный бывает,

Тут Афродита рожает детей олимпийскому богу.

Все погибают несчастные те, кто сюда заплывают,

Ветром несчастной судьбы отыскавшие эту дорогу.

 

Ей рассказал Филоменес про вечное древнее право

Храбрых ахейцев, могучих данайцев, троянцев свирепых,

Данное Зевсом — вторгаться везде и творить там расправу,

Только бы Зевс был доволен и в храмах не рушились скрепы.

 

Звонко смеялись в ответ амазонки и всадница Хели.

Всюду костры развели, расписали узорами лица,

И по щитам били копьями – невероятно шумели.

Так вызывая на бой притаившихся воинов биться.

 

Только развёл Филоменес на эти призывы руками,

В переговорах он опытом был всех дорийцев богаче.

Стал собираться на бой Эврипид, как он делал годами –

Славу Афине воспел и просил принести им удачу.

 

Взял Эврипид щит блестящий и меч острый свой смертоносный,

Шлем пышногривый надел, то же сделали двое спартанцев.

Вышли за стены, построились кругом в молчании грозном.

Воины-девы, крича, окружили троих чужестранцев.

 

Стрелы пустили они змеежалые точно и густо.

Дротики сильно метнули свои медноклювые следом.

Но попадали в щиты пеших воинов с грохотом, звоном и хрустом,

Не причиняя вреда, словно вред был спартанцам не ведом.

 

Спину друг другу прикрыв, три героя на гору шли смело.

Там в лунном свете наездница Хели надменно стояла.

Несколько раз амазонок копьём Эврипид бил умело.

Падали девы на землю и кровь их траву заливала.

 

Их добивали мечами и змеи из них расползались —

Красные эти кишки под копыта коней попадали.

Но лишь смеялись другие, как будто в бою забавлялись,

Между собой соревнуясь, скакали и стрелы пускали.

 

Всё же попала стрела одному из спартанцев в колено.

Он оступился, упал и открыл спины воинов рядом.

Тут же второму спартанцу пробил дротик шейную вену.

Крикнул: «Спасайтесь!» — и рухнул он мёртвым на щит свой измятый.

 

Тот, что был ранен в колено, добит был копьём сзади в спину.

Хели направилась вниз, где один Эврепид оставался.

Кровь в лунном свете на меди горела подобно рубину,

Битвы желал Эврепид — только больше никто не сражался.

 

Сеть сверху бросили крепкую, петли на руки и ноги,

Будто быка для игры повалили, подняться не дали.

Счастье в бою победить амазонок, давалось немногим —

Только Геракл и Тесей амазонок в бою побеждали.

 

Скорбно воззвал со стены Филоменес и вышел на поле,

Павших спартанцев к ручью он с горы перенёс по уклону,

Тщательно вымыл тела и могильщиком став поневоле,

Он на глаза положил им монеты, как плату Хорону.

 

Пусть Ахиллес не увидел их мужества в битве неравной,

И не у Трои они в это время погибли, сражаясь.

Песня поэта о павших и светлой была, и печальной,

Ветви собрал для большого костра он, скорбя и мужаясь.

 

Не помешали ему амазонки, а только смотрели.

Рушили стены они Новой Спарты легко и играя,

И подвели Эврипида они к торжествующей Хели,

И на колени поставили силой, гордыню карая.

 

«Смерти достоин ты, злобный захватчик за дерзость такую!» —

Молвила грозно царица и всадницы все зашумели.

Жертвой кровавой хотели задобрить стихию морскую,

Чтоб корабли мореходов наяды бросали на мели.

 

Тут в небесах тёмных что-то блеснуло, Луна задрожала,

Облако света промчалось стремглав по мосту звездопада.

Били из облака яркого молний сверкающих жала,

И перед всеми предстала богиня Афина Паллада.

 

Золото всё покрывало доспехи её и одежду,

Блещущий щит с головой змееглавой Горгоны Медузы –

Гимн справедливости громко звучал, воплощая надежду

На покровительство этой воинственной музы.

 

В свете костра, что зажёг Филоменес с телами печально,

Стало Афине лицо его видно подробно.

Он был похож на Палланта, убитого ею случайно

Друга, когда в раннем детстве играли они беззаботно.

 

«Вы не убьёте теперь мореходов! — сказала Афина, —

Пусть подойдёт, назовёт тот, поющий, мне имя сначала!»

«Хоть мести жаждет кровавой вся наша равнина,

Мы уступаем тебе, Зевса дочь!» — Хели ей отвечала.

 

Взор опустив, подошёл Филоменес, назвал громко имя,

И отвечал на вопросы, приплыли зачем и откуда.

Всё объяснялось поэтом умело делами благими,

И по вине амазонок свирепых всё вышло так худо.

 

«Ты мне напомнил погибшего в детстве любимого друга.

Вижу, на поясе флейту ты носишь и это отрадно.

Мне, как оплату за жизнь, поиграй без испуга.

Слух мой потешь, афинянин!» – сказала Афина Паллада.

 

Стал Филоменес играть и взлетела мелодия нежно,

И над телами спартанцев горящими с дымом смешалась.

Душу тревожа и радуя сердце, летала безбрежно,

И затихала на лунных тропинках как будто смущаясь.

 

«Если когда-то потешишь ты музыкой слух Аполлона,

Знай, что не хуже его ты играешь и это опасно.

С Марсия кожу содрал, он за дерзкий ответ без поклона,

После того, как сыграл Марсий лучше на флейте напрасно».

 

Облаком ярким взлетела Афина, оставив забаву,

В Трою она понеслась в колеснице по звёздной дороге.

Там Агамемнон с Приамом за честь воевали и славу,

И собирались вмешаться уже в эту битву и боги.

 

«Мы уведём их с собой в Новый Аргос!» – сказала царица.

Крепко они Филоменеса и Эврипида связали,

И понесли их на спинах тугих по горам кобылицы,

За амазонками в непостижимые дикие дали.

 

Ехали долго они между рек и курганов.

Тут рассмотреть удалось амазонок довольно подробно.

Рослые, сильные девушки все, словно дети титанов,

Светловолосы и голубоглазы — Афине подобны.

 

В городе Северный Аргос в долине реки полноводной,

Как корабли кверху днищем из досок дома возвышались.

Храм Артемиды стоял между ними горой благородной,

Где подношения кровью и золотом ей совершались.

 

Здесь амазонки растили детей атлетичных и стройных.

Девочек только растили, а мальчиков всех убивали.

Женщин считали они совершенней мужчин недостойных.

Лучше мужчин мастерили и лучше мужчин воевали.

 

Лишь для зачатия ими мужчины в походах пленялись,

Редко когда отпускались живыми в конце брачной ночи.

От бесполезных и жадных нахлебников так избавлялись,

Только до благ и богатств обретённых другими охочих.

 

Хели велела к ней в дом привести в эту ночь Эврипида.

Стали его отмывать и причёсывать девы-рабыни.

Для Филоменеса сделали клетку ужасного вида,

Где он не мог ни присесть, ни согнуться отныне.

 

Долго молил он собравшихся возле него амазонок,

Много рассказывал он про народ свой большой и свободный.

Птицей взлетал к небесам его голос, прекрасен и звонок,

Но лишь презрением был удостоен поэт благородный.

 

Вот Аполлон, брат-близнец Артемиды промчался по небу,

Гелиос следом за ним пролетел в золотой колеснице.

Ночь отразила в озёрах Луну как большую монету,

Ветер прохладный овеял поля полновесной пшеницы.

 

Девы в дом Хели ввели Эврипида и там привязали.

Всё что хотела она, получала всю ночь от мужчины.

Песни подруги её рядом пели, нагими плясали,

Маски наяд надевали, и буйных сатиров личины.

 

Вывел, играя, бог Гелеос утром на небо светило,

Бдения жаркие кончились в доме злонравной царицы.

Вышел на двор без одежд Эврипид — ночь его не сломила —

Был он теперь благородной желаемой жертвой для жрицы.

 

Вышла и Хели, и девы, отдавшие силы веселому пиру.

Громко сказала она амазонкам, пришедшим к ограде:

«Он как бесчестный Геракл, что спалил город наш Фемискиру,

И захватил Меланиппу, царицу, лишь похоти ради.

 

Пусть Артемиде послужит он жертвой достойной, кровавой.

Но не как жертвенный бык, а как воин на битву шагая.

Будет сражаться с ним дева Сапфо, что овеяна славой.

Если погибнет она, будет биться до смерти другая!»

 

Вывели к храму дорийца, копьё, щит и меч дали в руки.

Встала напротив него дева-воин огромного роста.

Вышли на площади у храма её боевые подруги,

Прочие женщины схватку смотрели с помоста.

 

Знал Эврипид, что ему не уйти от назначенной доли.

Голову только поднял к небесам и сказал величаво:

«Всем расскажи, Филоменес, о гибели гордой в неволе

Сына спартанской семьи, давшей новой легенде начало!»

 

Поднял он щит и копьё приготовился бросить разяще,

Но амазонка копьё подняла и метнула быстрее.

Жало копья отразил Эврипида большой щит блестящий,

Но наконечник оставил глубокую рану на шее.

 

Стала Сапфо приближаться, блистающий меч приготовив.

Шлем её с гребнем пурпурным едва над щитом возвышался.

Смело она шла на воина, раной его обескровив —

Было похоже, что бой не начавшись уже завешался.

 

Только спартанец ударил копьём очень сильно и точно

Выше щита амазонки, в глазницу гривастого шлема.

Выбил ей глаз и отбил её меч, и стоял очень прочно.

Зрители, бросив смеяться, застыли все немо.

 

Кровь залила панцирь девы и пояс жемчужный, и ноги.

Сколько она не пыталась к спартанцу мечом дотянуться,

Он уклонился, закрывшись щитом, отбивал все наскоки,

Сам бил копьём беспощадно, заставив Сапфо поскользнуться.

 

Вот и упала на спину она, уронив щит измятый.

Требуя схватку закончить, все девы вскричали ужасно.

Бросились быстро к нему, прекратить поединок проклятый,

Но Эврипид, исхитряясь, амазонку добил своевластно.

 

Вдруг свет померк, донеслись из небес удивлённые речи —

Это Арес — бог бесчестной войны, начал в город спускаться:

«Вот он — герой! Про него мне Афина сказала при встрече.

Может, коварством своим он научит вас драться!»

 

Новая вышла на площадь сражаться теперь амазонка.

Вынесли скорбно Сапфо на щите, вместе с канувшей славой.

Бить стали девы вокруг по щитам своим копьями звонко,

Дух укрепляя и требуя только победы кровавой.

 

В яд обмакнул амазонке копьё бог Арес незаметно.

За поединком смотрел с любопытством он и горячился.

Ранен копьём Эврипид был, сражаясь с врагом беззаветно,

Но амазонке в царапину тоже тот яд просочился.

 

Оба бойца умирали потом на арене священной,

Долго стонали на пыльной земле, к Артемиде взывая...

Жертва тройная прекрасна была для богини надменной,

Может быть, милость проявит она для далёкого края.

 

«Нужно нам песню сложить про геройскую схватку.

Пусть Филоменес восславит спартанца, как будто Ахилла,

Тевкры из Трои из песни узнают ответ на загадку —

Слаб враг дорийский, раз женщина-воин его победила!»

 

Так говорил бог войны, насмехаясь над смертными всеми.

Коршун Арея кружил в вышине, предвещая несчастья,

Золотом перьев сиял как сверкающий ряд диадемы,

Хохотом страшным пугал и к хозяину сел на запястье.

 

Засобирался Арес амазонок покинуть столицу,

Но опустилась на землю Афина на облаке красном.

Было заметно собравшимся всем, что она очень злится,

Видя спартанца убитого в городе этом напрасно.

 

«Я вам сказывала не трогать спартанцев при встрече у моря! —

Стала она говорить, – кары все амазонки достойны.

Вижу и брат развлекается здесь, смертных ссоря.

Мало Троянской войны кровожадной, как прочие войны!»

 

Лишь усмехнулся Арес и стрелу приготовил.

Стало понятно, что он не потерпит таких оскорблений.

Огненный взгляд его, яростный прежде, ещё посуровел.

Метко Афине стрелу он пустил в спину без сожалений.

 

Сверху ударила молния прямо в стрелу и разбила.

И наконечник вокруг брызнул каплями яростной меди.

Зевс в небе ясном возник, заслонив колесницей светило,

Снова ударил он молнией в Ареса, в лук его метя.

 

Крикнул Зевс яростно: — «Хватит, Арес, сын презренный!

Я запрещаю тебе нападать на Афину Палладу.

Клялся ты в дружбе ей в Алтисе — роще священной,

Нынче же хочешь убить её подло — с тобой нет и сладу.

 

В Тартар тебя я отправлю за медные стены навечно.

Будут тебя охранять там сторукие дети Урана.

Ты же, Афина, зачем доверяешь Аресу беспечно?

Разве не знаешь его неуёмный характер тирана?»

 

«Что ты, отец, как убить мне бессмертную деву Афину?

Пусть мы в Троянской войне помогаем различным народам.

Просто играя с сестрой, я нечаянно выстрелил в спину.

Но ты был рядом и всё завершится счастливым исходом.

 

Только скажи, что предательство девы Афины забыто.

С Герой когда-то она заковала тебя в цепи крепко.

Это ли есть благодарность за счастье семейного быта

У Олимпийских богов, где её уважение к предкам?» —

 

Так отвечал Зевсу сын его Арес, храня вид смиренный.

Взгляд опустила Афина, застыли все смертные немо.

«Как надоел мне ваш мир обезумивший бренный!» —

Зевс хмуро сыну ответил и стал подниматься на небо.

 

Следом взлетела Афина в пылающем шаре блестящем,

Только Аресу в глаза заглянула с усмешкой надменной.

«Встретимся скоро опять мы в бою настоящем!» —

Крикнул Арес, поднимаясь на облаке одновременно.

 

«Вы же, отважные воины-девы, — он молвил свирепо, —

К Трое идите, отмщать все кровавые ваши обиды.

Вместе с троянцами бейтесь за ваши устои и скрепы,

За Меланиппу-царицу и тех, кто Тестем убиты!»

 

Хели-царица ответила богу: «Пойдём мы к Приаму,

Будем сражаться за Трою, союзников наших извечных,

Путь для торговли открывших для нас по всему океану,

И отомстим всем ахейцам — чудовищам бесчеловечным!»

 

Скрылись из вида на небе лазурном бессмертные боги,

Стали оплакивать девы погибших подруг перед храмом.

В полдень, в честь их были игры затеяны в этом чертоге —

Стрелы метали, боролись, к военным готовились драмам.

 

После скакали в хлебах колосящихся как кентавриды,

Бога ветров обгоняли проказника и невидимку,

Дети погибшей когда-то в волнах золотой Атлантиды,

Гордо живущие в этих степях со свободой в обнимку.

 

Вечером в небо костры устремились, сжигая убитых,

Павших к ногам Артемиды прекрасной, сестры Аполлона.

Дым растворялся на улицах узких, плющами увитых.

К просьбе поэта теперь отнеслись благосклонно.

 

Клетку открыли, к костру погребальному вышел он с лирой.

Песнью запел бесподобно о родине дальней.

Все амазонки невольно заслушались песней красивой,

Лишь Аполлон смог бы песню исполнить ещё идеальней.

 

«Слабые духом, не веря в победу в войне беспримерной,

Взяв корабли, на чужбину уплыли в печали.

Утром в квадригу коней запрягли быстроногих как серны,

И колесницу гирляндой цветов увенчали.

 

Шлем взял я, блещущий щит, лук и меч смертоносный,

К морю врага ждать поехал для битвы кровавой.

Стало темно, буря мчалась и падали сосны,

Громы гремели, вулканы сжигали все лавой.

 

Только не буря была то — нашествие полчищ несметных.

Город сожгли, как Геракл сжёг проклятую Трою.

Кровью невинных насытили жажду клинков своих медных,

И откатились, оставив страну злому горю.

 

Долго гонял я коней и искал в битве смерти героя.

Боги смеялись с Олимпа, на землю наслав пыль и морок.

Вместо триумфа с обрыва я бросился в чёрное море,

Незачем жить, если умерли все, кто мне дорог!» —

 

Так пел поэт Филоменес на лире играя умело

Перед огромным костром погребальным погибшего друга.

Тронула песня сердца амазонок и чувства задела

У освещенного пламенем ночью огромного круга.

 

Жизнь сохранили ему, только прочь отослали —

Дальше на север, где в море рождается ветер студёный.

Много пленённых мужчин за болотами там проживали,

И невозможно им было покинуть тот край удалённый.

 

Жили они под охраной в личине рабов бессловесных,

Там египтян было много, а больше всего финикийцев,

Множество скифов и прочих, из дальних земель безызвестных.

Был Филоменес тут первым рабом из дорийцев.

 

Был здесь и хетт Туш-Сутех – кареглазый посланец востока,

Грозный воитель, ремесленник и мореход превосходный.

С ним говорил Филоменес о том, что природа жестока,

Боги прекрасны, а время летит как корабль быстроходный.

 

И не фракийский Борей дул здесь тихо, а ветер смертельный,

В лёд превращая людей и животных вне тёплого дома.

Руна овец жизнь спасут только, плащ до земли рукодельный,

Если еды есть запас и дорога по снегу знакома.

 

Словно Олимп и Парнас многоснежные всюду лежали.

Гипербореи сюда заплывали, дарили всем амфоры хлеба.

Летом лишь солнца лучи всех несчастных теплом ублажали,

И Аполлон проносился на птицах по куполу неба.

 

Песнь II. Побег поэта Филоменеса из плена. Путь через моря путями финикийцев. Страшные испытания и чудовища. Вмешательство Аполлона и Посейдона.

 

Вот год прошёл, и решил Филоменес бежать непременно.

С хеттом они лодку сделали, ночью в неё тайно сели.

Быстро поплыли весной по реке к морю нощно и денно,

Где янтарём берега все засыпаны были и мели.

 

Там Посейдон появлялся не чаще, чем на Ойкумене,

Гипербореи почти не бывали в тех водах угрюмых.

Рад с другом был Филоменес такой перемене,

Только едва не погибли они на камнях саблезубых.

 

После несло их течение в жерло большого вулкана,

Что извергал дым и магму, а море повсюду вскипало.

Только Эол спас их, дунув на парус сквозь пепел тумана,

Нёс их над царством Аида, пока море тихим не стало.

 

Лодка и парус сгорели в пожаре жестоком.

Вынесли волны на берег янтарный дорийца и хетта.

Только окрепли, как стали янтарь собирать по протокам,

Новый корабль смастерили они к окончанию лета.

 

Лодку наполнив свою янтарём драгоценным,

Двинулись дальше вдоль берега скал из гранита.

Плыли и плыли на запад, их путь был почти совершенным,

Ветер попутный, волн нет, ночью звёзды на небе открыты.

 

Рыб много дивных плескалось, и разные звери водились,

Словно земля здесь была первозданной, как в самом начале.

Неподалёку кончалась волна – небо с морем сходились,

Водовороты свирепые звёзды в пучину ввергали.

 

Много проливов пришлось им пройти на краю Ойкумены,

Прежде, чем воды открылись для них океана Атланта,

Скалы сходились в проливах, гремя как высокие стены.

Чтобы пройти их, пришлось показать в мореходстве таланты.

 

Вот уж костры загорелась большие у входа в пещеры

На островах Оловянных, где кельты свирепые жили,

Словно безумные дикие звери, без смысла и веры.

Здесь финикийцы бесценного олова копи открыли.

 

Будет разбито огромное войско с оружием медным,

Если из бронзы в бою у врага всё оружие будет.

Олово с медью рождает металл с ореолом победным.

Всё потеряет народ, если олово не раздобудет.

 

В этих холодных морях бог Аид спрятал эти богатства.

Путь финикийцам открыл в океане сквозь скалы проливов.

Жертвы они приносили ему, предаваясь злорадству.

Лодку заметив, погнались за ней в лабиринтах заливов.

 

Грубо схватили они Филоменеса и Туш-Сутеха,

Тайну храня от других ремесла своего векового,

В бурной торговле металлом всегда достигая успеха.

Хетта убили жестоко, содрав с него кожу, с живого.

 

И Филоменесу тоже жестокая казнь угрожала.

Лодку, янтарь, словно воры, себе финикийцы забрали.

Злобно приставили к шее кинжалов блестящие жала,

С жизнью простился поэт, но ожили небесные дали.

 

В ярком свечении бог Аполлон появился.

Звонко играл он на струнах прекрасно звучащей кефары.

Воздух от звуков божественных млел, дым руном дивным вился.

За нелюбовь к этой музыке смертных всех ждали бы кары.

 

Лезвия вниз опустили убийцы, и радостно встретили бога,

Всех мореходов хранителя и покровителя странствий.

«Вот и нашёл я, флейтиста куда завела путь-дорога!» –

Заговорил Аполлон, повисая в блестящем пространстве, –

 

«Чудо прекрасной игры описала мне дева Афина.

Слышать её я хочу, раз Палладу игра впечатляет.

Сам же пою я и гулом вулкана и писком дельфина,

И не боюсь, если кто-то искусней поёт и играет».

 

Тут финикиец, назвавшийся Библом, ответил учтиво:

«Дарим тебе, Феб великий, дорийца на всякие нужды,

Песней пускай он потешит тебя, совершенством мотива.

Вот флейта звонкая, пусть он играет, а нам песни чужды».

 

Встал у столба Филоменес с умершим в мучениях хеттом.

Рядом и кожа сушилась на солнце, как бурая тряпка.

Плача взял флейту поэт, стал играть с величайшим успехом,

Вместе с гармонией неба и центром земного порядка.

 

Бог лучезарный внимательно слушал, глядел благосклонно.

Все финикийцы почтительно смолкли, потупили взоры.

Долго играл Филоменес, но вот он закончил с поклоном.

Эхо блуждало над морем и птицей взлетало на горы.

 

«Флейтой владеешь изрядно ты, Марсий-сатир так играет.

Песню свою нам исполни!» – сказал бог, ударив по струнам.

«Рад я служить сыну Зевса, поэту небесного края,

Лучшему в музыке вечной в неистовом мире подлунном».

 

Так отвечал Филоменес учтиво ревнивому богу.

Плектор он взял костяной и кифару взял у финикийцев.

Предполагая печально, что клонится жизнь к эпилогу.

Песню запел о земле и истории славных дорийцев:

 

«Жадный лукавый правитель народ свой повадился грабить.

Вместе с торговцами, стражей, живёт припеваючи в башне.

Все города он решил обобрать, раздробить и ослабить,

И преуспел в этом – кузни остыли, заброшены пашни.

 

Как мёртвокрылые птицы, уносятся к Стиксу младенцы,

И не увидеть родителям пир их взросления шумный.

Смерть и нужду предрекают дорийцам давно иноземцы,

Эллинам гибель накличет из башни правитель безумный.

 

Грозно фаланги встают наших старых врагов отовсюду,

Словно Афина забыла про нас, словно Зевсу так надо.

Наших врагов одолеть по плечу лишь героям и чуду –

Так погибала не раз, но вставала родная Эллада!»

 

Песню допел Филоменес, умолкли и струны кифары.

Даже свирепые кельты прекрасной игре умилились.

Долго ещё эхом музыки всюду носились нектары.

И наконец, в складках скал беспорядочных все угнездились.

 

«Правду сказала тогда мне Афина, меня ты достоин!» –

С облака света сказал Аполлон об услышанной песне.

«Разве сравнится с тобой, Аполлон, из Афин грубый воин?» –

Так отвечал Филоменес смертельно опасной той лести.

 

Помнил он то, что сказала в стране амазонок Афина,

Как отвечать нужно богу и как к похвалам относится.

Бог говорит: «Как врага здесь тебя принимает чужбина.

Но прикажу я теперь финикийцам свирепым, смягчиться.

 

Ты хитроумием мне Одиссея напомнил успешно.

Правильно, как царь Итаки, почтительно мне отвечаешь.

Пусть отвезут финикийцы поэта в Элладу поспешно.

С гипербореями ты в этой мёртвой глуши одичаешь».

 

«Мы подчиняемся!» – Библ, погрустнев, Аполлону ответил.

В небо поднялся в блистающем облаке бог златокудрый.

Небом его колесница промчалась как солнечный ветер.

Утром корабль свой большой снаряжать начал Библ многомудрый.

 

Этот корабль был красивым и сделан был он превосходно.

Десять шагов в ширину, целых тридцать в длину, парус красный,

Тридцать гребцов на скамьях помещались вдоль борта свободно,

Весь из ливанского кедра изогнутый корпус прекрасный.

 

Слитки из олова кельты в корабль загрузили и рыбу,

Воду в сосуд на носу принесли из реки пресноводной.

Вёсла проверили, якорем взяли гранитную глыбу,

Взяли янтарь и вино, согреваться в пустыне холодной.

 

Жертвой принёс Библ с утра тонкорунных овец Посейдону.

И Филоменес взошёл на корабль, занял место у борта.

Кожу с собой Туш-Сутеха взял он, отвезти её к дому,

Чтобы род хетта о сыне своём вспоминать мог бы гордо.

 

Крикнул гортанно Библ, вёсла ударили в тёмную воду,

Быстро корабль вышел в море, на запад помчался.

Все острова он прошёл и на юг повернул в непогоду.

В ясную ночь путь прекрасными звёздами обозначался.

 

Всюду играли дельфины, киты поднимали фонтаны.

Рыбы летали по воздуху, чайки как рыбы ныряли.

Может быть, здесь олимпийские боги разили титанов,

Где-то Атлант здесь держал землю плоскую на пьедестале.

 

Шквалы смертельные вдруг проносились внезапно и слепо,

Камни подводные ввысь поднимались из пены навстречу.

Весла ломались, и парус на клочья рвал ветер свирепо,

Словно вздыхал Посейдон, говоря, что всему он предтеча.

 

Город Гадир встал из волн как корабль из камней и утёсов.

В водах залива он плавал, дома и причала качая.

Жили наяды здесь и виноделы, поэт и философ.

Праздник устроили буйный, корабль из-за Стикса встречая.

 

На Филоменеса как на чужого смотрели свирепо.

Только игра на кифаре их злобу смягчила немного,

Как и рассказ про страну амазонок, где реки из хлеба.

Кончился праздник, и снова ждала их дорога.

 

Вот океан стал мелеть, показались утёсы пролива,

Скалы сходились с отливом и не оставляли проходов.

Море за ним начиналось, где солнце всех грело счастливо,

Множество стран благодатных вместилище – Море народов.

 

В пасть камнезубого зверя направил корабль кормчий смело,

Ветра дождавшись в корму и прилива при лунном восходе.

Дружно ударили вёслами все финикийцы умело,

Встал Филоменес к рулям рядом с Библом в смертельном походе.

 

Словно вздох неба корабль перенёс через скалы пролива.

Встала вода позади как гора и опала мгновенно.

Дальше семь дней шли по ветру они абсолютно счастливо.

К пристани Утики вскоре корабль подошёл вдохновенно.

 

Берег угрюмый вокруг простирался до неба.

Ливия в Утике блага не знала, а только пустыню.

Только восточнее пальмы стояли зверям на потребу.

Львы, антилопы и страусы там обитали в гордыне.

 

Здесь взяли чаны с аргановым маслом, и рыбу и воду.

День отдохнув, Библ направил корабль на восток без опаски.

Ближе к Египту в жару их корабль вдруг попал в непогоду –

Ветер поднялся и волны огромные в чёрной окраске.

 

Вышел из вод Посейдон синевласый с трезубцем ужасным.

Встал в колесницу и кони его понесли над волнами.

С ним нереиды хвостатые с девичьим ликом прекрасным,

И гиппокампы сквозь мглу поскакали в воде табунами.

 

«Кто острым носом окованным медью терзает тут спину

Вод моих милых, без всякой за то соответственной платы?» –

Грозно вскричал Посейдон и трезубцем ударил в пучину,

И появилась фигура ужасной Гаргоной крылатой.

 

Трое гребцов, посмотрев на Гаргону, как камни застыли.

За борт упали, на дно унеслись безвозвратно.

Библ руки поднял, кричать стал сквозь мрак водной пыли:

«Мы финикийцы, плывём с грузом олова в Тиру обратно!»

 

«Где доля бога, где кровь и тела, где вино и товары?

Треть от всего отдавайте владельцу дорог мореходных.

Или немедля узнаете страшные кары!» –

Крикнул бог моря, летя на упряжке коней быстроходных.

 

Горько Библ стал причитать и велел людям вытянуть жребий.

Нитку короткую с длинной, зажав в кулаке, дал всем выбрать.

Тот, кто короткую вытянул нитку, гребец каждый третий,

Должен был броситься в воду из жизни себя милой вырвать.

 

Вот подошёл Филоменеса срок жребий вытянуть страшный.

В миг роковой он увидел сквозь брызги Афину Палладу.

Вправо она показала рукой золотой и миражной.

Правую нитку он взял, нитка длинной была по раскладу.

 

Сразу исчезла Афина, гребцы стали прыгать в пучину.

Трое из них, громко плача, за мачту схватились.

Библ успокоил их словом, мечом их ускорил кончину.

За борт при качке тела мёртвых в волны скатились.

 

С хохотом жутким Гаргона тела моряков разрывала,

Впившись зубами в куски, кровь пила с насаждением страстным.

Прочих несли нереиды на пенистые покрывала,

Делая гибель нелепей, божественным ликом прекрасным.

 

Олова треть финикийцы отдали, оливок и масла,

Треть янтаря, треть всех амфор с вином из Гадира.

Милость явил Посейдон мореходам, и буря угасла,

Чудища нехотя сгинули в дебрях подводного мира.

 

«Хватит!» – сказал Посейдон и трезубцем ударил о воду.

Вздыбилось море волной до небес, бессловесной и грозной.

Дива такого под солнцем никто и не видывал сроду.

Был словно щепка подхвачен корабль той волной смертоносной.

 

Перелетела волна острова Самос, Лемнос, Мармара,

Камнем упал вниз корабль и на щепки разбился.

Вынес на берег прибой мертвецов и остатки товара.

Из финикийцев лишь опытный Библ на камнях не убился.

 

Долго бродил Филоменес по берегу скорби тоскливо.

Кожу нашёл Туш-Сутеха, кифару и пресную воду.

Здесь финикиец узнал острова у большого пролива.

Тут Илион возвышался на славу морскому народу.

 

Песнь III. Агамемнон, Аякс и Ахиллес сражаются с троянцами. Новый поход греков на амазонок. Гибель войска спартанцев. Решение Зевса о судьбе дочери царицы амазонок.

 

Из-за холмов показались стремительно три колесницы.

Люди в одеждах троянских в рубахах меж ними бежали.

В страхе крича, добегали они до условной границы,

Где колесничие копьями их на бегу поражали.

 

На колесницах ахейцы стояли в доспехах блестящих,

В шлемах с хвостами, с большими щитами, горящими солнцем.

Напоминая одеждой и статью богов настоящих.

Лошади мчались и были поводья привязаны к кольцам.

 

Словно играя, ахейцы сражались на береге гиблом.

Мёртвые вскоре лежали вповалку вдоль моря повсюду.

Вот колесница настигла одна Филоменеса с Библом.

То, что они не погибли мгновенно, равно было чуду.

 

«Я из Афин и зовут Филоменес меня, я несчастный,

Что год уже пробирается к дому в надежде напрасной!» –

Так прокричал Филоменес ахейцу с лицом злым и властным.

Рядом с ним воин огромный стоял гордо в тунике красной.

 

«Я Агамемнон, царь славных Микен и Аякс благородный.

Мы не даём подходить к Трое войску союзников близко.

Весь разоряем троянский намеренно край плодородный.

И безучастно бродить здесь – нет большего риска!» –

 

Хрипло сказал Агамемнон, и вышло на берег рядами

Войско ахейцев числом не большим, но упрямо и грозно.

Из-за холмов, где горел город Керк, дым поднялся клубами.

Было оттуда несчастным троянцами бежать слишком поздно.

 

«Не по своей воле странствую я беспрестанно по миру.

Новую Спарту сожгли амазонки в тавридских пределах.

Много убили дорийцев, предавшись кровавому пиру.

Плачет Эллада о воинах – мужественных корабелах.

 

Год уж прошёл как расстались с Патроклом – купцом из Коринфа.

Он виноградные лозы хотел на Тавриду доставить.

Видно его тоже в плен захватили безгрудые нимфы,

Чтобы взять семя, а после убить, и ославить».

 

Так отвечал Агамемнону тихо поэт безутешно.

Молвил могучий Аякс, на большое копьё опираясь:

«Мы у троянцев Патрокла отбили сегодня успешно.

Он из Коринфа, сказал, в плен попал, на восток направляясь.

 

Здесь амазонки уже появлялись два раза с востока.

Наши отряды теснили вдоль моря свирепые девы.

Их Ахиллес отогнал и убил многих очень жестоко.

Двух привязав к колеснице, тащил по камням с песней гнева».

 

«Эти отряды из Азии прибыли быстро по морю.

Могут к нам с севера тоже прийти амазонок отряды.

Это затянет войну и осаду, спасёт злую Трою.

Войску воинственной Хели из Аргоса будут там рады.

 

Если придут амазонки с реки Фермодон и другие,

С Пенфисилеей-царицей и страшной в бою Ипполитой,

В наших рядах много жертв обретут здесь их луки тугие,

Будет троянцев земля нашей кровью обильно полита.

 

Золота много Приам для союзников Трои отправил.

С ними фригийцы, ликийцы и хетты и все эфиопы.

Он и до этого лестью, обманом и подкупом правил,

Так подчинив все по суше и морю дороги и тропы!» –

 

Царь Агамемнон сказав это, гордо сошёл с колесницы.

В этот момент из высокой травы вышло войско ликийцев.

Ряд ярко-красных щитов, иглы копий и зверские лица

Сразу к себе обратили все взгляды дорийцев.

 

Стали видны корабли им числом небольшим в бухте малой,

Там выходили на берег ликийцы все в ярких одеждах.

Их принимала земля Илиона с надеждой и славой,

Резво Эол дул над Мраморным морем ветрами надежды.

 

На колесницу взошёл Агамемнон, стал строить отряды.

Рядом Аякс разъезжал, прикрываясь щитом солнцеликим.

Вот уж ликийцы добили двух раненых в грудь без пощады,

Громко крича, окружили Аякса числом превеликим.

 

Быстро Аякс, славный сын Оилея, копьём бил ликийцев,

Кони его колесницы сбивали их с ног и топтали.

Бились бессильно уставшие раньше при Керке дорийцы,

Мёртвых своих уносили, за камни уже отступали.

 

Вот Агамемнон вступил в бой неравный умело и смело.

Бил он мечом окровавленным словно посланник Аида.

Стрелы не брали запёкшейся кровью покрытое тело,

Не пробивали щита с головой льва ужасного вида.

 

Сверху за битвой кровавой сквозь облако белого цвета,

Феб наблюдал и Аяксом он был не доволен.

Тот убивал, а ликийцы ему не давали ответа,

И не решался уже биться с ним ни один новый воин.

 

«Это не правильно!» – вымолвил Феб и стрелу приготовил.

Словно почувствовав это, по небу примчалась Афина.

Действия девы, летящей стрелой, Аполлон обусловил –

Щит подняла над Аяксом она, защитив исполина.

 

«Ты не получишь его для потехи троянцев бесчестных!» –

Гневно вскричала она, Аполлону копьём угрожая.

«Вечно не сможешь хранить их!» – сказал Феб из сини небесной, –

«Время настанет для сбора смертей урожая!»

 

Сквозь битвы шум закричали ахейцы от радости громко,

Из-за холма на летящей как вихрь страшной биге,

Гордый Ахилл появился, неся славу дальним потомкам,

Как поединьщика лучшего, славного архистратига.

 

Щит его был пятислойный украшен прекрасным узором.

Здесь города возвышавшись в прекрасных долинах под небом,

Там жёны ждали мужей, девы юношей с пламенным взором,

Дети смеялись всегда и поля всюду полнились хлебом...

 

Бросил копьё Ахиллес, и ликийца оно поразило,

Шею пробив, устремилось к другим, тоже те повалились.

Страшно смутила ликийцев с троянцами жуткая сила,

Стали они отступать, на свои корабли погрузились.

 

Быстро сошёл с колесницы Ахилл, и нагнал отступавших.

Он словно лев между глупых овец разъярённо носился.

Бой прекратил он, остававшись один в окружении павших.

Громко смеясь, весь в крови к колеснице своей возвратился.

 

Молча взошёл на неё и направил коней в город снова.

И уезжая уже Агамемнону бросил с ухмылкой:

«Сколько ещё нужно мне воевать за царя золотого,

Чтобы товарам в проливах полегче идти пересылкой!»

 

«День не пришёл отомстить мне ему обиды!» –

Тихо Аяксу сказала Агамемнон, свой меч убирая.

Здесь Филоменес и Библ не могли быть убиты.

Пару царапин от стрел и камней пережили играя.

 

«Мы вам дадим корабли, и Патрокл с вами тоже отбудет.

Нужно на север идти и не дать Хели здесь появиться.

Так отомстите за павших и родина вас не забудет!» –

Так им сказал Агамемнон и после решил удалиться.

 

Вечером, встретив Патрокла, они предавались печали.

Вспомнили Спарту, друзей, Эврепида-героя.

Три корабли подошли, ждали воины их на причале,

Но для начала поплыли они в дальний путь только трое.

 

Несколько дней и ночей плыли в бурю к горам на востоке.

К южному берегу моря пристали у хеттских селений.

Горные хетты всегда к финикийцам бывали жестоки.

Библ с Филоменесом к ним не пошёл, опасаясь гонений.

 

Кожу отдал Туш-Сутеха дориец старейшинам грустно,

И рассказал о побеге из плена по морю.

Кожу сожги в храме Ма, где плясали и пели искусно.

Он в хеттский рай улетел, где нет места печали и горю.

 

Храбрость бойца восхваляли его черноокие сёстры.

Гордый двуглавый орёл в небесах охранял славу рода,

Тайну святого железа храня, что всегда было остро.

Даже Гефест не прознал, где родится такая порода.

 

Выполнив долг, благородный к своим кораблям возвратились.

Вскоре сто славных спартанцев бесстрашно отплыли к Тавриде.

Не доходя до озёр меотийских, в заливе своём очутились,

Где сразу Новую Спарту нашли, всю в разрушенном виде.

 

Вышли на берег с приливом, потом корабли затянули.

Взялись они стены строить, ворота и крыши.

Лили дожди, ветер выл, бесновался в свирепом разгуле –

Будто невзгоды на храбрых ахейцев ниспосланы свыше.

 

Всюду бродили в горах и лесах кровожадные тавры.

Жертву искали своей Артемиде, которой молились.

Скифы примчались на берег однажды как будто кентавры.

Но не решились напасть и в степи растворились.

 

Вот распогодилось небо, подсохли поляны и рощи.

Смог на холмах посадить виноградник Патрокл неуёмный.

Только грустил он, что это не сделал он раньше и проще,

Из-за потери друзей приобрёл скорби груз неподъёмный.

 

В жертву потом Дионису телец принесён был под утро.

Злился бы бог и с телёнком любого схватить мог бы даже.

Чёрный баран Артемиде свирепой дан в жертву был мудро –

Съеден сырым, сожжены кости с жиром, с руном цвета сажи.

 

Без лошадей по реке им открыта была в степь дорога.

Библа домой отпустив, шли на вёслах пять дней до порогов.

Вышли на берег, но степь загорелась вокруг от поджога,

Несколько воинов славных погибли от сильных ожогов.

 

«С войском ахейцы посмели идти в этот край отдалённый.

Скоро к Олимпу полезут наверх с любопытством!» –

Феб сверху крикнул и стрелы огня стал пускать, разозлённый.

Мир загорелся, мешая ахейцам идущим с бесстыдством.

 

Несколько раз появлялись вдали амазонки,

Стрелами меткими их без труда отгоняли обратно.

Стражи спартанские были быстры и весьма дальнозорки,

И доказали в походе бесстрашие неоднократно.

 

Вождь их Евфим, Минелая сын мощный от бедной служанки,

Бросившись быстро бежать, захватил амазонок в овраге.

Двух он убил, в жертву Фебу, разрезал и сжёг их останки.

Трех как наложниц повёл, и пошли девы босы и наги.

 

Пытками им языки развязали, узнали дорогу.

К Аргосу берегом путь пролегал, без препятствий природных.

Так-же узнали – ребёнок у Хели родился там к сроку,

И Эврепид был ребёнку отцом благородным.

 

Долго в пыли шли спартанцы на север под грохот тампанов,

Музыка их вдохновляла в стране, где нет гор и заливов.

Тучно ходили повсюду стада из коров и баранов.

Хлеб колосился обильный, в стране древних сказок и мифов.

 

Вскоре увидели Северный Аргос в садах и фонтанах.

Храм Артемиды стоял там огромный на площади главной.

Солнце играло как золото в рунах баранов.

Девы пасли их нагие с царицей своей своенравной.

 

Рыбу на лодках ловили, возили дрова и товары,

Красили кожи, мололи муку и лепили посуду,

Ткали ковры, шили обувь, варили отвары,

Но по сигналу дозорных на стены поднялись повсюду.

 

«Что нужно вам, почему с вами наши пленённые девы?

С вами поэт Филоменес, что в северных дебрях потерян.

Прочь убирайтесь, отдав нам несчастных, полны все мы гнева!» –

Злобно кричали они, громкий крик их был неимоверен.

 

Стали спартанцы ворота ломать и стрелять через стены.

Сквозь частокол на валу амазонки в них тоже стреляли.

Ярый Евфим звал на бой их, но выли все, словно гиены,

Не покидая твердыни, смертельно мужчин оскорбляли.

 

Вот на коне появилась царица, летела как птица.

Стрелы пускала и ранила несколько храбрых спартанцев.

Громко кричала она: – «Кто тут хочет сразиться?

Эта земля станет вечной могилой для всех чужестранцев!»

 

Смело под стрелы бросалась как будто нарочно,

Словно желала с врагом в битве встретиться злым и достойным.

Лук взял спартанец Евфим и стрелу в Хели выпустил точно.

Хели, играя, стрелу отразила щитом многослойным.

 

Стали в царицу стрелять и другие прицелено,

Только она лишь смеялась, щитом отбивала все стрелы.

Множество стрел из ольхи потеряли ахейцы бесцельно,

Будто отборные воины были, как дети, незрелы.

 

Выстроив стену щитов, взяв таран, по совету Патрокла,

Стали в ворота им бить, подожгли частокол и навесы.

Вскоре от чёрного дыма всё небо поблёкло.

Только от стрел зло страдали здесь тяжеловесы.

 

Тут быстроногий Евфим, побежал к Хели неутомимо.

Острым копьём он стремился коня поразить под царицей.

Бронзовой палицей ей удалось поразить шлем Евфима.

Пал он без чувств, будто лапой сражен разъярённой тигрицы.

 

Бросились к телу спартанцы, вождя заслонили щитами.

Тут с хрустом створки ворота разом рухнули внутрь укреплений.

С криками стали бежать амазонки, вставать за вратами,

С копьями наперевес, со словами угроз и молений.

 

Двинулись строем спартанцы по три в ряд в проём частокола,

Выставив перед стеной из щитов копий острые жала.

Будто вперёд шла скала, что давила, рубила, колола.

Эта фаланга толпу амазонок легко сокрушала.

 

Как ни старались они заслонить город свой от захвата,

Словно колосья ложились они под серпом беспощадным.

В этом Афина, отчасти была виновата,

Сделав спартанцев победным орудием невероятным.

 

С криками горя бежать от ворот амазонки пустились,

В страхе ужасном метались по улицам длинным.

Многие дети и девы тут с жизнью прекрасной простились,

Били их воины всюду нещадно, неся смерть невинным.

 

Хели в другие ворота в пылающий город промчалась.

Громко стеная, бессильная биться с врагами в теснине,

Дочь принесла к храму быстро и в крепкую дверь постучалась.

Жрицы открыли ей вход к алтарю, что стоял посредине.

 

Следом вбежали спартанцы, прорвавшись к желаемой цели.

Стали хватать юных жриц и к царице толпой подступили.

Быстро тогда дочь взяла, нож ей к горлу приставила Хели.

Жрицы оставили страх, к Артемиде мольбу обратили:

 

«Смилуйся дева охоты, семьи, целомудрия неба!

Город твоих амазонок враги разоряют жестоко.

В жертву дитя ты прими за спасение города света,

Девственность чище, чем всё, что до этого приняли боги!»

 

В храм Филоменес вошёл и Евфим, и застыли у входа.

Хели, увидев вождей, обратилась к ним, полная гнева:

«В жертву я дочь принесу Артемиде, хоть нет ей и года.

Жертву такую приняв, вас убьёт непорочная дева.

 

Всех разорвёт на кусочки в безумии, словно вакханка.

Кровью орлов и собак напоит, мясо свиньям подбросит.

Головы на кол насадит – для воронов будет приманка,

И отличит Филоменеса от остальных только проседь!»

 

«Стойте! – вскричал Филоменес, – кончайте грабёж и убийство!»

И убоялись спартанцы, что жертву возьмёт Артемида,

И в благодарность за жертву нещадно начнет кровопийство.

Все сгинут здесь, если будет дочь Хели убита.

 

«Ладно! – промолвил Евфим, – мы уйдём, но дитя нам отдайте!

Дочь Эврепида должна жить в отеческой Спарте.

Не воевать за Приама сегодня вы нам обещайте.

И Артемиде клянитесь, и властной Астарте!»

 

«Путь будет так, я пожертвую дочь не богам, а дорийцам.

Город оставьте, уйдите из нашего края...

Дичь я отдам ради родины милой кровавым убийцам!» –

Так отвечала царица, алтарь покидая.

 

Вышел Евфим с Филоменесом вместе с другими наружу.

Город горел, выли псы, и тела мёртвых грудой лежали.

Этот успех делал честь для любого спартанского мужа –

Завоевать с горстью воинов дикие дали.

 

Всюду мерцали оружия яркие блики,

Это ахейцы громили дома упиваясь сознанием власти.

Вдруг за колоннами храма послышались горькие крики.

Там юной жрицей несчастной Патрокл овладел безоглядно.

 

Девственность жрицы нарушил, используя силу,

И на ступени священного храма её кровь упала.

Смерть призывая, желая живой лечь могилу,

Дева прекрасная ликом отчаянно горько рыдала.

 

«Что ты наделал, Патрокл, как ты мог оскорбить Артемиду?

Ты навлечёшь гнев её на ахейцев за эту забаву!» –

Крикнул ему Филоменес и в гневе схватил за хламиду,

Чуть не решился Евфим совершить над Патроклом расправу.

 

Поздно они спохватились – свершилось всё непоправимо.

Грустно уселись они на ступени в предчувствии мрачном.

Жрицу подняли подруги, шепча, повели к двери мимо:

«Ты оказалась, Минихия, в месте таком не удачном!»

 

Меч тут Минихия быстро схватила их ножен Патрокла,

И без раздумий вонзила себе остриё прямо в шею.

Хлынула кровь, и хламида на воине тут же промокла.

Замертво жрица-дитя пала тихо под ноги злодею.

 

«Надо идти к кораблям, возвращаться скорее!» –

Вытащив меч свой, сказал всем в тревоге Патрокл благородный.

Вдруг рык медведицы в храме раздался, и кто был храбрее,

Копья подняв, в храм ворвались, где громко ревел зверь голодный.

 

Но Артемида Браврония в виде медведицы ярой,

Быстро убила спартанцев с оружием бренным и слабым.

Вышла из храма богиня за жертвами мести кровавой,

В Аргос пылающий зверем чудовищным и криволапым.

 

Хели, увидев такое, решила бежать в сад у храма,

Дочь унося и поддавшись на этот раз страху.

Ринулся следом Евфимий, крича обвинения прямо,

Быстро нагнав амазонку, копьё бросил в спину с размаху.

 

Ярко сияющей молнией лезвие тело пробило.

Чуть не задело ребёнка, облив кровью матери бедной.

«Улия, будь ты счастливей, чем я…» – Хели ей говорила,

Нежно склоняясь к дитя ликом смерти далёкой и бледной.

 

«Я отомстил за беспамятство после удара по шлему!

Слава убийства царицы даёт право встать в ряд Геракла!» –

Воин сказал и отрезал ей косу – победы эмблему.

Ткань пеленальная быстро от крови горячей размякла.

 

Девочку взяв, возвратился, отдал Филоменесу гордо.

Дочь Эврепида являлась желанной и важной добычей.

Тут показалась из дыма медведицы хищная морда –

Шла Артемида убить их нарушивших божий обычай.

 

В страхе бежали спартанцы из города в чистое поле.

Но лабиринт узких улиц не всем удалось им покинуть.

В дымном чаду умирали в отчаянье, корчась от боли,

Как во дворце Минотавра, пришлось им в безвестности сгинуть.

 

Тридцать спартанцев остались в живых и с добычей изрядной.

Ждать было некого больше теперь, и вожди были правы.

Вечер ужасный прошёл, растворился во тьме непроглядной,

Воды струил Борисфен, дул Борей, шелестели дубравы.

 

Древняя Ночь, старше мира, рождённая хаосом чёрным,

Вмиг Артемиду смирила, заставив принять облик девы.

Звёзды, раскинувшись в небе ковром бесконечно огромным,

В волнах широкой реки серебром рассыпали посевы.

 

Быстро во тьме вдоль реки шли спартанцы, забыв про усталость.

Пленных вели, и несли много ценной посуды.

К дочери Хели убитой Евфим стал испытывать жалость –

В душу убийце с укором глядели глаза-изумруды.

 

Только один их корабль принял всех, а другие остались.

Дружно ударили весла и вспенили тёмную воду.

К морю большому дойти до рассвета ахейцы пытались –

Выйдя назад уцелевшими, славы прибавить походу.

 

Дул им Борей в парус выпуклый, сильно течение гнало.

Будто в ночи Ахелой быкобокий помог им нежданно.

Не было в скорости той покровителей Спарты сигнала,

Просто могучей рекой Борисфен волны нёс неустанно.

 

Вот Аполлон в колеснице промчался по небу как птица.

Утро настало и все ожидали погони опасной.

Гнев Артемиды, убийства ахейцев могли повториться,

Ярость медведицы неукротимой, охотницей страстной.

 

Быстро отплыли от устья, и вышли на берег устало.

Пиршество вечером поздним устроили в честь Аполлона.

Мясо овец благородных и хлеба с вином всем хватало,

Пьяные воины пленниц несчастных бесчестили лона.

 

Улию грубо отнял тут Патрокл от груди амазонки.

Стал говорить, что сменяет её на стихи про героев.

Или он девочку кинет волкам, что следят сверху зорко,

Из-за шиповника, розовой скупии и сухостоев.

 

«Это не просто дикарка-дитя, это дочь Эврепида.

Я подчинюсь угрозам таким на вакхическом пире!» –

Стал Филоменес настраивать струны кифары для вида.

Звонко запел он с прибрежным Зефиром в прохладном эфире:

 

«Царь Еврисфей клятву взял у Геракла идти к амазонкам.

Пояс царицы он должен добыть, что ей дан был Аресом.

Вышел корабль к Фемискире, растаял он за горизонтом.

Был с ним Тесей, что быку Минотавру живот перерезал.

 

Вскоре Геракл в жаркой Мизии царство создал Гераклиду.

У Фемискиры встречала его Ипполита с подарком.

Пояс царица решила отдать просто так, биться только для виду.

Вышли и все амазонки пришельцев увидеть на береге жарком.

 

Только всесильная Гера, вредя зло Гераклу, где можно,

Стала внушать амазонкам убить сына Зевса скорее.

Девы решили сражаться с пришельцами неосторожно,

Только Геракл всех наездниц в бою был сильнее.

 

Пала от рук сына Зевса царица наездниц безгрудых.

Пояс её взял Геракл, а Тесею отдал дев прекрасных.

Ночью сожгли на кострах победители трупы.

Утром унёс их корабль от земель и обильных, и разных».

 

Так пел о подвиге смелом Геракла поэт ночью чёрной.

Спали уже и Евфим, и Патрокл и другие спартанцы.

Очень немногим ещё не закрыл глаз Морфей утончённый,

Дев заставляли они исполнять бесконечные танцы...

 

Утром отплыли к Тавриде оставленной раньше.

В устье обратно понёс ветер вдруг их корабль большеглазый.

Он загонял их в болото большое всё дальше и дальше,

Здесь пахло смертью, пустыней, холерной заразой.

 

Тщетно пытались они ставить парус, грести, как умели,

В воду сходили по пояс, толкали корабль и тянули.

Долго блуждали в болотистых дебрях, садились на мели.

Трое спартанцев любивших насиловать дев утонули.

 

Не было здесь в камышах ни течений, ни знаков.

Солнца не видели в облаке, как бы они не трудились.

Всюду лежал горизонт бесконечный, как ночь одинаков.

К вечеру звёзд не найдя, стало ясно – они заблудились.

 

В белом тумане ночном, в свете ламп жировых видно стало –

Девы-лимнады запели вокруг, огоньки зажигая.

Нимфам покорны, пошли семь спартанцев за ними устало.

Но не вернулись, отваги оставшимся не прибавляя.

 

Стали другие один за другим уходить через плавни.

Крик их стоял в темноте, поедаемых и утопавших,

Не было этих свирепых и храбрых спартанцев тщеславней,

Но пали жертвой лимнад, их живём пожиравших.

 

Лица зелёные нимф и глаза изумрудного цвета,

Лап перепончатых шелест и пение тихих мелодий,

Вскоре ахейцев оставшихся околдовали к рассвету.

Стали желать все объятий болотных отродий.

 

Стал Филоменес играть на кифаре и петь просто звуки.

Этим немного воздействие чудищ болотных ослабив.

Встали Евфим и Патрокл со скамьи и мечи взяли в руки.

Жертву решили они принести, пленниц всех обезглавив.

 

«Пусть будет жертва дана Аполлону!» – воскликнул Евфимий.

С силой взмахнул он мечом и несчастную в шею ударил.

Мир становился в тумане болотом всё необъяснимей,

И не срубил головы, словно был он как воин бездарен.

 

Громко крича, поползла вся в крови амазонка.

Страшно страдая от раны, молила о смерти скорейшей.

Взял двусторонний топор и ударил спартанец вдогонку,

И голова отлетела от тела, и срез был чистейший.

 

В этот момент стал корабль уходить в ил болотный, как в бездну.

Словно Харибда его поглощала свирепо и жадно.

Жертву не принял никто из богов – их молить бесполезно,

Сцену с Олимпа, наверно, они наблюдают злорадно.

 

Бросился к Улии бедной поэт Филоменес, моля об отсрочке.

Взяв осторожно, вложил с тканью мягкой в корзину от хлеба.

И по калено в воде, потянувшись, он бросил корзину на кочку.

Скорбно взирая в последний раз в жизни в суровое небо.

 

Вспомнил он мать, нежный взгляд и знакомые нежные руки,

Ветер долин благодатных и музыку рек быстроводных.

Всё пролетело как миг, вешний сад, поцелуи подруги,

Звуки кифары и флейты в пространствах свободных...

 

Быстро Харибда глотала корабль, а лимнады ей пели.

Вот уж Евфим и Патрокл задохнулись в пучине жестоко.

Паруса только кусок небольшой возвышался на мели –

Всё, что осталось от храбрых ладей, смерть принявших до срока.

 

Скрылись лимнады, насытившись плотью и пением страстным.

Плакало тихо дитя амазонки и воина Спарты.

Жизнь лишь начавшись, окончилась в страшном болоте напрасно,

Здесь рыси рядом ходили огромные, как леопарды.

 

В небе Луна появилась теперь, осветив всю округу,

Медленно шли с колесницей её два быка сребророгих.

Вот протянула Луна к Борисфену прозрачную руку,

Просто играла, давала дорогу во тьме для немногих.

 

Вышла волчица на свет между кочек болотного ила.

Все шесть сосков многощедрых полны молоком её были.

Быстро волчица корзину с ребенком зубами схватила,

И побежала, и тени кустарников вскоре их скрыли...

 

Зевс на Олимпе сидел на огромном сияющем троне,

И наблюдал, как течёт Океан в небесах через край Ойкумены.

Он подчинялся и правил, и думал об общем законе,

Сам изменяющий, сам жертва вечной коварной измены.

 

Рядом бродила Афина, на землю задумчиво глядя.

Под облаками лежали Олимпа хрустальные склоны.

Струями косы Луны серебрились на снежном наряде,

Лестницы, портики все украшая дворца и колонны.

 

Тихо о чём-то свирепый Арес говорил Аполлону,

А Посейдон бородой щекотал Артемиду до смеха.

Он возносил похвалы стихотворно её непорочному лону.

Всех забавляла такая простая потеха.

 

Тихо Афина прошла вдоль стены у вершины Олимпа.

Вот задержала прекрасный свой взгляд на востоке полночном,

И проронила слова: «Мой Паллант, не забуду я хрипа,

Что ты издал, умирая до срока юнцом непорочным.

 

Где-то живёт Филоменес – поэт, что похож на Палланта.

В Аргосе слух усладил он мне флейтой свой бесподобной.

Этот флейтист обладателем был неземного таланта,

Где-то он ходит по этой земле вероломной и злобной».

 

«Видел его я корабль, пролетая над Таврией мимо,

Где Борисфен задержал их надолго в своей дельте гиблой.

Помню, его в финикийском плену спас и после, незримо».

Так ей сказал Аполлон неожиданно громко и хрипло.

 

«Он был с убийцами жриц в храме Аргоса на Борисфене.

Лютая смерть ждёт его, если смерть с ним ещё не случилась.

Все эти смертные вечно плывут смерть искать к Ойкумене».

Это сказала сестра Аполлону и насторожилась.

 

«Их так Афина лелеет и холит, как мать, безоглядно.

Словно они не животные подлые, полные смрада.

Смерти достойны они, истреблять нужно их беспощадно!» –

Буйно вскричал бог Арес, словно в правде была всем отрада.

 

Грозно Афина ему отвечала без нежности прежней:

«Всё бы тебе разрушать, не умея построить.

Не разрушителя общего блага и жизни прилежней.

Кто зверя грязной, бесчестной войны успокоит?»

 

«Ты Аполлону скажи и себе с Посейдоном про честность.

Как Зевса вы подлым образом спящего крепко связали.

Где же была ваша трижды благая любовь и любезность?

Всем захотелось, как Зевс, повелителем сесть в тронном зале!»

 

«Хватит, Арес, прощены все давно за восстание Геры!» –

Зевс им сказал, глядя нежно на плечи Афины.

Тихо добавил: «Я вижу корабль в иле с запахом серы.

Люди погибли, дитя лишь спаслось из пучины».

 

«Девочки Улии этой, мать в спину жестоко убита.

При разорении города Северный Аргос недавно». –

Взор устремив на восток, поддержала его Артемида.

Так говоря, подошла к краю пропасти плавно:

 

«В плавнях волчица её унесла, молоком кормит нежно.

Мать-амазонку её, благородную Хели, я знала.

В царстве её летом сушь и жара, а зимой очень снежно.

Холодно как на Олимпе под плитами этого зала.

Эта царица была счастьем женщин всего Борисфена.

 

Храмы мои возводила везде, даже в Скифии дикой.

Тавров разбила и дважды спасалась из скифского плена.

Славу у гиперборейцев снискала царицы великой.

Я эту девочку Улию буду хранить бесконечно.

 

Пусть на Кавказе живёт благодатном в тепле и достатке…

Новый народ образует она благородный навечно.

Будет всегда злых врагов отражать все нападки,

Детство детей протекать будет в неге беспечно!»

 

«Что вам, бессмертным, в делах этих бедных существ бесполезных?

Что вы им можете дать, если сами запутались в сущем.

Всё бы хвалы получать в храмах вам, в песнопениях лестных,

Разве для этого стоит быть богом всегда вездесущим?»

 

Зевс раздражённо сказал это всем угрожающе, властно.

Даже Арес отошёл после этого дальше от трона.

Только седой Посейдон не смутился, кивая согласно,

Не от того, что страшился удара смертельного грома.

 

Брату сказал он: «У наших детей нет понятия блага.

Словно слепые, творят не благое беспечные боги.

И не поймут, почему вдруг погиб бедолага,

Тот, для кого открывали они все пути и дороги.

 

Так и Афина поэта спасла от меча амазонок.

Он возвратился, сжёг город царицы страны снегопадов.

Стал сиротой там, пропал бы без волка несчастный ребёнок,

Но Аполлон горд, что тоже поэта спасал от пиратов.

 

Благо желая посеять, при этом свершали другое.

Как мне отдать вам свободу, ведь смысла не знаете все вы!

Вот Артемида сейчас хочет Улии сделать благое,

Новый народ на Кавказе начать, словно люди – посевы!

 

Вот к Илиону Приама всемерно стремится Афина,

И помогает ахейцам войной обеспечить торговлю.

Чтобы с востока возили пшеницу, оливки и вина.

И заплатили все люди за это смертями и кровью!»

 

«Прав ты! – воскликнул Арес: – слишком много ей можно!

Надо умерить Паллады желание стать Зевса выше!»

Зевс рассмеялся: «С Афиной ты действовал бы осторожно.

Знаешь, что дочь дорога мне, поссорить нас хочешь бесстыже.

 

Может быть, в девочке Улии зря видим мы только тело?

Разве так может везти просто так человеку?

Здесь скрыта тайна и хочется знать мне, в чём дело.

Пусть Артемида возьмёт, как хотела, её под опеку!»

 

Смотрят на землю и море с Олимпа бессмертные боги.

Их увлекает как игры за счастьем погоня людская.

В древность седую уходят как в бездну морские дороги...

Что будет завтра со всеми и боги про это не знают!

 

Глоссарий

 

Ахейцы – группа северных древнегреческих племён, завоевавших в XV веке до нашей эры, территорию Пелопоннесского полуострова.

Посейдон – бог морей, брат верховного бога Зевса.

Эфес – древний город на берегу Эгейского моря в Малой Азии, ныне не сохранившийся.

Негостеприимное – одно из древних названий Чёрного моря.

Эол – сын Посейдона, полубог, повелитель ветров.

Ойкумена – населённая, известная территория.

Артемида – вечная дева, мстительная и жестокая богиня охоты, дева-медведица, дочь Зевса.

Арес – бог вероломной, захватнической войны, сын Зевса.

Афродита – богиня любви и плодородия, рождённая из крови древнего Урана, бога неба.

Данайцы – жители Пелопоннеса, ахейцы.

Троянцы (тевкры) – жители Трои (Илиона), и подчинённой Трое – области на европейском и азиатском берегах пролива Дарданеллы.

Тесей – сын царя Эгея, убийца чудовища Минотавр, участник похода аргонавтов за золотым руном в Колхиду, участник похода Геракла за поясом амазонки Ипполиты, участник битвы с кентаврами.

Хорон – перевозчик в страну мёртвых (Аид) через реку Стикс, сын Эреба, отца множества явлений природы и человеческой жизни.

Афина Паллада – непорочная богиня справедливой, регулярной войны, покровительница первопроходцев, строителей, изобретателей, дочь Зевса.

Ахиллес – великий воин времён Троянской войны, сын бессмертной нимфы и царя Пелея, внука Зевса, аргонавта, участника первого взятия Трои Гераклом.

Агамемнон – царь Микен, с помощью брата, спартанского царя Минелая, стал властителем Пелопоннеса и прилегающих островов, и организовал поход на Трою царя Приама.

Приам – последний царь Трои, единственный сын предыдущего троянского царя, оставленный в живых Гераклом при первом захвате Трои.

Медуза – одна из трёх гаргон, морских чудовищ, превращённых Афиной в таковых из земных женщин, из-за связи с Посейдоном в её храме.

Гелеос – бог солнца, отец большого количества смертных и бессмертных существ.

Фемискира – столица южных амазонок на южном побережье современного Чёрного моря, ныне не сохранившаяся.

Ипполита – царица южных амазонок, дочь Ареса, похищена Тесеем во время похода Геракла за её волшебным поясом.

Наяды – дочери Зевса, повелительницы ручьёв, рек и озёр.

Сатиры – рогатые, козлоногие, любвеобильные демоны леса из свиты бога Диониса, впервые изготовившие вино.

Марсий – сатир, пастух, за выигранное состязание в искусстве игры на флейте, Аполлон снял с него живого кожу.

Северный Аргос – не существующий ныне город на реке Днепр, столица северных амазонок.

Коршун Ареа – спутник Ареса войне и охоте.

Зевс – верховный олимпийский бог-громовержец, отец множества богов, смертных и бессмертных существ, внук Урана (Неба).

Гера – верховная богиня, сестра и жена Зевса, хранительница семьи и детей.

Кентавриды – смертные дикие существа, с телом лошади и торсом женщины, обычно спутники Диониса.

Хетты – высококультурный народ, первыми освоившие обработку железа, протоармяне, проживающий в ХV - V веках до нашей эры, на территории южного Кавказа, современной южной Турции, Сирии, современного восточного Ирака.

Фракия – древнее название территории современной Болгарии.

Борей – северный ветер.

Гипербореи – живущие за северным ветром.

Оловянные острова – острова на юго-западе современных Британских островов.

Фэб – лучезарный, одно из прозвищ Аполлона.

Кифара – музыкальный струнный инструмент, среднее между гитарой и арфой

Плектор – пластинка из кости для игры на кифаре.

Финикийцы – древний высокообразованный народ, организаторы первой в истории системы глобальной торговли, живший на территории Финикии(современный Ливан), и множества торговых колоний на берегах Средиземного моря, предки современных ливанцев,

Итака – остров в Ионическом море.

Эллада – первоначально название области на территории в центральной Греции, где, согласно преданиям, жил Эллин, первый грек. В последующем название постепенно распространилось на всю Грецию.

Гадир – город Кадис в современной Испании.

Утика – не сохранившийся финикийский город на побережье Ливии.

Аргановое масло – масло из плодов северо-африканского дерева аргании.

Гиппокампы – лошади с рыбьими хвостами из свиты Посейдона.

Тира – современный город Тир с Ливане.

Фригийцы – один исчезнувших народов Малой Азии.

Ликийцы – один из исчезнувших народов Малой Азии.

Аякс – сын Оилея, царь Локриды (Средняя Греция), искусный копьеметатель и прекрасный бегун, уступающий в скорости только Ахиллу.

Бига – двуконная колесница.

Архистратиг – военачальник.

Ма – хеттская верховная богиня.

Гефест – хромой бог огня, кузнечного дела, сын Зевса, брат Аполлона, Ареса и Афины, муж Афродиты.

Дионис (Вакх) – бог растительности, виноделия и экстаза, принимающий от участников вакханалий человеческие жертвы.

Тампан – большой барабан.

Фаланга – плотный строй воинов, смыкающих щиты.

Хламида – мужская одежда разновидность плаща.

Астарта – богиня плодородия и дома у многих народов Азии и Кавказа.

Минотавр – получеловек-полубык, людоед, живущий в лабиринте, убитый Тесеем.

Ахелой – бог рек.

Зефир – западный ветер.

Мизия – область в Малой Азии.

Морфей – бог сна и сновидений.

Лимнады – нимфы болот, озёр, лугов.

Харибда – огромное чудовище, водоворот.

Скифия – в представлении древних степная область между западным Причерноморьем и центральной Азией, населённая кочевыми народами.

Тавры – разбойничьи племена, живущие в горах и пещерах горного Крыма.

 

Восстание гладиатора Спартака

 

поэма

 

Оглавление

Предисловие от автора

Песнь I. Восстание гладиаторов в Кампании. Зима в лагере на Везувии. Неожиданное поражение претора Главра. Тайное участие сил Рима в восстании.

Песнь II. Жестокое поражение претора Фурия Кассиния. Расчётливое отступление войск Спартака и Крикса в Бруттию. Осень в свободной Бруттии. Разгром легионов претора Вариния и Тарания.

Песнь III. Гладиаторские игры в честь погибших в сражении. Пир победителей. Катехизис и танец Спартака перриха.

Глоссарий

 

Предисловие от автора

 

Непросто проникнуть в психологию другого человека, во-первых, не знакомого лично, а во-вторых, жившего 2000 лет назад. Однако, если знать его реакцию на внешние раздражители, в виде обстоятельств его жизни и восстания гладиаторов, можно по этим следам составить себе его психологический портрет. Делать это нужно осторожно, потому что редко человек показывается в своём настоящем психологическом облике даже перед своими близкими, а уж тем более не будет он делать этого среди таких же как он - гладиаторов - профессиональных убийц на арене. Но по делам Спартака, порой отдельным деталям его поведения можно составить себе достаточно чёткое представление о том, что творилось в его душе. Напрасно считать, что Спартак - это тип героя, характерного только для Древнего Рима, - и в жизни раствора и в известных ему исторических, литературных и бытовых аллюзиях встречался такой тип. Спартак может являть собой психологический тип борца с системой, первоначально отобравшей у него основные человеческие ценности, подчинившей, заставившей служить себе. На втором этапе герой становиться заметным её элементом и восстаёт против неё, унося на свободу все её порочные черты, даже обряжается в её одежды. Он ведёт себя как узурпатор, как император. Знакомо, не правда ли? Рюрик, Романов, Наполеон, Гитлер, Сталин, Ельцин - вот подобные личности переустроителей старой жизни, ставшие потом её пленниками. Нет сомнений, что, если бы Спартак каким-то чудом одолел римскую олигархию, он бы её возглавил как император вместо Августа. Можно много привести примеров таких “Спартаков” даже из сегодняшней жизни.

Проходят эпохи, возникают, существуют тысячелетиями и разрушаются империи, появляются и забываются герои и целые народы, убийцы превращаются в святых, святые в убийц в угоду пропаганды очередной власти, но вопросы справедливости, свободы и равенства, драматические события истории продолжают волновать и тревожить людей сквозь громаду технологического прогресса.

Одним из символов этих фундаментальных вопросов человеческого общества является гладиатор Спартак. Его восстание произошло за 72 года до рождения Христа, а последние отряды восставших были уничтожены незадолго до этого события, при первом римском императоре Августе. Казнь на кресте тысяч его сподвижников-гладиаторов, их мультикультурность и полиэтничность, загадочное исчезновение самого Спартака, словно вознесение в последней битве, его бог Митра, явившийся предтечей Иисуса Христа, делают его одной из значимых фигур мировой истории.

Для подавления спартаковского восстания Рим сосредоточил свои основные силы: кроме мощной армии в самой Италии, из Испании и Малой Азии были двинуты войска знаменитых полководцев. Участники той войны - богатые римляне Помпей, Красс, Цезарь, стали могильщиками республиканского Рима и создали условия для захвата власти одним человеком. Именно эти трое карателей проложили дорогу для первого императора Рима – Августа.

Сама война со Спартаком при ближайшем рассмотрении оказывается продолжением гражданской войны партии олигархов и партии оптимального управления Республики. Успехи восставших в борьбе с римской армией, блестящая тактика и стратегия, может быть объяснено только тем, что восставшие тоже были римской армией, состоящей из римлян, имеющих военный опыт. Наличие в армии восставших большого числа римских военных объясняются и странности военной кампании Спартака. Они необъяснимы, если пытаться рассматривать её как восстание рабов. Война Спартака изобилует примерами блестящей тактики и стратегии уровня Александра Македонского и Юлия Цезаря, бесстрашием и героизмом, сопоставимым с подвигом 300 спартанцев царя Леонида.

Вопросы, возникающие к кровавой, рабовладельческой демократии Рима, имеющей все признаки фашистского тоталитарного государства типа германского Третьего Рейха, привели к тому, что массовая культура сильно исказила суть и причины восстания, его значение. Сложность темы состоит ещё и в том, что если собрать все исторические сообщения о Спартаке, исключая беллетристику, научные изыскания и повторы, то вряд ли наберётся десять страниц текста.

Поэма “Восстание гладиатора Спартака” – это дань памяти борцам с рабством и угнетением. Независимо от своих личных взглядов на рабство и истинных причин восстания, Спартак своей борьбой сделал нашу жизнь, пусть ненамного, но свободнее, лучше и счастливее. Главным результатом восстания стала концентрация власти и военных сил в руках наиболее влиятельных римлян, гражданская война и появление императора Августа. Несмотря на взлёт могущества, Рим вступил в последнюю фазу своего существования. Тема любого решительного восстания обездоленных людей всегда вызывает озноб у зарвавшихся угнетателей всех мастей, и их желание превратить этот образ только в кусок мяса для их увеселений, понятен.

В поэме речь пойдёт о первом победоносном периоде восстания, когда юг Италии стал независимым от могущественного, звероподобного Рима...

 

«Буду ли я говорить

о Спартаке?»

 

Аппиан Александрийский

«Римская история»

 

Песнь I. Песнь I. Восстание гладиаторов в Кампании. Зима в лагере на Везувии. Неожиданное поражение претора Главра. Тайное участие сил Рима в восстании.

 

В низких подвалах под термами жар растекался жестокий,

Здесь непрерывно рабы жгли дрова, словно в царстве Аида,

Этим бассейн согревали они для купаний глубокий,

Что принимал наверху посетителей разного вида.

 

Шли старики и старухи сперва, а потом все больные,

Следом за ними рабы, бедняки, за кого кто-то платит.

После нагрева свободные там заходили в бассейны, парные,

Где их умелые банщики моют, массируют, гладят.

 

Маслом отборным оливковым их натирали обильно,

Тело потом очищали скребками от масла и грязи.

Многих разнеженных дальше потом выгоняли насильно,

Кожу смягчали из кислого пепла живительной мазью.

 

После того занимали все термы на день богатеи.

Ели, решали дела, передавались любовным утехам.

Парились, пили вино и читали стихи грамотеи.

Мир над подвалом Аида был счастлив и полнился смехом.

 

В пышной Кампании в городе Капуе лето звенело.

Склоны Везувия сплошь увивали прекрасные лозы.

Очень давно здесь Республика Рим воцарилась всецело,

И со времён Ганнибала тут знали лишь розы.

 

Почвы из ценного пепла вулкана повсюду лежали

Два урожая пшеницы за год при хорошем надзоре.

Фрукты волшебные, овощи сочные здесь собирали,

Там, где струится Волтурна, впадая в Тирренское море.

 

Стройные линии крон кипарисов и пиний повсюду,

Ветер прохладный в любую жару и щадящие зимы.

С эры Троянской войны здесь этрусские знаки повсюду.

Даже в руинах гробниц, дух надменный летает незримо.

 

В консульство Гая Аврелия Котта год выдался славным,

Виллы спокойно раскинулись после диктаторства Суллы.

Били в садах там фонтаны потоком игривым и плавным,

Мрамор каррарский сиял, стоил он баснословные суммы.

 

Фрески играли цветам в картинах причудливых, разных,

Глянец мозаик сверкал на зверинцах и птицах чудесных,

Бронза светильников, множество статуй прекрасных,

Скульпторов всеми ценимых, и просто рабов неизвестных.

 

На винодельнях вино лили, фрукты обильно поспели,

Ткали рабы, стены клали рабы, и рабы хлеб косили.

И услаждали рабы и рабыни хозяев в постелях,

Счастье, достоинство, жизнь отдавая безжалостной силе.

 

Многим ли гражданам Рима жилось лучше в жалких лачугах?

Горка бобов каждый день с чесноком, хлеб по праздникам редким.

В рваных туниках, босые пьянчуги, то в нищих, то в слугах,

Хуже рабов зачастую, позоря свободу и предков.

 

Может быть прав Луций Сулла, диктатор по воле Сената,

Право народных трибунов совсем уничтожив надменно?

К освобождённым рабам приравнял их, сказав: «Так и надо!

Нужно в Республике Рим все слои уравнять постепенно!»

 

Ввёл он проскрипцию всех, кто ему не пришёлся по нраву.

Тысячи были тогда вне закона, везде их ловили.

И убивали таких, где придётся по этому праву,

Всё их имущество распределяя меж тех, кто убили.

 

Больше самнитам пришлось потерять в годы те безвозвратно.

После их помощи Марию, после успехов огромных,

Дали гражданство италикам, но не воротишь обратно

Сто тысяч мёртвых самнитских семей благородных.

 

В списках и Гай Юлий Цезарь был, худо женатый,

Ведь воевал против Суллы отец этой женщины милой.

Чудо спасло, хоть был Цезарь патриций богатый –

Мать и родня, все молили диктатора с истовой силой.

 

Много в Кампании было убито богатых владельцев.

Вилла кому-то по нраву пришлась, а другому таверна.

Много доносчиков обогатилось и грязных умельцев,

Были реформы задуманы дельно, а вышло всё скверно.

 

Гнёт ростовщичества вырос в провинциях всюду безмерно,

Сборщики податей всех задушили своими долгами,

Благом Республики всё объясняя богам лицемерно,

Римлян всех сделав людей просвещённых врагами.

 

Стали моря всех народов подвластны пиратам жестоким.

Ужас торговцам не римским они принесли бесконечный,

В рабство людей продавая, торговлю прервав рынкам многим,

Тысячи их кораблей хаос сеяли бесчеловечный.

 

Сулла ушёл добровольно, но консул, его заменивший,

Тут же хотел отменить всё, но не был Сенатом поддержан.

К Риму свои легионы повёл, о себе много мнивший,

Где был Помпеем Великим разбит и потом был повержен.

 

Всё пролетело недавно как вихрь над провинцией славной,

А из лачуг у Везувия всё показалось далёким.

Для бедняков медный асс был монетой здесь главной,

Цель попрошаек-детей и оборванных и худощёких.

 

Гордо меж бледных и нищих пьянчуг ветераны смотрелись,

Те, что сражались за Суллу в гражданской войне беззаветно.

Землю свою получив, здесь под солнцем прекрасным пригрелись.

В драках разбойникам с ними тягаться всегда было тщетно.

 

Для развлечений убийство они почитали и игры,

Пленных, преступников в цирке они умерщвляли умело,

Там на несчастных бросались убийцы, медведи и тигры,

Или бойцы-гладиаторы между собой бились смело.

 

«Будет сегодня сражаться Спартак против «галла»!

Завтра сражается Крикс-провокатор с димахером новым!

Вылечив бок, Эномай будет биться с велитом сначала!»

Так все кричали, писали писцы по настенным альбомам.

 

Песня простая тогда популярна была очень сильно.

Пели и в цирках её под кифару, рабы и матроны.

Пели в тавернах её и вином наливались обильно.

Больше всего подходили для пения строк баритоны:

 

«Возле потока прозрачной воды в жаркий день лучезарный,

Скинула в неге на землю одежды свои Артемида.

Лук положила тугой смертоносный и гребень янтарный,

В воду вошла и поющие нимфы прекрасного вида.

 

Только следить стал за ней Актеон – любопытный охотник,

Взглядом своим нарушать целомудрие дочери Зевса.

И преуспел в деле этом срамном молодой греховодник,

Долго сидел у ручья он, в беспамятстве от интереса.

 

Но Афродита заметила всё же потом Актеона.

Гневно вскричала она: «Как посмел здесь таиться, ничтожный?

Будь же оленем, чтоб не раскрывал моего одеона!»

Стал Актеон тут оленем большим, осторожным.

 

Только его же собаки помчались за ним кровожадно.

С лаем свирепым оленя в глухую чащобу загнали.

Там на куски разорвали и съели его неприглядно.

Псов было около ста и Спартак одного из них звали».

 

В Капуе школа была гладиаторов летом прошедшим

Строгим порядком гордился ланиста её небогатый,

Но всё разрушился ветреным днём сумасшедшим,

Бунт там возник гладиаторов варварский и жутковатый.

 

Может быть, им надоело быть жертвой Юпитеру кровной,

Или матрон посещения после застолий победных,

Страстных до самых срамных приключений любовных,

Может быть к детям протягивать руки во снах безответных...

 

Вроде, сбежали они, на охрану напав ночью тёмной,

Или ушли покупать по тавернам съестное для школы,

И не вернулись обратно, но толки пошли неуёмно,

Что на Везувии скрылись восставшие, босы и голы.

 

Будто в храм Митры они возвратились под утро,

Братьев неравенство истинной верой отринуть,

Жизнь после смерти воспеть благородно и мудро,

Прежде чем Капую – Рим второй снова покинуть.

 

Вскоре об этом в этрусском краю, как обычно, забыли.

Мало ли с древности беглых рабов знали эти пределы...

Даже милиция быстро ушла, отряхнувшись от пыли,

Осенью хлеб собирать, стричь овец и лелеять наделы.

 

Тёплый Везувий укрыл беглецов, как всегда это делал.

В зарослях диких, пещерах глубоких, лачугах из досок.

Стал кто-то скот по ночам воровать и вредить виноделам,

Вскоре пошло воровство даже с помощью конных повозок.

 

Виллы в Помпеях, дома в Геркулануме начали грабить,

В Капуе стали менял убивать и торговцев-евреев,

Женщин свободных и женщин-рабынь похищать и похабить.

Люди шептались, что это безумцы и секта злодеев.

 

Но больше этого всех занимала война с Митридатом.

Стал в Киликии наместником новым Лукулл благородный.

Начал войну на востоке опять, обещая победу солдатам,

Явно желая богатства снискать и триумф всенародный.

 

Там Митридат угрожал сильным войском провинциям римским,

Греции даже, как раньше, когда захватил он Афины –

Пленник гордыни великой, ведомый желанием низким.

С ним был Тигран – царь армян и надменных парфян властелины.

 

Думали все и гадали, не станет ли гибелью это:

Слушают сплетни, читают альбомы и снова кровь чуют –

Новые битвы бушуют в Испании в жаркое лето,

Где марианец Серторий пять лет против Рима воюет.

 

Храбрый Мертелл и Великий Помпей чередой поражений,

Чуть не открыли дорогу на Рим иберийцам жестоким.

Множество войск и казну им послал Рим для новых сражений,

И племена покорялись теперь, подчиняясь стратегам высоким.

 

Больше войны беспокоили цены на мясо и просо,

Цены подённых работ и расцвет африканских болезней.

Осенью только возникла в сознании плебса угроза –

Лагерь на диком Везувии стал им войны интересней.

 

К осени там вместо жалких лачуг стены встали из камня,

Как легендарная Троя, чьи стены устроили боги.

Кузница в лагере этом была и пекарня,

Перекрывали подобия башен наверх все дороги.

 

Редко теперь мог туда посторонний попасть, любопытный –

Вход на вулкан пастухам и охотникам стал невозможен.

Всюду на склонах стоял караул и открытый, и скрытый.

Не пропуская любого, мечи вынимая из ножен.

 

Кто же сплотил здесь самнитов, германцев и галлов умело,

В зной ярким днём, и во мраке ночного тумана

Бывших рабов и крестьян обучая военному делу,

И дисциплиной создав из разбойников войско нежданно?

 

Много запасов скопил чей-то ум и умелые руки:

Сыр, сухари и бобы, и в колодцах вода дождевая.

Собраны копья, мечи и щиты, шлемы, стрелы и луки –

Ими забита до верха уже не одна кладовая.

 

Как стало это так нужно обычным крестьянам

Бросившим плуг и рабам, вместо бегства в пределы другие?

Месть... За обиды большие, в угаре кровавом и пьяном,

Всё потерявших навек: и родных, и мечты дорогие.

 

Месть за убийственный каторжный труд днём и ночью,

И за насилие дев малолетних и жён бесконечно,

Верных друзей, что собаками в цирке разорваны в клочья,

Тех, кто стал в жизни немым инструментом и вещью навечно.

 

За отсечение пальцев, ступней, рук, грудей, гениталий,

Плётками порки на дыбе, в цепях и колодках, отравы,

Гвозди под ногти, клеймение, зверства других вакханалий,

Каторга, смерть на кресте без суда, для жестокой забавы.

 

Месть – смысл всей жизни, сны многих ночей бесконечных,

Бронзы прочнее любой и богатством сильней всех сокровищ.

Жарче Юпитера молний, длиннее времён самых вечных.

Смерть им в мучениях, скопищам римских чудовищ.

 

Знающих только усладу прекрасных одежд и постелей,

Блюда изысканной кухни, вина драгоценного реки,

Мрамор полов тихих вилл, блеск стекла, золотых капителей,

Прибыль торговую, праздники, скачки и библиотеки.

 

Так рассуждал бы любой, окажись на горе удалённой,

Многих увидав людей, тренирующих тысячи сразу

Строем идти и стоять, как Меркурий бежать окрылённый,

Биться мечом, укрываться щитом, подчиняться приказу,

 

Пращников бою учить, посылать к цели массу снарядов,

Лучников стрелы метать, увеличивать точность и дальность,

Слаженным действиям в битве различных отрядов,

Как соблюдать в обороне, в атаке фронтальность.

 

Мог ли простой гладиатор, учитель борьбы и приёмов,

Бой конный знать и баллисты, превратности маршей тяжёлых,

Знать караульную службу и множество нужных законов,

Как разбивается лагерь в местах непригодных и голых?

 

Это при том, что округу разбойники сплошь разоряли.

Много сюда собралось их из разных провинций и Рима.

Пользуясь случаем слабости власти, повсюду шныряли,

Будто сюда привела их рука роковая незримо.

 

Тут пастухи из Апулии, горцы из Брутии сладились вместе,

Старые легионеры Лепида мятежного с ними,

Граждане Рима, лишённые дома, надела и чести,

С ними рабы раньше бывшие сельскими и городскими.

 

Стены на юге у всех городов разобрал раньше Сулла,

Чтобы они не могли бунтовать, укрываясь за ними.

Это сдержало отчасти италиков здесь от разгула,

Но для разбойников мстительных стало делами благими.

 

Из тайников у хозяев рабы всё добро доставали,

Брали открыто у тихих теперь живодёров добычу.

Всюду бесчестили важных матрон, а мужей убивали,

Мучая, вешая вниз головой, вертелами в них тыча.

 

Только Везувий таких удальцов принимал неохотно,

Часть возвращал он колонам, мелким крестьянам несчастным.

Только в больших латифундиях грабить велел он добротно,

Принадлежащих сенаторам и расхитителям разным.

 

«Хватит! – сказал всем Спартак после женщин сожжённых

Вместе с детьми из семьи дуумвира, привязанных к двери, –

Наши враги вовсе не беззащитные дети и жёны,

Мы не сжигаем Коринф и детей, словно римские звери.

 

Я не рабов царь Эвн-варвар, сириец, один из не правых,

В ярости всех перебивший свободных мужчин-сицилийцев.

Наша борьба против власти тиранов кровавых,

А не за гибель терзаемых ими простых италийцев!»

 

Стало всем ясно зачем гладиатору, просто изгою,

Злому фракийцу разбойников сдерживать строго

На побережье, где римская знать предаётся покою,

Дремлют долины в тиши, аппианская вьётся дорога...

 

Осенью прошлой Гай Клавдий Главр, воинской славой манимый,

Войско собрал из пьянчуг и милиции из муниципий,

Он на Везувий пришёл и обманут был слабостью мнимой

Кучки, как будто рабов, не покинувших горных укрытий.

 

Было три тысячи с ним бесконечно ленивых и страшных.

Многие били рабов и участие в казнях любили.

Тут им был случай распять на крестах всех восставших,

Трёх пастухов заподозренных, там же кнутами забили.

 

Галл Эномай, сам не прочь заплатить им такой же монетой.

Внял просьбам бывших рабов-соплеменников страстным,

Чтобы живым не ушёл ни один из милиции этой,

Лагерь в лесу окружить их кольцом сообразным.

 

Эти три тысячи воинов претора спали в палатках,

Не представляя за валом и рвом, что опасность сгустилась.

Ночью, как призраки, в зарослях прячась и каменных складках,

Тропам тайными с кручи вулкана отборное войско спустилось.

 

Там, где врага окружить помешали отвесные скалы,

Горцы, армяне, служившие раньше в войсках Митридата,

Быстро спустились на длинных верёвках, не вызвав обвалы,

По виноградной лозе, что была всюду крепче каната.

 

Не было места для пращников здесь и для конницы рьяной,

Линиям стройным и флангам, и прочей науке военной.

Не удалось их сдержать на тропе страже пьяной,

Как не сдержать на валах кровной мести священной.

 

Лагерь кольцом окружив, где враги словно черви кишели,

Войско восставших потоком ворвалось в теснину палаток.

Знаком служили им свежие ветки, как обруч на шее,

Чтобы своих различать в суматохе стремительных схваток.

 

Ярости крики смешались с отчаянным воплем и воем,

Был впереди Эномай, как Ахилл на стене Илиона.

Волчьей резнёй это было в овчарне, а вовсе не боем,

И никого не осталось в живых из того легиона.

 

Кровь растекалась людская вокруг и миазмы ручьями,

Смерть лишь одна помогла их жестоким увечьям и ранам.

Утром послали в Помпеи, чтоб шли за своими мужьями,

Новые вдовы, оплакивать граждан, служивших тиранам.

 

Гай Клавдий Главр был убит и на части изрублен на части,

Пал Эномай-Бойдерикс, поражённый своими случайно.

Все города оказались теперь у восставших во власти,

И для отдельных из них всё закончилось очень печально.

 

Галлы, германцы, фракийцы и греки, бастарны и скифы,

И иллирийцы, сарматы, армяне понтийские и кельтиберы,

С ними италики, как кровожадные волки и грифы,

Мстить понеслись в города и поместья без меры.

 

Виллы беспечные и города пострадали с округой.

Храмы разбиты там и сожжены, и базилики тоже.

Римляне, римлянки все перебиты с детьми и прислугой,

С пытками зверскими взято у них всё, что асса дороже.

 

Как легионы диктатора Суллы самнитов казнили,

Нынче сулланских казнили везде ветеранов,

Даже детей их, спасавшихся в храмах у статуй убили,

Путь повторяя кровавый невольно проклятых тиранов.

 

С конным отрядом отборным Спартак, Крикс и Ганник,

Там разъезжали, взывая к рассудку и милости Митры.

Бойню везде останавливал строго народный избранник,

Только кровавая месть возрождалась с живучестью гидры.

 

Тело сожгли Эномая торжественно ночью безлунной,

Плакальщиц множество громко при этом рыдало.

Прах в небеса уносил благородный огонь и безумный

Было для почести друга погибшего этого мало.

 

Сорок захваченных римлян к костру подвели, торжествуя,

Силой заставили, как гладиаторов, насмерть сражаться,

Все из богатых семей, пали жертвой в ту ночь роковую.

Не приходилось ещё никогда Риму так унижаться.

 

Воля чудесно рождённого бога-спасителя Митры

В этой победе себя проявила, прославив героев.

Благословение бога во всём проявлялось не хитро,

На продолжение дела священной свободы настроив.

 

Хлынули с неба дожди, остудив и пожары, и казни.

Всюду потоками грязь и холодные ветры с востока...

Въехал тогда в Форум Аннея римский отряд без боязни,

С ними был Каст, друг вождя и охраны немного.

 

Их довели без преград до базилики вечером поздним.

Римский военный трибун внутрь вошёл, занося две корзины.

Ждал там Спартак, Крикс и Ганник, не веря заранее козням,

Речи решили послушать не слабого духом мужчины.

 

«Аве! Я Гай Юлий Цезарь, военный трибун, избран только.

Тайну прошу сохранить о сегодняшней встрече навечно.

Я тут не то, чтобы выплатить вам за судьбу неустойку,

Или сыграть вам бесстрашного Сцеволы роль безупречно.

 

Консула Мария славного, преданный друг и племянник.

Слава деяниям вечно его и тому, как он правил.

Я от себя и от духа его благородного скромный посланник!»

Гордо сказав это, Цезарь на пол корзины поставил.

 

«Бился под стенами Рима я с Марием вместе.

Смерть нас косила, но вера в победу была неослабна.

Тысячи три было нас с мавританцами – конницей чести.

Сдался на милость нам Рим, но сам Марий скончался внезапно!» –

 

Грустно ответил Спартак и поднялся трибуну навстречу.

Он коренаст был, не молод, с пронзительным яростным взглядом,

С быстрой и ясной по-гречески правильной речью,

Полной, однако, каким-то отчаянно-горестным ядом.

 

Волосы длинные, светлые, вились руном своевольно,

Нос, подбородок большие и сильные, ловкие руки.

Многих убили они на войне, на арене невольно,

Шрамы на теле могли рассказать всё о боли и муке.

 

«Что же в корзинах? – спросил громко Крикс, великан светлоглазый.

Он был красив, словно скульптор его отливал с эталона,

Взгляд благородный, наполненный смыслом и волей,

Голос, звучащий призывно, не хуже жрецов Аполлона,

 

Шрамы глубокие всюду, как след гладиаторской доли.

«Деньги, – ответил военный трибун, – на войну против Рима».

«С Римом воюем и так, как с чумной неизбывной заразой,

Разве Главр смертью своей страшной не доказал это зримо?»

 

«Сколько? – спросил Ганник, – время чудесных загадок?»

«Здесь ауреусов полных три тысячи, – Цезарь ответил, –

Это за дело, что нужно нам сделать совместно, задаток,

Против заразной чумы, как уже раньше галл тут заметил».

 

«Год мы провинцией правим уже без законов Сената.

Сто десять тысяч собрали себе ауреусов с лишним.

Платим за хлеб, лошадей и коров, и за всё, что нам надо.

Митра нас учит по-братски делить всё с далёким и с ближним.

 

Много уже из провинций других к нам пришло побратимов.

Бой между Суллой и Марием вместе с их смертью не кончен.

Нам мысли Гракха и Мария дороги в кодексе чтимом,

Страшном Сенату – убийцам, ворам и фискалам их гончим.

 

Люди из разных слоёв собираются к нам бесконечно –

Святость Республики им дорога больше жизни и счастья.

Нужно законом поставить предел олигархам навечно,

Плебс всколыхнуть, чтобы правда предстала их частью».

 

Так без раздумий ответил Спартак, прислонившись к колонне.

Двое рабов принесли хлеб, вино, фрукты, чистую воду.

Синие звёзды раздольно рассыпались на небосклоне,

В окна смотря, свысока изучая людскую породу.

 

«Мало здесь денег! – сказал недоверчиво Ганник, –

Знаем, что ты не богат и долгов понаделал не мало.

Тайной и странной неведомой силы ты смелый посланник.

Римская знать направляет на Рим ядовитое жало?»

 

Гай Юлий Цезарь взял кубок с водой, выпил, встал горделиво.

Стал говорить, будто с Форума он обращался к народу:

«Ныне в Республике правит закон, только несправедливо.

Наша свобода лежит как мертвец, олигархам в угоду.

 

Консул не может теперь ничего, стал он куклой Сената.

Разве за это сражались отцы и герои страдали?

О шестисот головах в Рим пришёл царь диктата,

Хочет, чтоб мы демократию в жертву богатству отдали

 

Сетью законов нас всех оплели, кандалами, цепями,

И ничего не дают изменить адвокаты и судьи.

Демократично начнут обсуждать бесконечными днями,

После от воли народа остаётся лишь словоблудье.

 

Марий не сбросил царя, хоть рубил шеи чудищу-туше.

Реки в гражданской войне пролились крови римлян несчастных.

Суллу призвал, ведь Сенат и вернул всё обратно, и хуже,

Не удержать так Республике двадцать провинций подвластных.

 

Как олигархию и демократов связать крепко вместе?

Как защитить демократию перед угрозой богатства?

Как не развить демократию плебса в подобие мести,

В путь конфискаций и бойню богатых, грабёж и пиратство?

 

Нужно скорее их всех убедить согласиться друг с другом.

Может война их сплотить против общей для Рима угрозы.

Плебс и Сенат будут спаяны общим смертельным испугом,

И для Республики смогут законы ввести и закроют вопросы.

 

Вот почему патриотам Республики нужно такое,

Что можно даже предательством гнусным назвать против Рима.

Я и Марк Красс, и Великий Помпей – вот ядро бунтовское,

Будем мы с вами бок о бок сражаться с Сенатом незримо!»

 

«Да, это странное средство заставить людей быть добрее

Войско нанять для разгрома своей же страны, но во благо, –

Ганник-Канникас сказал и пошёл тихо вдоль галереи, –

Так гладиаторов снова нужна Риму кровь и отвага?

 

Раньше мы жертвой Юпитеру были и дань мёртвым предкам.

Мы искупали грехи римских граждан убийством кровавым.

Мы получали свободу и славу случайно и редко,

Гибелью многих друзей заплатив и привычкой к расправам.

 

К нам приходил день назад от Сертория тайный посланник.

Он умолял из Кампании с армией не удаляться.

Ведь устремится к нам каждый злодей и изгнанник,

И марианцы стекутся, и с армией соединятся.

 

Сам Квинт Серторий наверно желает вернуться обратно,

И марианцев в Тоскане собрать, ущемлённых Сенатом.

Плохо в Испании, видно проиграно всё безвозвратно,

Но и Помпею с Метеллом закончить войну трудновато.

 

После гражданских трёх войн здесь немало горючего всюду.

Только зажги – загорится от Альп до Сицилии тут же.

Деньги Серторий прислал, оценил в сто талантов причуду,

Чтобы мы сели в Кампании, спрятались в горы поглубже».

 

«Взяли вы деньги Сертория? – Цезарь спросил осторожно, –

Как вы удержите здесь десять тысяч уже к вам пришедших?

Видел я их по дороге, сдержать будет их невозможно,

Этих, от радости мщения и от надежд сумасшедших».

 

«Взяли мы деньги Сертория, но ничего не решили.

От Митридата Евпатора тоже прислали таланты.

Хочет заставить Лукулла он думать скорее о тыле,

Чтобы у Рима бродили свирепой толпой оккупанты, –

 

Так прямодушно ответил Спартак, отходя от подарка, –

Вроде и сам воевал только что у Пергама ты смело,

Вместе с галатами против Эвмаха усердно и жарко...

Не ожидал я, что всех привлечёт наше скорбное дело.

 

Только военные максимы нам говорят незабвенно:

Всех нам союзников стоит использовать дальше,

Тех, что с врагом, переманивать, стравливать верно,

Вот и тебе не откроем возможные планы без фальши.

 

Может быть кто-то захочет стать снова спасителем Рима,

Войско Сенат разрешит собирать для борьбы с нашим войском.

Право диктатора будет для этого неоспоримо,

Будут овации честно добыты в походе геройском.

 

Скоро уже претор Публий Вариний заявится в гости.

Но он совсем не герой, кто по-твоему справится с нами,

Много у претора разных достоинств и злости,

Даже успешным торговцем он был временами.

 

С ним Гай Гораний, Гней Фурий и Луций Кассиний.

Войско его ветераны и пьяницы, воры и слуги.

Встал он в Гаэте, уже прилагает немало усилий,

Конницу Тибуритина послал на разведку округи».

 

Цезарь лукавым внимательным взглядом его стал буравить.

После сказал убеждённо, как будто всё знал и предвидел:

«Вижу, ты знаешь немало и нечего даже добавить

Публий Вариний – плебей, но богат, хоть умом бог обидел.

 

Правильно ты рассудил, где уж им одолеть ветеранов,

Многие войны прошедших и жаждущих мщения сильно.

Видимо претор привёл на заклание стадо баранов,

Нивы Кампании кровью отребья удобрить обильно.

 

Будет он действовать просто, вести окружение скоро.

Силы свои разделив, как обычно, не думая очень.

Будет он вам отрезать путь на юг и стоять до упора.

Уничтожением полным восстания он озабочен.

 

Видно, я зря говорю вам об этом, у вас есть разведка.

Глаз и ушей много всюду следят за Варинием всюду.

Я удаляюсь, Спартак, доведётся нам видеться редко,

Если Фортуна, богиня судьбы совершит ту причуду».

 

Жестом Спартак указал молчаливо в ночное пространство.

Каст отступил, пропуская трибуна обратно к охране.

Цезарь пошёл, обернулся внезапно, сказал без коварства

Между сиянием факелов, уличной тени на грани:

 

«Сделай, как я говорю, и ты славу великую примешь,

Как Ахиллес на Троянской войне стал бессмертным навеки.

Если не вступишь в войну, то безвестным разбойником сгинешь,

Я не Фетида, конечно, а мы все не древние греки».

 

Хмурыми взглядами все проводили посла демократов.

Крикс вместе с Ганником выпили молча вина из кувшина.

Свет красный прыгал неверно на пол мозаичных квадратов,

И отражался в глазах ясных ярко и неустрашимо.

 

Песнь II. Жестокое поражение претора Фурия Кассиния. Расчётливое отступление войск Спартака и Крикса в Бруттию. Осень в свободной Бруттии. Разгром легионов претора Вариния и Тарания.

 

Утром разведчики стали один за другим возвращаться.

И приносить вести разные, но всё такие, как надо.

Претор войска разделил и не стоит теперь защищаться,

Нужно скорее разбить два отдельных отряда.

 

Сразу же Крикс и Спартак повели два своих легиона

Быстро вдоль моря от Нолы к холмам полноводной Волтурны.

Солнце светило осеннее, брызгало из ореола

В кроны деревьев и были окрестности Нолы скульптурны.

 

Вёл им навстречу свой римский отряд квестор Фурий беспечно.

Город Казилинум ждал вроде их винным кубком и хлебом.

Но затрубили букцины и вышли в строю безупречно

Прежде велиты восставших, гастаты и принципы следом.

 

Квестор велел разворачивать в линию строй из колонны,

Но не успели когорты его разойтись от дороги.

Стали обстреливать пращники их, обходить неуклонно,

И появилась в тылу кавалерия Крикса в итоге.

 

С криком «Барра!» устремились спартаковцы в битву без страха,

В кучу смешались когорты квиритов и стали сражаться.

Только недолго они продержались до полного краха,

Стало кольцо окружения быстро сужаться.

 

В давке толкали щитами и били мечами скорее,

Целясь в открытые шеи врага, в животы и колени.

Страшно крича, поражённые падали в ноги бледнея,

И умирали в крови и грязи, в богохульственном тлене...

 

Как ни кричал им Гней Фурий о римской гордыне и долге,

Дрогнуло квестора войско и стало бежать без оглядки.

Фурий сражался там несколько славных мгновений не долгих,

Быстро мечи в грудь вонзились ему с треском по рукоятки.

 

Был квестор Фурий из рода, отдавшего Риму немало.

Предок его Рим от галлов, совсем захвативших, спас смело.

Фурии в консулах, преторах Риму служили, бывало,

Били этрусков и вольсков, но квестор свёл жизнь неумело.

 

Было убито две тысячи римлян, бегущих от битвы,

Взяты значки их когорт и оружие, много припасов.

Митре за помощь в бою вознеся вдохновенно молитвы,

Ганник и Крикс устремились в Салин, ожидая приказов.

 

Следом Спартак подошёл спешно с войском отборным.

Лагерь легата Кассиния здесь был построен недавно.

Луций Кассиний на вилле знакомых в бассейне просторном,

Вместе с рабынями радостям всем предавался исправно.

 

Конница Крикса его захватила врасплох без одежды,

Он, убегая, кричал и посеял смятение всюду.

В лагере крепком своём он укрыться лелеял надежды,

Только охрану ворот Крикс ударом разбил за минуту.

 

В спешке из мокрых палаток под дождь выбегали гастаты,

Не успевая построиться, бросились сразу к воротам,

Там оказались уже гладиаторы сами зажаты,

И отступили из лагеря быстро к лесистым теснотам.

 

Выйдя из лагеря, весь легион римский встал потрясённо,

Между двух линий когорт гладиаторских он оказался.

И атакован был ими под рёв труб и крики синхронно,

Бросился в лагерь обратно и там, словно скот истреблялся.

 

Около красной палатки легата сражались немногие храбро.

Бывшие воины Суллы, не ждавшие милости в битве.

Знали они, что уже не увидеть рассвета им завтра,

Только дороже продать жизнь в бою помышляли в молитве.

 

Вот бывший раб-африканец, кровавым мечом потрясая,

Знак легиона схватил и Орла опрокинул на трупы,

Символом краха, квиритов оставшихся всех ужасая.

И затрубили спартаковцев радостно горны и трубы.

 

Рядом с Орлом пал легат в свалке смертью нелепой.

Многим сбежать удалось от убийц, весь обоз захвативших.

Лагерем встал здесь Спартак у границы Лукании хлебной,

Слух распустив, что у Крикса и Ганника много погибших.

 

Претор Вариний решил добивать Спартака побыстрее.

Первого римского славного консула дальний потомок,

Принцепса сын, Красса друг, был он тигра храбрее.

И предсказуемо бросился в бой без особых уловок.

 

В холод и дождь, потеряв половину больными в походе,

Он подошёл к Спартаку и построил свой лагерь напротив.

Войско, припасы решил он собрать, но не смог это, вроде,

Слух о разгроме прошёл, многих пьяниц служить разохотив.

 

Кроме того, ночью тёмной Спартак удалился успешно,

Вывел свои легионы, у лагеря куклы поставив.

Бросился следом прапретор по скользким дорогам поспешно.

В Рим за подмогой Торантия спешно отправив.

 

Шёл к Метапонту на юг к морю Ганник с отрядом восставших.

Крикс шёл с отрядом таким же, но меньшим, пылая от мести.

Сам же Спартак с легионом отборных, но сильно уставших,

Через Луканию в Бруттию шёл, выжигая поместья.

 

Хмурое небо, на пиниях капли жемчужно белеют повсюду,

Редкий туман, иногда моросит дождь опять неуютный...

Тяжко идти, не минуть лихорадку теперь и простуду,

Раны болят, не даёт им зажить марш, для раненых трудный.

 

Ярость обрушилась ранее всюду на римлян жестоко.

Нола, Нуцерия, Фурии и Метапонт были взяты,

Вместе с холодным и мстительным ветром с востока,

В них появились войска Спартака, жаждой мести объяты.

 

С ними обозные люди, торговцы, разбойники просто.

Вражеской армией стали они тут луканскому люду.

Полным раздольем для вора, убийцы, садиста, прохвоста,

Стали те месяцы смерти в Лукинии бедной повсюду.

 

Словно Лукулл жёг во Фракии город за городом рьяно,

Или Помпей разорял кельтиберские сёла и нивы,

Сулла акрополь Афинский ломал и бахвалился пьяно,

С Зевса сдирая одежды из золота зло и глумливо.

 

Много рабов, взятых ранее в плен легионами Рима,

Помнили взгляд свой последний на родину страшный:

Пламя пожаров, убитые семьи, насилуют жён нестерпимо

Зверь по прозванию римлянин, жадный, кровавый и бражный.

 

Этим рабам никогда не забудется жизнь смерти хуже,

Вместо просторов родной стороны и прекрасного счастья,

Рабовладельцами весь изувечен внутри и снаружи,

Стал говорящей скотиной и мыслящей вещью отчасти.

 

После побед и потерь, и ранений, и полной свободы,

Став Анти-Римом ужасным, в подсказках они не нуждались.

Всё застилающий гнев, не Спартак вёл их в эти походы,

Многие в гневе таком до кончины своей и остались.

 

Не понимали они, отчего благодатному Риму,

Родине двух урожаев за год и волов плодовитых,

Центру торговли, наук хитроумных мерилу,

Родину их истреблять, обращая в рабов и убитых.

 

Что не хватало вот этим, дрожащим от страха квиритам,

В виллах своих и дворцах, и добротных домах вдоль дороги,

Банях прекрасных, отделанных мрамором сплошь и нефритом,

Любящим храмы свои, сатурналии, флейты и тоги?

 

Плакал о том Сципион Африканский и не лицемерно,

В день тот победный, когда весь горел Карфаген ненавистный.

Знал он, что Рим, потеряв здесь врага, возгордится безмерно

И потеряет достоинство, строгость Республики чистой.

 

Раньше примером для римлян всегда Цинциннат был великий,

Пахарь, в диктаторы призванный в час роковых испытаний.

Только разбил он врага, тут же к пашне вернулся безликой,

И не поддался соблазну богатства совсем без терзаний.

 

Ныне же римляне стали другими, забыли истоки,

Золото стало мерилом гражданства, его главным смыслом.

Видя такое, от Рима, почти отвернулись все боги,

Их обошёл хитрый Рим в договоре корыстном.

 

Вот и теперь, разбивая Юпитеру голову в храме,

Женщин насилуя и убивая потом перед домом,

Пьяно, со смехом рубя для потехи детей топорами,

Мстители были в желаемом мире знакомом.

 

Что мог им вождь говорить, сам убивший немало?

Курии из муниципий и судей спасать от расправы?

Здесь больше не было Рима и кончилось римское право.

Боги чужие, неримские мстители были здесь правы.

 

Пару недель вдоль дороги Пампилия в дождь и туманы,

Шли Спартака небольшие отряды раздельно и шумно.

Здесь, на границе Лукинии с Бруттией были они всеми званы,

Теми, кто жаждал попасть к гладиаторам в войско безумно.

 

Следом упрямый прапретор Вариний когорты вёл смело.

Конницу выслал вперёд и тревожил спартаковцев сильно,

Те отдавали сполна, то засаду устроят умело,

То перебьют часовых, то колодцы отравят обильно.

 

Крикс, Публипор и Гай Ганник отряды на бой выводили,

С целью убить у Вариния лучших людей, ветеранов.

Много раз в яростных стычках внезапных они победили,

Так обучая своих, как держаться в бою без изъянов.

 

Больше триариев, мощных копейщиков, пращников тоже,

Принципсов меньше, гастатов, Спартак так придумал сражаться.

Панцирь льняной, римский меч как кинжал, от копья не поможет,

Тень македонской фаланги при нём начала возрождаться.

 

Пусть уж стоит доброволец безусый и сариссой тычет,

Чем в давке страшной его ветеран подомнёт непременно.

В это же время отряд гладиаторов, выйдя из стычек,

Может напасть с тылу, с боку, победу добыть непременно.

 

Только в местах, где дома ветераны сулланских походов,

Где их хозяйства добротные плотно друг к другу стояли,

Там собирались они по десяткам и сотням у входов

Крупных поместий, селений, оружием старым сияли.

 

Были здесь старые центурионы, деканы, их слуги:

В шрамах, седые, беспалые, гордые прошлым навеки.

Беглых рабов презирая, забыв о лозе и о плуге,

Снова готовились сечь, распинать, как всегда при побеге.

 

С ними всегда приходилось не просто восставшим при встрече.

Стрелы из луков, свинец из пращей, а порой скорпионы,

Густо летели в разбойников, беглых рабов издалече,

И вылетали потом лихо всадников римских колонны.

 

Дома лишившись в пожарах, в погромах семей и животных,

Шли ветераны к Варинию, войско его умножая,

Насмерть сражаясь с убийцами в конных боях и пехотных,

Бросив сгнивать на корню в поле зимнюю часть урожая.

 

Боя искал старый друг Марка Красса упрямый Вариний,

Даже не став дожидаться своей галльской конницы к битве,

Что вёл к нему квестор быстро из Рима в плену эйфории,

В жертву двух пленных принёс и провёл ночь в молитве.

 

Слухи везде распустив, что вернётся в Кампанию вскоре,

Быстро повёл легионы и конницу к лагерю Крикса.

Там и Спартак находился с отрядом и Ганник в дозоре.

Быстро у лагеря их римский лагерь воздвигся.

 

«Больше нельзя отступать!» – так Спартак объявил на совете, –

«Если начнём уходить по дороге в колоннах частями,

Нас атакуют развёрнутым строем уже на рассвете,

И перебьют, вся борьба наша кончится только смертями!»

 

«Быстро Вариний теперь подошёл, лагерь сделал умело,

Утром он выстроит войско и нас атакует всей силой.

Если мы в лагере встретим его, он начнёт бой с обстрела,

Лучники римлян весь лагерь наш сделают общей могилой!» –

 

Так Крикс сказал, было видно, что он предпочёл бы сражаться.

Ганник сказал: «Наша конница может уйти тайно ночью,

Частью одной выйти в тыл, против конницы галльской держаться.

В это же время обоз растерзаем мы в клочья.

 

«Галлы с германцами в коннице нашей – огромная сила,

Всадники римские с ними не сладят, всем это известно.

Только манипулы бывших рабов не готовы и гнилы,

Не устоят под ударом когорт ветеранов, признаемся честно.

 

Наших когорт марианцев, самнитов не хватит встать фронтом,

Фланги охватит упрямый Вариний и Канны устроит.

Надо нам бить по вождю и довериться слепо экспромту.

Если Вариний умрёт, разбегутся и все безо всяких героик! –

 

Хмуро сказал им Спартак, разминая затёкшие руки, –

У Гавгамел Александр Македонский на Дария вышел,

В центре прорвался и Дарий бежал от гетайров в испуге.

Там же сражался фракиец Сеталк, с детства я это слышал.

 

Так же и нам поступить здесь придётся, доверившись Митре,

Богу воскресшему, всё искупившему жертвенной смертью,

Бой мы дадим, как Геракл страшной гидре,

Звёзды свои вознесём над пылающей твердью!» –

 

Твёрдо сказал им Спартак и с фракийцем они согласились.

Логика всё диктовала, размер и готовность их войска.

Нужно ли было, в напрасных движениях силясь,

Верных друзей обмануть и себя, толковать факт по-свойски?

 

Сколько раз, знать бы, случались бои и сражения в мире?

Воины ждали тревожно судьбы обусловленной ночью,

Правду пытаясь узнать для себя в вездесущем эфире,

Имя своё помещая на лист приговора в отточье.

 

Кто может это признать из живущих и живших разумным,

Вместо пути совершенствовать мир, разрушать и поганить?

Делать его сумасшедшим, бессмысленным, грязным и шумным,

Если ещё не убить до конца совершенство, то ранить.

 

Вот затрубили букцины и солнце кровавое встало,

Римляне начали строиться к бою, рядами манипул на поле.

Золото яркой звездой на Орлах легионов блистало,

Всем объявляя о непререкаемой силе и воле.

 

Конница турмами встала на флангах и лучники там же.

Десять больших скорпионов поставили в центре вдоль строя.

Все десять тысяч квиритов застыли, вдоль лагеря вставши,

В задних рядах плащ Вариния красный, легатов с ним трое.

 

Из лагерей выходили спартаковцы, конница Крикса, самниты.

Строились медленно, путая место в рядах и колоннах.

В правильной битве, казалось всем зрителям, будут разбиты

Толпы рабов, пастухов и калек плохо вооружённых.

 

В центре у них встали стройно манипулы из марианцев,

Люди Липида, мятежного претора, здесь находились.

Им нужно было стоять до конца, словно триста спартанцев

У Фермопил, где отважные воины с персами бились.

 

Справа от всех вне колонн и шеренг встал Спартак, Крикс и Ганник.

Всадники в панцирях, поножах, шлемах и с копьями с ними,

Как фессалийская конница клином стояла, и вёл их избранник,

Митрой с небес окрылён и в надеждах сердцами людскими.

 

Радостно Публий Вариний смотрел на живые до времени жертвы,

И предвкушал, как похвалит отец, мудрый принцепс Сената,

Как захлебнётся Гай Макр и у всех успокоятся нервы,

Плебс перестанет кричать и в торговле пойдёт всё как надо.

 

Из-за валов лагерей с двух сторон на долину смотрели

Девы-волчицы, торговцы, больные и зрители действа,

Зрелища ждали, трофеи собрать и нажиться на деле,

Вражий обоз разгромить, для потехи устроив злодейство.

 

Пасты забрать и пшеницу, оливки, колбасы и поску,

Мёд и бекон, солонину, орехи, испанские вина,

Амфоры с маслом, чеснок и капусты повозку,

Жертвенный бык и баран, свиньи, гуси, другая скотина.

 

Публий Вариний не стал ожидать все отряды восставших,

После победы их конница будет рубить до заката.

Знак он подал трубачам, звук исторгся и горнов блестящих,

Все скорпионы пустили железные стрелы как надо,

 

Метко пробили в строю гладиаторов несколько брешей.

Лучники, пращники вышли вперёд, камни, стрелы пустили.

Сразу расстроив воздействием тем строй копейщиков пеший.

Всех новобранцев спартаковских сильно смутили.

 

Рог затрубил гладиаторов, вышли пельтасты-фракийцы,

Лучники, пращники были они, хуже критских едва ли.

Сразу отметились эти застрельщики, проще – убийцы,

Словно на стрельбище или охоте они убивали.

 

Если бы так продолжалось сражение дальше, к полудню,

При бесконечном запасе камней, стрел и дротиков острых, разных,

Лучников римских бы всех перебили жестокие плутни,

Перед Варинием, ждущим победы в надеждах напрасных.

 

Конницу бросил прапретор тогда на фракийских велитов,

Турмы рассыпав, она погналась вдоль манипул прилежно,

Тут были вопли и топот копыт, кровь и смерть разных видов,

Но распылялись усилия конницы галлов вокруг неизбежно.

 

Хмуро стояли спартаковцы, все их центурии злые,

Глядя на бойню друзей, с кем недавно смеялись и пели.

Падали страшно на землю мужчины совсем молодые,

Те, что спастись не смогли и за строй забежать не успели.

 

Но не сдвигался Спартак, не бросал тоже конницу в дело.

Стали про трусость уже говорить или думать невольно.

Марс торжеством здесь сиял, приношением брал кровь и тело,

Это должно для услады его быть свирепо и больно.

 

Вновь затрубили букцины и трубы и двинулись разом

Римские бодрые сорок манипул из линии первой.

Верные клятве смертельной и центурионов приказам,

Жизнь посвящая бесстрашно воинственной деве Минерве.

 

Конница стала назад отходить, собираться на флангах,

Лучники, пращники тоже туда сквозь ряды поспешили.

Галлам союзным тут римляне не уступали в талантах,

Словно машины войны, в криках, звоне и пыли.

 

Шли по убитым, сдвигая щиты, и значки трепетали.

Сорок шагов разделяли всего два сверкающих строя.

Пилумы стали квириты кидать и для этого встали.

Гибли спартаковцы через один от смертельного роя.

 

С криком ужасным «Барра!» прокатившимся громом по полю,

Бросились римляне рьяно вперёд и на копья наткнулись.

Тут всем пришлось до конца напрягать и все силы, и волю,

Линии строя спартаковцев сильно прогнулись.

 

Дальше события все вспоминали по-разному очень.

Помнили многие скачку, как бешено лошади мчались,

С правого фланга Спартак бросил конницу, был в этом точен.

Клин мощных всадников между двух линий врага оказались.

 

Первая линия связана боем была, как и раньше,

Сразу за ними бродили велиты, своих подбирали,

Линия свежих манипул стояла в бездействии дальше,

С ними Вариний, легаты за боем когорт наблюдали.

 

Словно во сне клин тяжёлый и плотный из всадников свежих,

Смёл всех, в ряды свои шедших велитов и раненых галлов,

Смял он вторую из линий манипул, пробил в центре бреши,

Будто коса по траве, камнепад и удар урагана.

 

Строй сбив всей первой когорты, Спартак к знаменосцами прорвался,

Бросились в схватку легаты, отборные центурионы.

Но стали падать знамёна, Орёл золотой зашатался,

Словно предвидел, что бросит Вариний свои легионы.

 

Так и случилось, когда гладиаторы строй разметали,

Длинным копьём смог Спартак сбить с Вариния перья.

Рухнул с коня он, его уводить, закрывать быстро стали,

Бил их Спартак – бог бессмертный из их суеверья.

 

Плащ потеряв свой пурпурный и шлем, затерялся Вариний.

Между бегущими к лагерю он укрывался от смерти.

Пали Орлы легионов и дрогнула стройность их линий,

Словно под ними теперь больше не было тверди.

 

«Бейся, трус подлый, Вариний!» – Спартак прокричал ненавидя.

«Надо помочь Публикору!» – ему крикнул Ганник надсадно.

Первая римская линия билась как прежде, разгрома не видя,

В войско восставших вгрызаясь старательно и кровожадно.

 

И понеслись все тяжёлые всадники строем обратно.

С тыла по строю манипул ударили массой огромной.

Римляне стройность рядов потеряли тотчас безвозвратно,

Стали толпой обезумевшей, страхом большим уязвлённой.

 

Галльская конница, видя такое, сражаться не стала,

Бросилась прочь поскорее, своих же давила бегущих.

Стадом пугливых баранов Вариния войско бежало,

Конница из гладиаторов буйно металась в их гуще.

 

«Наша победа! – воскликнул Спартак, весь забрызганный кровью, –

Конницу Гая Торания в Кумах врасплох атакуем.

Не позавидовать легионерскому ныне сословью,

Только пока цел Тораний и галлы, мы рано ликуем!»

 

«Быстро велитов сюда и коней!» – Ганник крикнул легатам.

Стали коней подводить и сажать очень быстро велитов,

Римлян забыв убивать, что бежали испуганным стадом.

Их гнали воины пешие греков, фракийцев, самнитов.

 

«В Кумы! – Спартак прокричал, – скоро юг будет наш весь надолго!»

Конница двинулась гулкой змеёй по дороге известной.

Поле сражения бросив, где битвы ещё не умолкла,

Вождь предоставил свободу разгула резни повсеместной.

 

В лагерь ворвались спартаковцы, стали обоз римский грабить,

Между палаток резня началась, поиск жертв и награды.

Здесь умирающих, мёртвых уже продолжали похабить.

Головы ловко рубя, натыкали на копья и колья ограды.

 

Ликторов претора здесь захватили в испуге живыми,

Фасции взяли у них с топорками внутри по закону,

Множество римлян повесили тут на деревьях нагими,

Нескольких центурионов распяли, прибив к частоколу.

 

Вынесли снедь и припасы все из командирских палаток,

Мех, шёлк, одежду, посуду и мебель, предметы другие предметы

С мёртвых одежду снимали торговцы, для них был миг сладок,

Как и для всех победителей сняты любые запреты.

 

Кучи щитов, копий, панцирей, пилумов, шлемов, калигул

Быстро росли при усилиях центурионов восставших.

Тысячи римлян убитых лежали, и ворон подруг к пиру кликал,

Много волков вышло к полю на трапезу оголодавших.

 

Всюду в округе ловили похожих на римлян в азарте,

Их убивали предельно жестоко разъезды и группы.

Женщин убитых понтийцы ещё посвящали Астарте,

Греки Аресу, германцы ножами увечили трупы.

 

К вечеру только стихать стало это кровавое действо.

Вести пришли, что Тораний разбит и бежит без оглядки.

Ярость угасла, пошло и на убыль злодейство.

Стали опять дисциплину вводить, как могли, и порядки.

 

Был Публикор непреклонен в борьбе с грабежами в округе.

Он разъезжал повсеместно с отрядом самнитов и осков,

И за убийство матроны рабу отрубил даже руки,

Многих велел за грабёж бить плетьми и прибить после к доскам.

 

Он приказал всё сносить в лагерь бывший Вариния строго,

Только вожди были в праве добычу делить между всеми.

Стали убитых потом собирать, было очень их много,

Клали рядами одних на других, невзирая на род или племя.

 

Выгнали в поле всех взрослых рабов, колонистов и пленных,

Пинии, туи рубить для костров погребальных скорее.

В прах обратить мёртвых древним обрядом священным,

Может прологом коротким, а может, концом к эпопее.

 

Он же решил, что пристойно почтить души павших героев

Жертвенным боем двухсот гладиаторов-римлян до смерти,

Сделав из пленных деканов и центурионов изгоев,

Так суть нарушить традиций квиритов, их нравственной тверди.

 

Пусть гладиаторы беглые, жертвы Юпитеру раньше,

Смотрят, как бывшие зрители их убивают друг друга,

Смерти желают своим же друзьям без увёрток и фальши,

В сердце вонзают мечи посреди освещённого круга.

 

Утром вернулся Спартак, Крикс и Ганник, и всадники с ними.

Стали подробности боя с Торанием в Кумах известны.

Конница с конницей вечером встретилась в узкой теснине.

Длинные копья спартаковцев дело решили уместно.

 

Кони тяжёлые, выучка у гладиаторов были,

Шлемы и панцири, поножи, тысяча конных велитов.

Несколько первых рядов римских весом они сокрушили,

Дальше решили всё навыки, как у спартанских гоплитов.

 

Алы эдуев, союзников римских, отпрянули в страхе,

Пал их префект, знаменосцы и многие декурионы,

Всадники Ганника громко кричали по-галльски о крахе,

В тыл заходя по холмам и взбираясь на склоны.

 

Спешились в зарослях быстро на флангах велиты восставших,

Больше пугая свирепыми криками, чем грозным строем,

Впрочем, стреляя прицельно из луков во всех убегавших,

Или свинцом из пращей их встречая убийственным роем.

 

Конница галлов-эдуев весь дух боевой растеряла,

В бегство пустилась, когорты свои по пути опрокинув,

Видя такое, Тораний бежал и последняя свежая ала,

Вместе с обозом, запасами лагерь был ими покинут.

 

«Стойте! – тогда приказал всем Спартак, – собирайтесь обратно!

Сильно устали мы, мало нас, римлян ещё слишком много.

Больше потери их наших, как видится, десятикратно.

Грудой на многие мили завалена ими дорога!

 

Пусть укрываются в Кумах, бегут нынче в Капую ночью,

Весть разнося о Юпитере, римлян оставившем в битве кровавой,

В Риме знамёна свои демонстрируют рваные в клочья,

Нас же покрыл навсегда этот день ратной славой!

 

В Кумы, где храм Аполлона и греков старинные виллы,

После войдём, предсказание нашей судьбы там узнаем.

Словно царь римский Тарквиний, взял книгу у жрицы Севиллы,

Мы предсказания жрицы бессмертной из Кум почитаем!»

 

Песнь III. Гладиаторские игры в честь погибших в сражении. Пир победителей. Катехизис и танец Спартака перриха.

 

В лагерь вернулся Спартак, смотрит – войско вино пьёт, ликует.

Головы видит на кольях, тела к частоколу прибиты,

Кто не ленивый, с дружками, захваченным бойко торгует,

Словно и с Римом они, и с богами уже были квиты.

 

В красной палатке Вариния он разместился устало,

Между изысканной мебели, тканей, светильников с маслом,

Возле палатки охрана фракийцев немедленно встала,

Ветер флажками играл, тучи дыбились в небе ненастном.

 

К вечеру только он вышел опять и поехал на поле.

Здесь ждали Ганник и Крикс, Публикор, много верных легатов.

Встал на холме над побоищем вождь, полон силы и воли.

С ним Агафирс, как начальник фракийских охранных отрядов.

 

Был сам Спартак словно претор одет и держался достойно.

Тога с пурпурной каймой и туника пурпурного цвета,

Кресло курульное вынесли, фасции вынесли стройно

Ликторы пленные молча по правилам всем из завета.

 

Криками громких приветствий окрестности все оглашались,

Всюду отряды восставших стояли ни нивах обширных.

Возле холма, словно амфитеатром, костры возвышались,

Были готовы они возгорается от факелов дымных.

 

Перед кострами толпой двести римлян отборных сидели.

Их в гладиаторы выбрал с утра Публикор, как ланиста.

Всех этих пленных вчера победители видели в деле,

Жертвами будут достойными, храбро умрут и не быстро.

 

Были префекты из конницы, центурионы, деканы,

Галлы из ал и трибуны, бывалые легионеры.

С лицами, словно из камня, безжизненные истуканы,

Ждали они страшной смерти позорной для римлян без меры.

 

Кладбище их ожидало для самых никчёмных, ничтожных,

Семьи теряли гражданство и право жить в Риме и рядом,

Им оставалось принять клички вместо имён невозможных,

В собственность бога они превращались кровавым обрядом.

 

Стали костры зажигать погребальные с мёртвыми быстро,

Грустно огонь расползался, дрова и смолу поедая,

Он то гудел, то свистел танцем нот звукового регистра,

Плату Харону с незрячих глазниц второпях собирая.

 

Птицы кричали зловеще и реяли в солнце закатном,

Земли италиков молча залили глубокие тени,

Боги стояли незримой стеной в небосклоне громадном,

Видя, как сильные мира сего встали здесь на колени.

 

Мрачно из кресла поднялся Спартак, и ему было больно.

Труд непростого сражения всаднику дорого стоил.

На Агафирса опёрся, поднялся на камень огромный,

Старые раны болели и сильный ушиб беспокоил.

 

Горны вовсю затрубили на поле, застыли отряды…

Были самниты и бруттии здесь, и италиков масса.

Люди Липида, Сартория, Мария, словно плеяды,

Галлы, германцы и скифы, понтийцы и горцы с Кавказа.

 

Грустно взирали они на горящих друзей между брёвен,

Думали разное, может, молились, детей вспоминали,

Может, клялись отомстить тем, кто в этом виновен.

Были такие, что поски хлебнув, стоя просто дремали.

 

Вот стал Спартак говорить и слова разносили повтором.

Вплоть до последних рядов повторяли их и доводили.

Руку подняв высоко, он смотрел проницательным взором,

Словно грядущее видел и звёзды ему лишь светили:

 

«Боги ведут нас по жизни, решают за нас очень много.

Вот и вчера нам победу они принесли малой кровью.

Зевсом, Юпитером, Митрой, Астартой открыта дорога,

Нам остаётся пройти по дороге с сыновней любовью.

 

Разные судьбы у всех, кто собрался сегодня на поле,

Много италиков бьются за полное право гражданства,

Есть, кто от рабства и пыток сбежал, мстит своей рабской доле,

Родину больше не помня, сражаются ради бунтарства.

 

Знаю таких, кто пришёл заработать, пришёл за богатством,

Вместо трудов землепашца, поборы кого задушили,

Многие здесь занимались торговлей людьми и пиратством,

Шли в гладиаторы сами, по найму убийцами были!

 

Стал я над вами военным вождём совершенно случайно,

Имя своё не могу я открыть настоящее в страхе.

Род мой во Фракии может Лукулл перебить моментально,

Взял он во Фракии много селений в кровавом размахе.

 

Мы продолжаем войну с гнусным Римом, тюрьмой всех народов,

Легче для порабощенных племён будет доля при этом.

Вот смысл от наших больших италийских военных походов,

Вместе всем миром на север пойдём и на Рим этим летом!»

 

Вой одобрения разноголосый над войском раздался,

Крики «Спартак, мы с тобой!» и «Спартак, претор наш!» разносились,

Вождь всем руками махал, Крикс молчал, Ганник лишь улыбался.

Громко стучали вокруг о щиты, дули в горны, и кони бесились.

 

«Слушайте! – вновь попытался Спартак говорить, – замолчите!»

Сильно уже разгорелись костры и поплыл смрадный запах,

Труп, то один, то другой, оживал на секунду в своей пирамиде,

Корчился в пламени в искрах, треске, щелчках, вздохах и храпах.

 

Крики и шум постепенно затихли, и вождь смог продолжить

«Наши товарищи, храбро сражаясь, в сражении пали.

Гении их и юноны, всё в жизни должны подытожить.

Все их пенаты и лары умолкли в тоске и печали.

 

Добрые маны и злые лемуры вокруг затаились,

Знание древних этрусков взывает о жертвах обильных.

Так же, как раньше Юпитеру грозному жертвы дарились,

Бой гладиаторов мы проведём из противников сильных.

 

Тот, кто останется жив, будет нами отпущен с почётом,

Кто победит в паре, бьётся с другим победителем в паре.

Станет эдилом Гай Ганник, и ведать он будет подсчётом,

Пусть начинают сражаться ничтожные римские твари!»

 

Жребием пары отобраны были, расставлены между кострами.

Шлемы надели на них, и щиты и мечи дали в руки.

Словно привычно им роли раздали, как в греческой драме,

Авторы в амфитеатре, в придирчивом зрительском круге.

 

Только один из несчастных решился восстать против казни.

Меч получив, он в безумии страшном напал на охрану.

Больше не думал из пленных никто о подобном соблазне,

После того, как ему нанесли сзади страшную рану.

 

Быстро его оттащили к костру и добили кинжалом.

Прочие пленники тихо стояли, подавленно глядя.

Смутно надежда незримым кольцом их ещё окружала,

Призрачно жизнь обещала в смертельном обряде.

 

Белый платок в руки взял Ганник, медленно поднял и важно.

Все замолчали вокруг, даже птицы умолкли, казалось.

Сильно махнул он платком дав сигнал биться насмерть отважно,

Только остались стоять все являя противнику жалость.

 

Их стали копьями острыми в спину толкать друг на друга.

Первая кровь этих жертв пролилась от таких понуканий.

Вскоре была так разорвана их круговая порука,

Дело пошло оживлённей, до жертв первых кровопусканий.

 

В яростных отблесках пламени, в дыме от плоти горящей,

В грозном молчании войск победителей в битве,

Римляне бились за право пожить жизнью этой пропащей,

Вскоре они не нуждались для этого больше в арбитре.

 

Ярость пришла к ним сама как мужчинам пристало,

Крики поверженных громко зазвучали из мира иного.

Из гладиаторов этих в живых половины не стало.

Новые пары составили быстро по жребию снова.

 

Было теперь пятьдесят этих пар, даже в ранах кровавых,

Снова Гай Ганник платок опустил, и продолжились схватки,

Римляне быстро убили вновь в прошлом товарищей бравых.

Тихо сказал сам себе в лихорадке Спартак: «Кто в остатке?

 

Если префект молодой победит, загадаю победу,

В нашей нелёгкой войне, цель которой не знаю наверно,

Митре я всем поклянусь, буду верен до смерти обету,

Что справедливость его на земле буду сеять всемерно!»

 

Вот все погибли уже гладиаторы кроме последних.

Стройный префект и декан из манипулы только остались.

Двое красавцев-атлетов высоких и двадцатилетних,

Оба в крови и грязи, от усталости сильно шатались.

 

Каждый из них шестерых победил в быстрой схватке.

Чуть отодвинуты в сторону, мёртвые всюду валялись.

Всё приближалось к желанной эдилу, зловещей отгадке,

Жив кто останется в действе, где духи умилостивлялись.

 

Снова за взмахом платка гладиаторы принялись биться.

Медленно двигались оба и еле щиты поднимали,

Схожими были тела их нагие, а шлемы скрывали их лица,

Тяжко дышали, мечами тупыми с трудом ударяя.

 

Вроде, префект, в шлеме с рыбой на гребне, свежее казался,

Выше свой щит поднимал, чаще бил, резче, с огненным бликом,

Только в крови поскользнулся, на чёрной земле распластался.

Быстро декан в грудь ему меч вонзил с хриплым криком.

 

Страх только был для него поводырь в этой схватке.

После победы декан потерял для себя этот стержень.

Умер он тут же, в живых никого не осталось в остатке,

Словно Юпитер заранее был на квиритов рассержен.

 

Быстро проткнули копьём и проверили каждое тело,

В мрачном молчании войск, на костры мертвецов положили,

Не раздевая, оружие взяв только, сделали дело,

Чем долгожданный обряд приношения жертв завершили.

 

Тут затрубили букцины, ударили громко тампаны,

Стали отряды поспешно в палатки свои отправляться.

Ужин их ждал, маркитанты и девы-волчицы, лекарства на раны,

Танцам и винам фалернским возможно там было предаться.

 

Только Спартак не спешил, не поднялся с курульного кресла.

Бледный был, тихо глядел, как префекта в огонь положили,

Как охватило священное пламя лицо, грудь и ноги, и чресла,

Будто взлетает душа в виде искр ярких, сажи и пыли.

 

Толи Элизиум принял её на блаженные нивы,

Орк беспощадный низринул в подземное царство,

Были ли этим префектом при жизни другие любимы,

Сам он любим кем-то был, или был только жертвой коварства?

 

«Он проиграл, мой боец, жребий бросив судьбы мне туманный! –

Тихо Спартак обронил, глядя взглядом усталого зверя, –

Митре-спасителю сердце отдал я, заботе его неустанной.

В жертву себя принести я готов, в воскрешение веря!»

 

Встал он, к палатке пошёл, с ним и ликторы строем, охрана,

Ганник и Крикс, Публикор, Агафирс и другие.

Ночь превратила долину в подобие лунного храма,

Лунные блики везде разбросав как ковры дорогие.

 

Тихо Апулия спит за Браданом, рекой полноводной,

Сзади притих Метапонт, и река Казуент пенит воды,

Слева Колабрия ёжится в западном ветре холодном,

Бруттия дышит раздольем и воздухом сладкой свободы.

 

Все италийские земли до Капуи самой свободны от Рима,

Нет больше воинских сил, лишь милиция из муниципий.

Жертвы погибших в борьбе между звёзд пролетают незримо,

Сверху шепча о тревогах и драмах дальнейших событий...

 

В думах тяжёлых Спартак шёл на пиршество скорби устало,

С ним все вожди и легаты, герои сражений кровавых.

В преторской красной палатке собраться им вместе пристало,

Вместе предаться веселью в объятиях женщин лукавых.

 

Так и случилось меж длинных столов, лож, скамей и подушек.

В тесном пространстве плясали и пели красотки умело,

Там пантомиму смешно исполняли про глупых подружек,

Римские нравы, тела обнажённые выбелив мелом.

 

Выпив вина, попросил Ганник их прекратить это действо.

Скучное Рима искусство на лад переделать восточный.

Танцам предаться весёлым в концепции эпикурейства,

Греческим пляскам под ритм побуждающий, сильный и точный.

 

Все закричали в поддержку, желая мелодий мажорных.

Стали под звуки двух флейт, бубна стук, чистой лиры напевы,

Бить кастаньетами громко из устричных раковин чёрных.

Песню запели, танцуя прекрасные девы негромко,

 

И разыграли известный Гомера сюжет театрально.

В нём может зло потешаться судьба над людьми, как воровка,

Но и они могут тоже над ней посмеяться зеркально,

Смертельно и ловко:

 

«Ты замуж, Пенелопа, выходи!

Твой Одиссей пропал давным-давно.

Из Трои возвратились все вожди,

А твой дом пуст и царство пленено.

 

Смотри, какие чудо-женихи

Приплыли на Итаку жарким днём —

Красавцы — будто молодые львы,

Любой достоин быть твоим царём!

 

Зачем тебе ничтожный ротозей —

Старик, вчера забредший во дворец?

Пусть ростом он как Одиссей,

Похожий голос, на ноге рубец...

 

Лишь боги могут время возвратить.

Земная женщина, любая будь,

Не может мёртвых плачем воскресить —

Оставь свои надежды и забудь!

 

Хрустящий хлеб и крепкое вино

Вели подать гостям в парадный зал.

Там выбора заждались твоего —

Кто будет муж тебе и новый царь.

 

А тот старик пускай пасёт овец,

И стелет двор соломой и лозой.

Всему начало есть, и есть конец —

Любая твердь кончается водой.

 

Я знаю, Пенелопа, сны сивилл,

Они о том, что сгорбленный старик —

Твой Одиссей, что жив он, полон сил,

Всё так же многомудр и многолик.

 

Есть повод опасаться женихов —

Их полон двор, а он один сидит.

Объявлено, что он пропал и мёртв,

И будет, появись, тотчас убит!

 

Разлита ночь как воды всех морей,

И шепчет Пенелопа свету звёзд:

— Вернись ко мне, любимый Одиссей,

Вернись взаправду из волшебный грёз!

 

Мне не забыть твоих пьянящих рук,

Как были молоды и счастливы любя,

Мой царь и бог, я без тебя умру,

Мне незачем одной жить без тебя!

 

Вернулся бы к Итаке Одиссей,

Не будь женой он искренне любим?

Он потерял корабль и всех людей,

Но был всегда как бог — непобедим!

 

Слепой Гомер наверно что-то знал

Про силу женщин мёртвых воскрешать.

Он первым это чудо описал

Давно — немало сотен дет тому назад...»

 

После подняли в палатке две стенки на стойках высоких,

Этим давая танцующим девушкам больше простора.

Делая взгляды счастливей суровых мужчин очень многих,

Начали танец дорийский, приятный для слуха и взора.

 

Долго плясали они, даже хмурый Спартак стал смеяться,

Хлопал в ладоши как все, отбивая ногой такт умело.

Девушку он заприметил, что пела здесь в роли паяца,

Полунагая, в большом парике, и краснела несмело.

 

Жестом её подозвал к Спартаку умный Крикс, и оставил.

В чашу вина ей налил с острословием хитрого Фавна.

Девушку звали Лилита, отец-царь её в Тире правил,

В рабство пираты её захватили в набеге недавно.

 

Имя её ассирийское значило Ночь, но совсем не игриво -

Просто дитя, только станом прекраснее многих красавиц,

Волосы пышные, словно коня благородного грива,

Губы как красный коралл, под белилами яркий румянец.

 

Глаз изумительно добрых и робких, как будто оленьих,

Только бездушный увидеть не смог бы, на грудь взгляд уставив.

Крикс был таким, приказав ей сидеть у вождя на коленях,

Дальше о ночи любви всё решать Спартаку предоставив.

 

Гордо хозяин танцовщиц назначил ей цену в денарий,

Что было просто огромной ценой за простую блудницу.

Зная, что денег не счесть у могучих теперь государей,

Силой оружия сделавших в Капуе с Римом границу.

 

Стал ей вопросы свои задавать вождь, от музыки млея,

То, что сирийка узнал, про неволю, тяжёлую долю.

«Дам ей свободу бесплатно», – сказал он, всё больше хмелея.

«Платы не будет? – торговец смутился, – рабам всем дашь волю?»

 

«Слишком у многих из римлян, что в войске моём, есть наделы,

Много у них и рабов на наделах работают долго.

Если рабов отпущу на свободу – испорчу всё дело,

Эти солдаты уйдут к неприятелю с яростью волка.

 

Против меня будут драться Липида тогда ветераны,

Как мне без римлян потом одолеть легионы из римлян?

Армию римлян лишь римляне могут разбить, как ни странно,

Будет ли раб ликовать, будь свободой он вдруг осчастливлен?

 

Если пойдёт он на север, в Тоскану и далее к галлам,

Схватят его и опять закуют цепью, в поле отправят.

Если хозяин не будет как прежний, а в пьянстве удалом

До смерти плетью забьёт или в термах у топки поставит?

 

Многие в рабстве родились и доли другой и не знают,

Даже мечтают иные с хозяином рядом скончаться,

Лучше, сытнее порой в рабстве жить и другой не желают,

Вольноотпущенник может в торговле не слабо подняться.

 

Сами становятся рабовладельцами и господами,

Есть и такие, кто деньги собрав, тщатся выкупить семьи.

Тот, кто хотел убежать – убежал и сражается с нами,

Кто не бежал – рабской доли достоин – презренное семя!

 

Как мне с Серторием будет потом говорить о поддержке?

Как с Митридатом союз заключить, если сделаю это?

Вольность погубит восстание, это уже не издержки,

В мире всеобщего рабства свободно оно от запрета!»

 

Шум песен скрыл часть ответа, но общее было понятно.

Грустно присел устроитель веселья, расставшись с рабыней.

Крикс пошутил, что как плата – он жив, что должно быть приятно,

Собственность жизни вредит и не может являться святыней...

 

«Ныне свободна Лилита, – торговец сказал удручённо, –

Этот контракт о свободе я утром составлю толково!»

Было понятно, что был этот римлянин жизнью учёный,

Силу тирана всегда ставя выше закона любого.

 

Девушка бросилась тут на колени и стала молиться

Богу Ваалу, колени обняв Спартака, и от счастья рыдая.

Вождь нежно обнял за плечи её, подобрел, умилился,

Словно увидел, как вспыхнула в небе звезда молодая.

 

«Пусть нам станцует Спартак танец свой!» – Крикс сказал тут серьёзно.

«Правильно! – Ганник его поддержал, – пусть танцует перриху!»

«Просим тебя!» – закричали вокруг все и пьяно и розно.

«Помним твой танец военный!» – кричали друзья сквозь шумиху.

 

«Ладно, – ответил Спартак, – я для Митры перриху станцую!»

Встал он устало, но только раздались удары тимпанов

Бодрость откуда-то свыше взялась вдохновлённо, не всуе,

Меч ввысь подняв, стал Спартак исполнять танец грозных титанов.

 

Гордо и медленно двинулся он шагом твёрдым по кругу,

Словно судьбу отмерял навсегда для себя и восставших,

Словно он знал, что Серторий откажет дурную услугу,

Помощь солдатами пообещав, но солгав и предавши.

 

Шаг – и Евпатор откажает в союзе с усмешкой надменной,

Шаг – Юлий Цезарь предаст Спартака и пойдёт с войском Красса,

Крикс с частью войска уйдёт и погибнет в борьбе беспримерной,

Консулы Геллий с Лентулом разбиты с трудом и не сразу.

 

Вспыхнет любовь и родит сына летом герою Лилита,

Спрятана будет у критских пиратов в разгар эпопеи,

Станет заложницей алчности, будет случайно убита,

Сын уцелеет и будет воспитан жрецом в Иудее...

 

В танце военном поднял вождь свирепо с мечом к небу руку,

Словно рассёк грудь судьбы и в сражении смерть опровергнул,

Сделал глубокие выпады в такт и пронзил мир упруго,

Имя своё обессмертив и образ, что век не померкнул.

 

Как же случилось, что вровень богам он как птица поднялся,

Встал на ступень императоров, раб-гладиатор презренный,

Взяв справедливость и правду, как знамя, таким и остался –

Может быть, главное знамя живых в недрах чёрной Вселенной?

 

В битве последней себя принесёт в жертву, божьей десницей

Тысячи будут прибиты восставших к крестам, как святые,

В муках зовя Иисуса Христа, что вот-вот народится,

В вечность свободы уйдут благородные и молодые!

 

Всё это позже случится, а нынче, танцуя перриху,

Грозный Спартак рассекает мечом восхищение пира,

Ставит он ноги атлета упруго, вращается лихо,

Взгляды ловя восхищённые звёзд из далёкого мира...

 

2017

 

Глоссарий

 

Аппиан Александрийский – древнеримский историк.

Гладиатор – воин, раб или свободный, предназначенный для сражения перед зрителями для развлекательных и (или) религиозных целей.

Кампания – территория в центральной Италии у побережья Тирренского моря с главным городом Неаполь около действующего вулкана Везувий.

Главр Гай Клавдий – римский претор (выборная должность, совершающая правосудие) в 73 году до н.э.,

Фурий Гней — римский квестор (помощник претора, выборная должность, отвечающая за хранение казны и уголовный суд).

Кассиний Луций — легат (помощник) начальник конницы отряда Публия Вариния.

Спартак — имя одного из псов пастуха Актеона, разорвавшего своего хозяина по приказу богини Артемиды.

Крикс — один главных из вождей восстания гладиаторов, соратник Спартака.

Бруттия — историческая область в южной Италии (“носок сапога”), ныне Колабрия.

Термы — общественные бани, место отдыха, деловых встреч, оздоровительных процедур.

Аид — древнегреческий бог подземного царства мёртвых.

Ганнибала — карфагенский полководец (247 — 183 до н.э.) длительное время воевавший на территории Италии, в том числе с помощью наёмников из италийских народов.

Троянская война — десятилетняя война (вероятно 1240 — 1230 годы до н.э.) объединённых греческих сил во главе с городом Микены против союзных сил Малой Азии во главе с союзом городов при главенстве города Троя.

Этруски (тоски) — частично автохтонный народ (зародившийся на месте проживания), частично пришедший в центральную Италию в IV—III тыс. до н.э. из Малой Азии, получившие римское гражданство в 89 году до н.э., давший начало древнеримской культуре и государственности.

Гай Аврелий Котт — римский консул 75 года до н.э.

Сулла Луций Корнелий — (умер в 78 г. до н.э.) — участник гражданской войны, военный вождь партии олигархов, захватил власть в Республике вооружённым путём и стал диктатором, проводящим террор и непопулярные законы, добровольно отказавшийся от императорских полномочий.

Народный трибун — неимущий представитель простого народа, имеющий право законодательной инициативы и право контроля деятельности всех выборных должностей республики за исключением диктатора.

Проскрипции — список лиц, обьявленных вне закона.

Самниты — потомки коренного народа центральной Италии, почти полностью уничтожены Суллой во время гражданской войны.

Марий Гай — (158 — 86 год до н.э.) — выдающийся древнеримский полководец и политический деятель, осуществивший важную военную реформу и выигравший несколько крупных войн против врагов Рима, военный лидер анти-олигархической партии в гражданской войне.

Гай Юлий Цезарь — родственник Гая Мария, будущий покоритель Галлии и диктатор Рима, к моменту описываемых событий участвует в составе армии консула Лукулла в войне против понтийского царя Митридата в Малой Азии.

Помпей Великий — (106 — 48 г. до н.э.) богатейший патриций, видный военачальник в войнах вАфрике и Испании, участник гражданской войны на стороне олигархов против Гая Мария, в последующем командующий лояльными сенату войсками в гражданской войне 49—45 годов до н.э. против Юлия Цезаря.

Асс — самая мелкая медная монета.

Галл – вид вооружения гладиатора, состоящий из копья, небольшого щита и шлема, напоминающего вооружение галлов цизальпинской Галлии или Большой Галлии.

Провокатор – вид вооружения гладиатора, состоящий из наруча на правой руке, поножа на левой ноге, нагрудной пластины на груди, шлема, щита среднего размера и меча.

Димахер – вид вооружения гладиатора, состоящий из шлема с забралом, поножий, кольчуги, двух кривых мечей или кинжалов.

Велит – гладиатор, вооружённый дротиком (в широком смысле легковооружённый воин).

Кифара – музыкальный струнный инструмент, разновидность лиры.

Матрона – свободнорождённая замужняя женщина высшего римского сословия.

Артемида – греческая богиня всего живого, целомудрия, охоты.

Актеон – внук Аполлона, охотник.

Капуя – один из старейших городов в Кампании, крепость и узел дорог в южной Италии.

Юпитер – верховное божество древних римлян, давших ему клятву верности и клятву приносить жертвы, (в том числе кровью гладиаторов) в обмен на покровительство и защиту.

Митра – бог, искупивший грехи человечества, открывающий дорогу в рай для души, монотеистический культ которого во многом предвосхитил христианство и несколько столетий являлся главным конкурентом христианства. Был особенно чтим людьми опасных профессий, солдатами, моряками, гладиаторами и т.д.

Помпеи и Геркуланум – древние приморские города в окрестностях вулкана Везувий, погибшие вместе с жителями во время извержения вулкана спустя сто пять лет после описываемых событий.

Митридат (VI Евпатор) – 132 — 63 до н.э., царь Понтийского царства, включающего современный Крым и северное побережье Чёрного моря, проведший несколько дорогостоящих и кровопролитных для Рима войн в Греции, Малой Азии и на Кавказе.

Киликия – обширная территория на границе современной Турции и Сирии, включающая Антиохию и Алеппо.

Лукулл Луций Лициний – (117—56 годы до н.э.) римский военачальник, одержавший победу над Митридатом в тяжёлой многолетней войне в Малой Азии, консул 74 года до н.э., высадкой своих победоносных войск на юге Италии в конце восстания Спартака, коренным образом изменил соотношение сил противоборствующих сторон и побудил восставших принять последнее самоубийственное сражение с войсками Красса, закончившееся гибелью Спартака и исчезновением его тела.

Тигран (II Велиикий) – (140 — 55 год до н.э.) царь Великой Армении, зять Митридата Евпатора в войне с Римом, полководец и завоеватель, построивший Армянскую империю от Иудеи до Каспийского моря.

Серторий Квинт — (120 — 73 год до н.э.) знаменитый римский военачальник, участник гражданской войны на стороне Мария, продолживший после смерти Мария войну против олигархического Рима в Испании в 80—72 годах до н.э.

Мертелл Квинт Цецилий — (128 — 63 годы до н.э.) — римский военачальник, консул 80 года до н.э. и верховный понтифик в 81—63 году, воевавший в гражданской войне на стороне партии олигархов.

Плебс — представители римского народа, бедные граждане, ремесленники, крестьяне и мелкие торговцы.

Меркурий — бог-покровитель торговли и воров.

Апулия — юго-восточная часть Италии “каблук”, бывшая греческая колония.

Лепид Марк Эмилий — (110 — 77 до н.э.) — консул 78 года до н.э., после участия в гражданской войне на стороне партии олигархов, перешёл на сторону сторонников Мария, открыл военные действия в Италии, потерпел поражение и отступил на Сардинию, где умер или был убит, оставив множество сторонников по всей Италии, готовых продолжать борьбу за ограничение власти олигархов.

Италики — племена Италии не латинского происхождения и говорившие на собственных языках до ассимиляции Римом концу прошлой эры.

Колоны — арендаторы мелких земельных наделов.

Латифундия — крупное сельское хозяйство, производящее продукты и другие товары на продажу.

Эвн — предводитель крупного восстания рабов на Сицилии в 136-132 гг. до н. э., объявивший себя царём.

Фракия — историческая северная территория Древней Греции с городом Византий (ныне Константинополь) разделённая в настоящее время между Грецией, Болгарией и Турцией.

Коринф — самый богатый и один из древнейших городов Греции, торговый конкурент Рима и Карфагена, расположенный в самом узком (6 км) месте Коринфского перешейка, отделяющего Пелопонесский полуостров от материковой Греции, полностью уничтоженный в 146 году до н.э. римлянами Сципиона вместе с населением 500 тыс. человек.

Дуумвир – выборная должность в муниципии, осуществляющая функцией главы.

Милиция – способ комплектования римских вооружённых сил, в ранней Респубике единственный способ с участием всего населения, в поздней Республике, при наличии профессиональной армии, способ комплектования муниципальных сил из местных свободных жителей для охранных функций и для поддержания общественного порядка.

Муниципия – город с населением из свободных людей, полноправных граждан республики или обладающие частью гражданских прав, имеющий в полном или ограниченные права самоуправления.

Бастарны – древний германский народ, проживавший с III в. до н.э. до III в. , на территории между Карпатами и Днепром, позже ассимилированные готами и славянами.

Скифы – название нескольких групп племён кочевых индоевропейских народов, проживавших в VIII в. до н. э. — IV в. на пространствах от Дуная до Урала и ассимилированные мо е ое своего развития европейскими, кавказскими и тюркскими народами.

Иллирийцы – множество индоевропейских племён, проживавших между италийскими народами и кельтами, даками и фракийцами, на территории современной северной Греции, Сербии, Хорватии, Македонии, Албании с VI в. до н. э. по V в. и принявшие участие в образовании народов вышеназванных стран.

Ахилл – герой троянской войны.

Илион – Троя.

Форум Аннея – небольшой город в Лукании.

Сцевола Гай Муций – древнеримский герой, на глазах врага сжёгший свою руку, чем устрашил его силой римского народа и принудил заключить мир.

Военный трибун – выборная должность с функцией командования военными отрядами или другими задачами, связанными с ведением военных действий.

Ауреус – золотая монета с покупательной способностью в период поздней Республики примерно 500 современных долларов США.

Гракх Тиберий Семпроний (163 г. н. э. – лето 133 г. до н. э.) древнеримский политический деятель, проводивший земельную реформу, связанную с ограничением коррупции в вопросах распределения государственной земли, и перераспределения излишек земли богатых землевладельцев в пользу бедняков. Был убит противниками реформы после частичной её реализации, положив, однако начало попыток ограничить власть олигархов мирным путём, приведшей впоследствии к началу гражданских войн и восстаний, гибели Республики.

Красс Марк Лициний – (115 – 53 гг. до н. э.) – один из богатейших людей своего времени. Активный участник гражданской войны на стороне партии олигархов, обогатившийся за счёт имущества репрессированных и строительных афёрах. Предпринимал значительные усилия по конвертации богатства в политическую власть и славу.

Пергам – основан греками на востоке Малой Азии (восток территории современной Турции) XII в. до н. э. и являлся мощной крепостью и культурным центром сопоставимым с Александрией.

Галаты – группа галльских племен, в III в. до н. э. – V в. н. э. проживавших компактно в центральных районах Малой Азии (на территории современной Турции), и воевавших в союзе с римлянами против понтийского царя Митридата Евпатора.

Эвмах – один из военных начальников понтийского царя Митридата Евпатора.

Букцины – военная металлическая изогнутая сигнальная труба, имеющая специальный хриплый тембр.

Гастаты – молодые, менее опытные воины легиона.

Принципы – опытные воины легиона, ветераны воинской службы.

Публий Вариний – претор 73 году до н. э.

Гай Гораний – военный трибун в войске претора Публия Вариния

Гаэта – город, морская гавань и крепость на полдороге между Римом и Капуей.

Тибуритин – военный трибун в войске претора Публия Вариния.

Когорта – тактических подразделений римской армии, 1/10 часть легиона, состояла из 2 манипул, имела 500 пехотинцев и 60 всадников. Первая когорта каждого легиона имела удвоенный состав, имела знамя легиона и возглавлялась главным центурионом. Когорты могли иметь статус отдельный от легиона и состоять из моряков, союзников, пожарных, городской стражи и выполнять различные задачи помимо боевых.

Пращники – воины с пращами, входившие в число лёгкой пехоты, сопровождающей тяжело вооруженные подразделения описываемого периода, неотъемлемая и важная часть тактики пехотного боя вместе с велитами и лучниками, имели дальность поражения до 100 метров с силой немногим уступающей раннему огнестрельному оружию при скорострельности до 20 выстрелов в минуту.

Квириты – от словосочетания “цивис романос” (cives Romanus) – граждане Рима.

Знак легиона Орёл (аквила) – главное знамя и святыня легиона, в сражении охранялся первой (имеющей двойную численность) когортой.

Нола – небольшой город в Кампании.

Нуцерия – ныне Ночера-Суперьоре, город неподалёку от города Помпеи.

Фурии – древний город в Бруттии основанный греческими переселенцами из Афин.

Метапонт – древнегреческий город-колония в Южной Италии, на берегу Тарентского залива, в Лукании.

Лукулл Марк Тере;нций Варрон – (116 г. до н.э. – 56 гг. до н.э.) консул 73 года до н. э., командующий войсками во время войны во Фракии, младший брат Луция Лициния Лукулла, командующего войсками Рима и союзников в войне против Митридата

Сципион Африканский Публий Корнелий Эмилиан – (184 –129 годы до н.э.), консул 147 и 134 годов до н.э., один из самых великих римских военачальников, политиков и мыслителей эпохи развитой Республики, автор самой значительной военной победы, подарившей римлянам доминирование на 1000 лет в Средиземноморском регионе – захват и уничтожение главного геостратегического врага – Карфагена.

Карфаген – до II века до н.э. торговая сверхдержава, сохранявшая почти 1000 лет доминирование в Средиземноморском регионе до её уничтожения Римом. Карфаген был образован жителями города Тира (основан 45 веков назад на территории современного Ливана) и получил самостоятельность после захвата Тира ассирийцами в VIII в. до н.э.. Наряду с Коринфом являлась главным торговым конкурентом Рима V – II в.в. до н.э.

Цинциннат Луций Квиинкций – (519 до н.э. – ок. 439 до н.э.) – древнеримский патриций, консул 460 года до н.э., римский диктатор 458 и 439 годов до н.э. Когда племена эквов и вольсков начали войну с Римом, окружив римскую армию в горах, Сенат упросил Цинцинната занять пост диктатора. Через 6 дней он разбил эквов и вольсков и по прошествии четырнадцати дней он вновь вернулся к занятиям сельским трудом. Его немедленная отставка и отказ от власти приводились как пример служения общественному благу, гражданской добродетели и скромности. Во второй раз он стал диктатором для подавления восстания плебеев.

Сатурналии – декабрьский праздник в честь Сатурна. Во время сатурналий общественные дела приостанавливались, школьники освобождались от занятий, преступников не наказывали, рабы получали льготы: они освобождались от труда, ели за общим столом. Празднество начиналось жертвоприношением на форуме; затем устраивади религиозное пиршество сенаторы и всадники. В семьях день начинался с жертвоприношения (закалывали свинью) и проходил в веселье. Улицы были запружены толпами, жгли свечи, выбирали «королеву» и «царя». Праздничные развлечения продолжались 7 дней.

Центурион – командир подразделения из ста солдат, имеющий разные права и оплату в зависимости от статуса его подразделения в когорте и легионе (центурион триариев, принципов, гастатов, старший центурион когорты или легиона), организовывал повседневную жизнь и боевую работу подразделений, обладал правом налагать телесные наказания вплоть до смертного приговора (например, за сон в карауле), в бою располагался в первой шеренге своего подразделения.

Декан – командир подразделения из десяти солдат.

Скорпион – разновидность катапульты, машина для метания стрел и болтов различного веса и длины на расстояние до 200 метров, пробивающих щит и тело вражеского воина, отбрасывая его на стоящих сзади в строю воинов, оказывая сильный деморализующий эффект. Применялись как в полевом бою под прикрытием лёгкой пехоты и стрелков, так и при обороне крепостей и в морском бою.

Манипула – 1/30 римского легиона, равная трети когорты или двум центуриям.

Канны – сражение, произошедшее 2 августа 216 до н. э. около города Канны на юго-востоке Италии между войсками карфагенского полководца Ганнибала и римской армией. В ходе сражения римская армия численностью 60 000 человек была окружена карфагенянами на поле боя и полностью истреблена.

Гавгамелы – город в восточном Ираке, где 1 октября 331 г. до н.э. произошла битва между войском Александра Македонского и персидского царя Дария, закончившееся поражением

Александр Македонский III Великий – (356 – 323 гг. до н. э.)) македонский царь, полководец, возглавивший объединенные греко-македонские войска в захватническом походе в Малую Азию, Египет, Ближний Восток и Индию вдоль торговых путей, в том числе “Великого шёлкового пути”. С помощью знати различных народов этих регионов захватил крупные политические и торговые центры, сконцентрированные там сокровища. После его смерти несколько греческих аристократов, возглавлявших поход вместе с Александром, влились в существующую систему управления обширных территорий.

Дарий III (Добронравный) – персидский царь в 336 – 330 гг. до н. э. , до этого правитель Армении. После вторжения греко-македонян под предводительством Александра Македонского, был предан элитам территорий, входящих в персидскую империю и, в конечном счёте, убит ими. После этого в союзе с руководителями греко-македонского похода, знать бывшей персидской империи образовали ряд независимых государств.

Гетайры – тяжело вооружённые отборные македонские всадники.

Сеталк – фракийский царь, участвовавший со своей конницей в походе Александра Македонского в Персию.

Геракл (герой) – полумифический герой, собирательный образ героя периода колонизации ахейскими племенами в XIII – ХV вв. до н. э.. Пелопоннеса и территории современной материковой Греции, в подвигах которого заложена опосредовательная информация о ряде ситуаций, возникавших при переселении, связанная с борьбой с коренными племенами и природными явлениями.

Гидра (Лернейская гидра) – змееподобное чудовище с ядовитым дыханием, убитое Гераклом.

Турма – подразделение римской конницы численностью 30 человек (1/10 алы римской армии).

Триста спартанцев – отряд личной охраны спартанского царя Леонида I правившего в 491—480 годах до н.э. , и погибшего в Фермопильском сраженнии.

Фермопилы – город в Греции, у которого в 480 года до н.э. спартанский царь Леонид I с 300 спартанцами, феспалийский военачальник Демофил с 700 воинами и фиванский военноначальник Леонтиад с 400 воинами погибли в бою с персидской армией царя Ксеркса I.

Принцепс Сената – первый в списке сенаторов, не имея никаких властных привилегий перед остальными сенаторами, принцепс мог высказывать своё мнение самым первым, пользовался особым почётом среди других сенаторов и граждан.

Фессалийская конница – тяжёлая конница из греков-фессалийцев, считавшаяся лучшей в Средиземноморье.

Гай Макр Лициний – народный трибун 73 г. до н.э., писатель, оратор, призывающий не служить в армии, защищающей интересы олигархического Сената “не платить богачам налог кровью“.

Девы-волчицы – одно из названий проституток в Древнем Риме.

Критские лучники – одни из самых прославленных и лучших стрелков из лука в эллинистический и древнеримский период в Средиземноморье, участвовали как наёмники во многих значимых войнах того периода: греко-персидские войны, уничтожение Карфагена, походы Александра Македонского.

Марс – древнеримский бог войны.

Пропретор – окончивший годичный срок службы претор.

Минерва – молниеносящая и воинственная богиня этрусков и римлян, в честь которой проводились гладиаторские игры во время её праздника Квинкватрия.

Пилум – метательное копьё особой конструкции и повышенной эффективности.

Кумы – богатый влиятельный город в Кампании в Италии основанный греками задолго до основания Рима.

Калигулы – вид военной обуви, полуоткрытые сандалии на толстой подошве подбитый гвоздями.

Астарта – богиня-мать многих народов Малой Азии, Кавказа и Ближнего Востока.

Арес – древнегреческий бог захватнической войны.

Галлы-эдуи – одно из самых крупных галло-кельтских племён, считавшихся «союзниками римского народа», предоставляли римлянам в качестве союзных военных сил свою кавалерию, славящуюся отличными лошадьми, сильными и ловкими всадниками.

Тарквиний Луций Гордый (Тарквиний II) – царь Рима в 534—509 г. до н. э. , после изгнания которого Рим на 500 лет стал Республикой.

Севилла Кумская – прорицательница, продала римскому царю Тарквинию книги-пророчеств, впоследствии хранившиеся в храме Юпитера на Капитолийском холме в Риме. К предсказаниям севиллы обращались только в чрезвычайных ситуациях (эпидемии, военные поражения). Книги предсказаний были сожжены в 405 году христианами как языческие.

Тога – (покрывало) верхняя одежда мужчин, который можно было носить только гражданам Рима, 6-и метровый кусок белой шерстяной ткани, драпирующейся вокруг тела.

Курульное кресло – кресло римских царей из слоновой кости с X-образными загнутыми ножками на который во время Республики могли садиться только консулы, преторы, эдилы, диктаторы и понтифик.

Фасции – связка берёзовых или ивовых прутьев со вставленным в них топором, являющаяся у этрусков “набором для телесных наказаний и казни”, носимый вслед за царём. Впоследствии через римских царей этот атрибут власти перешёл в высшим должностям Республики, а потом Империи Рим.

Ликторы – вооружённая фасциями охрана и палачи, сопровождающие этрусских царей, римских царей, позднее высших должностных лиц Республики и Империи Рим.

Гоплит – основной элемент греческой военной традиции времён античности, тяжеловооруженный воин, имеющий шлем, щит, копьё, дротики, меч, поножи, наручи, панцирь, сражающийся в плотном строю (например, фаланга) под прикрытием лёгкой пехоты с метательным оружием и конницы, защищающей фланги и тыл.

Префект – начальник, командующий.

Декурион – командир декурии – подразделения конницы в 10 всадников (1/3 турмы, 1/30 алы).

Харон – мифологический перевозчик душ умерших через реку Стикс (Ахерон) в Аид (подземное царство мертвых).

Фалернское – сорт 15-и летнего вина из северной Кампании янтарного цвета, стоило в 4 раза дороже обычного.

Поска – распространённый среди легионеров и простонародья слабоалкогольный напиток с винным уксусом, пряностями и другими ингредиентами (точный состав неизвестен).

Маны – у этрусков и древних римлян добрые духи предков, домовые.

Лемуры – у этрусков и древних римлян злые духи умерших преступников.

Брадан – (Брадано) река на юге Италии.

Элизиум – «елисейские поля» в античной мифологии часть загробного мира, где царит весна, и избранные проводят дни без печали и забот.

Дорийцы – потомки Дора (сына Эллина), жившие около Олимпа до XIV века до н.э., позже вторглись на Пелопоннес и заселили его.

Тир – (ныне Сур) финикийский город, расположенный на полуострове искусственного происхождения, на восточном побережье Средиземного моря, между современными городами Хайфа и Бейрут, основанный до Троянской войны, длительное время бывший центром торговой сверхдержавы, после разрушения Александром Македонским, передавший главенство Карфагену.

Ассирия – первая в истории империя, существовавшая с XXIV (за 1000 лет до Троянской войны) до VII веке до н.э., в период расцвета занимавшая территорию от Египта до Кавказа, от Средиземного моря до Персидского залива.

Перриха – древнегреческий военный танец с оружием.

 

Колдунья Марья-Лебедь и витязь Михаил Поток

 

поэма

 

Содержание:

Предисловие от автора

Песнь первая. Освобождение колдуна. Князь Владимир и его богатыри. Явление колдуньи Марьи. Поиски невесты. Сражение с нечистью. Страшная клятва, крещение и свадьба.

Песнь вторая. Военные походы. Смерть Марьи. Добровольное заточение в могилу. Битва с нечистью. Воскрешение из мёртвых. Бегство Марьи с заморским царевичем.

Песнь третья. Поиски Марьи. Женское коварство. Жестокая месть. Убийство Ивана Окульевича. Прощание с колдуном.

 

Предисловие от автора

 

Поэма "Колдунья и витязь" имеет в основе новгородскую былину Х века о Михаиле Потоке (ударение на первом слоге) и языческой колдунье Марьяне.

Былина о Потоке - самое значительное произведение русского богатырского эпоса - насчитывает 1100 строк и равновелика среднему размеру песен "Илиады" Гомера. Литература, посвященная былине, весьма обширна. Ею занимались многие исследователи древнерусского язычества и культуры: С. Веселовский, Б. Рыбаков, другие.

Действие былины о христианине Михаиле и язычнице Марье происходит в лесах, населенных язычниками, в Киеве, в его соборной церкви, и ещё где-то в другом царстве. Это - поэтический сказ о начале христианства на Руси.

Благодаря былине о Потоке нам известно устное творчество двух соперничавших между собой дружинных княжеских группировок того времени. Дружинники-язычники обновляли древние языческие мифы, облекая их в только что рождавшуюся форму былин. Дружинники уже крещёные, не опровергая мифов, не развенчивая их, стремились очистить свои ряды от пережитков язычества и убедить всех в гибельности языческих верований.

В современной действительности ХХI века, на переломе культурных парадигм общества, таком же болезненном, как и в Х веке, эта история имеет весьма много аналогий и аллегорий. В каком-то смысле всю поэму можно рассматривать как большую метафору нашей жизни.

Поэма имеет ещё один уровень восприятия - это история двух людей. Как в драмах Шекспира, перед нами разворачивается драма любви, предательства, героизма и дружбы. Тяжёлый нравственный выбор всё время требует от героя действий, а от зрителя переживаний и оценок. В эпилоге, спасённый из заточения на острове, колдун - рассказчик этой истории - напрямую спрашивает мнение читателя о том, как бы он сам поступил на месте Потока..

Визуальный ряд произведения красочен: сказочные звери, таинственные колдуны, Змей-дьявол, царь Иван Окульевич, печенегский хан, реальные люди Х века - князь киевский и новгородский Владимир – креститель Руси и славян, его воевода Добрыня.

Поэма проносится перед читателем как чудесная "Одиссея" со счастливым концом. Дошедшие до нас версии этой домонгольской русской былины имеют разные композиции, персонажи, варианты окончания. Они изменялись вплоть до того времени, пока не были записаны в ХVIII веке. Автор, как наследник русской культуры, смело предлагает свою трактовку тех событий тысячу лет спустя…

 

Песнь первая. Освобождение колдуна. Князь Владимир и его богатыри. Явление колдуньи Марьи. Поиски невесты. Сражение с нечистью. Страшная клятва, крещение и свадьба.

 

К земле далёкой безымянной,

Корабль был бурей занесён.

Он канул в бездне окаянной,

А я был чудом лишь спасён.

 

Я встал на тверди, здесь на небе

Светили Солнце и Луна,

На диком и пустынном бреге

Звучали чьи-то имена.

 

Бродили тени, лёд и пламя

Текли рекой с высоких гор,

А дол весь полон существами

Чудными, и рокочет гром.

 

От молний скалы колебались,

И было видно, как ветра

Родились в небе, устремлялись

Затем неведомо куда.

 

Здесь зарождаются теченьем

Дороги тёмных вод морских,

Звеня сладкоголосым пеньем,

Русалки чёлны топят в них.

 

Средь родников с водой хрустальной

Шумел безумный птичий крик,

Лесного чудища печальный

Витал над чащей гулкий рык.

 

Я в глубине пещеры мрачной,

Оставив берег светлым днём,

Увидел за стеной прозрачной

Тюрьму, и высветил огнём.

 

Здесь я нашел приют страдальца;

Он цепью был прибит к скале

В личине сломленного старца,

В истлевшем сыростью тряпье.

 

Встречал его я в жизни давней,

Он был царём в дубраве той,

Где пёс огромный, многоглавый

Долины охранял покой.

 

Он сын был тех краёв небесных,

Где птицы с девичьим лицом

Манили духов бестелесных,

И сами были словно сон.

 

Там место битв великих, страшных,

Где великаны люто бились

В смертельных схватках рукопашных,

И реки золота струились.

 

В стекло хрустальное камнями

Я долго бил, не мог разбить.

Колдун блистал из тьмы очами,

Стал мне о деле говорить -

 

Куда пойти, и где зарыта

В чащобе книга Шестокрыл.

Вот книга найдена, открыта,

Заклятье я проговорил...

 

Стекло рассыпалось могилы,

Упали цепи все, в лучах

Сказал колдун уж полный силы -

Косая сажень во плечах.

 

Сказал: «Зашёл сюда далёко,

Никто такого не дерзал.

За что наказан ты жестоко?»

Тут я про бурю рассказал.

 

А он сказал, что с войском духов

Сражался, в битве был пленён,

Ужасным был подвергнут мукам

В пещере мрачной заточён.

 

На этом острове далёком,

Откуда виден край Земли,

Он должен вечно, одиноко

Влачить бессмысленные дни.

 

Колдун сказал: «Садись на плечи,

Тебя на отчину снесу

Из этих мест не человечьих.

Меня ты спас - тебя спасу!»

 

И понеслись мы над волнами,

Заспорив с буйными ветрами,

Среди дождей и облаков,

Вблизи пустынных островов.

 

Пока в ночи искали сушу,

И ветер тело истязал,

Колдун открыл свою мне душу,

И эту сказку рассказал...

 

...Давно всё было, иль недавно…

Стоял град Киев православный;

Владимир Солнце княжил там -

Народу благо, страх врагам.

 

Уж год прошёл, а может боле,

Как князь Владимир воспринял

Христова веру, и, на горе

Волхвам, с утёса покидал

 

Кумиров всех во Днепр широкий:

Богов земли, добра и зла.

Перуна грозного, высокий

Столб, разрубив, сожгли дотла.

 

Едва остыла от разгрома

Хазар безжалостных земля,

Ещё шаталась твердь под троном

У византийского царя,

 

Что Святослав качнул как древо,

И печенеги унялись,

И к Дону из степного чрева,

Уж половцы рекой лились.

 

Средь рек больших, лесов дремучих,

Среди языческих племён,

Соседей хитрых и могучих,

Спокойно, мудро правил он.

 

Прогнав варягов, фризов жадных,

Князь славных воинов собрал -

В своих владениях громадных

Он рубежи оборонял.

 

Богатыри при князе были

Дружиной множества земель,

Из разных стран происходили,

Служили службу ночь и день.

 

Средь этих витязей могучих

Один богам любимец был,

О нём былины скажут лучше -

Он звался Поток Михаил.

 

Умён, удал, в бою ужасен,

Хвалил его простой народ.

Был Михаил лицом прекрасен,

Голубоглаз, светлобород.

 

Пригрел князь Потока у трона,

Он был Владимиром любим.

У византийского Херсона,

Сражался Поток вместе с ним.

 

Когда Владимир там крестился,

Болезнь глазную поборов,

И на царевне там женился,

Прогнав языческих волхвов.

 

Его брала княгиня Анна

Всегда в опасный путь с собой,

Дочь императора Романа

Любила витязя душой.

 

Она ему Анастасию

Свою желала в жены дать,

И заказала литургию,

Чтоб браку этому бывать.

 

Под осень, между дней медовых,

Владимир витязей собрал

С границы своих, путей торговых,

И пир хмельной друзьям задал.

 

Князь вспомнил воинские были,

Дела купцов, дела семей.

Все угощались, ели, пили

Промеж рассказов и речей.

 

Звенели гусли, песни, пляска,

И скачки, и кулачный бой,

Ручьём тёк мёд, менялись яства:

Все друг за друга головой.

 

Лишь богатырь, что звался Поток,

Не ел, не пил, грустил, молчал.

Сидел, необъяснимо кроток,

И пира шум не замечал.

 

«О чём грустишь, мой славный витязь? -

Спросил его светлейший князь,-

Эй, скоморохи, ну, уймитесь!

Скажи, что за беда стряслась?»

 

«Я был на заводях далёких, -

Сказал печально Михаил, -

Сбивал там уток перёлетных,

И там лебёдку подстрелил.

 

Она, роняя кровь из раны,

Взлетела вместе со стрелой,

И скрылась в белые туманы

С моей восторженной душой.

 

Лишь взял я пух её лебяжий

И белоснежное перо, -

И Поток тут, бледнея даже,

Достал перо, - так вот оно!»

 

Добрыня, витязь, очень странно

На Михаила посмотрел,

И взял перо, затем нежданно

Он отворить окно велел.

 

Когда окно открыли к полю,

Добрыня встал, пошёл с пером.

Оно вдруг вырвалось на волю

И заблестело серебром.

 

Наружу быстро полетело.

Добрыня рысью подскочил,

И очень быстро и умело

Его перстами ухватил.

 

Сказал тогда Добрыня грозно:

«С колдуньи этот пух упал.

Сожги перо пока не поздно,

Пока под чары не попал,

 

Не стал ты тенью одинокой!»

Но головой лишь Михаил

Мотнул упрямо и высоко

Свой взор печальный устремил:

 

«Чудесный сон вчера приснился,

И дева-лебедь там была.

Во сне я там на ней женился.

Она прекрасна и стройна»...

 

Богатыри все завздыхали,

А князь промолвил: «Что ж, иди!

Чтоб мы тебя не потеряли,

Её на двор наш приводи.

 

Отцом я буду посажённым

На свадьбе будущей твоей,

Весь Киев будет приглашённым

И добрым домом станет ей».

 

Закончив праздник ранним утром,

Владимир витязям сказал

Идти в полюдье с делом мудрым -

Собрать дань с тех, кто не отдал.

 

Илью с дружиною в степные

Послал, хазарские места,

Алёшу, с детками лихими,

В ладьях - за синие моря.

 

Ивана - к кривичам смоленским,

Алёшу - к уличам тиверским.

На север, запад, юг, восток

Дружины двинулись в поход.

 

Струились стяги, солнца блики

Играли кольцами брони:

Щитов оковки, копий пики

Блистали молниям сродни.

 

Лишь Михаил решил остаться.

Его Добрыня научил

Как в путь-дорогу собираться

И всё он в торбу положил...

 

Верёвку из дубовой драни

Плёл сам, а зеркало кузнец

Сковал из серебра и стали,

К нему железный ременец.

 

Перо, что Лебедь обронила,

В железный ларь вложил у дна:

В нём колдовская явно сила

Была опасности полна.

 

Раздал долги, простил обиды,

Ночной молебен отстояв,

Весь чувством тягостным убитый,

Вскочил он утром на коня.

 

Простился с князем и народом,

Проехал торжища врата,

Киянку-речку, огороды -

Листва повсюду золота.

 

На Киев-град оборотился,

Прощался будто насовсем.

На купола перекрестился,

Поехал дальше - глух и нем.

 

И вышло Солнце понемногу,

Закапал тёплый дождь грибной -

Примета добрая в дорогу,

На славу и на смертный бой.

 

Полями ехал он, лесами,

Когда стемнело, в день седьмой,

Промеж высокими холмами

Конь встал стоймя, как пред стеной.

 

С коня слез Поток, смотрит - диво!

Огромный чёрный волк сидит

Неподалёку, молчаливо

Глазами жёлтыми блестит.

 

Пустынно, хмуро всё в округе,

А за холмами чёрный лес.

Куда здесь деться от зверюги,

Вот-вот навстречу прыгнет бес.

 

И витязь меч свой вынимает,

Но по-людски тот волк речёт,

Хвостом огромным он виляет,

Их жёлтых глаз слеза течёт:

 

«Уж год, как я в капкан попался.

Ты, человек, меня спаси,

Совсем без помощи остался,

Потом, что хочешь, попроси!»

 

Капкан железный полосами,

Зверюге лапу захватил,

Страдает он и кровь ручьями

Течёт, ручей уж след намыл.

 

Дивится Поток - вот так чудо -

По-человечьи говорит.

Неужто в мире всё так худо

Под небом грешным обстоит?

 

Подумал Поток и решился.

С мечом к капкану подступил,

Ударил раз - замок разбился.

Так волка он освободил.

 

«Благодарю за избавленье,

Проси, что хочешь у меня!»

Сказал волк, встал; на удивленье,

Он ростом был как раз с коня.

 

«Хочу в миру найти девицу, –

Сказал тут Поток, - в жёны взять.

Она как лебедь в небе мчится,

Ей очень нравится летать!»

 

Волк опечаленно ответил:

«От чар её я в плен попал.

Её давно я заприметил,

И в жёны долго зазывал.

 

Иди три дня, пусть солнце светит

По утру в руку, в коей меч.

Тебя там кто-нибудь да встретит,

А я вернусь свой лес стеречь!»

 

Умчался зверь - в чащобе сгинул.

Вскочил наш витязь на коня,

Его в дорогу бодро двинул.

Две ночи ехал и три дня.

 

В лесах не езженых открылась

Под утро чёрная вода.

Быть может море там разлилось,

Озёр глубоких череда.

 

На берег ветер налетает,

В сетях на мели рыба-сом.

До неба брызги подлетают,

И рыбе дышится с трудом.

 

Взял Михаил копьё большое,

Решил сома себе добыть,

Но рыба тут речёт такое,

Что он решил повременить.

 

«Уж год в сетях я прозябаю,

Молю тебя, меня спаси.

Я жуткой смертью умираю,

Потом, что хочешь, попроси!»

 

За душу тронутый словами,

Доспех снял Поток и поплыл.

Боролся с сильными волнами,

Разрезал сеть, и сом ожил.

 

За жабры витязь ухватился,

Узлы тугие раскрутил,

Сом до конца освободился.

Спаситель тут его спросил:

 

«Живёт девица в птице белой,

Хочу её я обрести,

Чтоб в жизни ныне опустелой,

Женой прекрасной в дом ввести!»

 

Сом опечалился, ответил:

«Сам Лебедь в жёны зазывал,

Давно её я заприметил,

От чар девичьих в сеть попал.

 

Но расскажу тебе, спаситель,

Где эту девицу найти -

И помогу как вод властитель

По суше море перейти.

 

Пусть будет здесь тебе дорога!»

И вдруг волненье улеглось,

И, погодя совсем немного,

Всё море будто льдом взялось.

 

И на коне, лихой как ветер,

По морю, словно по земле,

Помчался витязь, верой светел,

Быстрее, чем на корабле.

 

За морем скалы громоздятся

И камнепадами грозят,

Туманы снежные клубятся,

И ветры стылые летят.

 

Под вечер видит Поток - диво -

Сидит орёл, крылами бьёт

Вздымая шею горделиво,

Проходу дальше не даёт!

 

Стрела в груди торчит большая,

Застряла очень глубоко,

Лететь, дышать ему мешает:

И смерть уже не далеко…

 

Тропинка вьется меж утесов,

Орла по ней не обойти.

Взял Поток лук, и без вопросов

Решил стрелять - открыть пути!

 

Орёл ему по-человечьи

Своё стал имя называть -

Берке: вести такие речи,

Что было трудно не внимать:

 

«Уж год я кровью истекаю,

Ты, Михаил, меня спаси.

Я здесь от раны умираю.

Потом, что хочешь, попроси!»

 

Привык на невидаль дивиться,

Устало Поток слез с коня

И стал спасать от смерти птицу,

Кольчугой кованной звеня.

 

Стрелу сломал, тихонько вынул,

Промыл студеною водой,

И в рану снадобье водвинул,

Сказал: «Берке, коль ты живой,

 

Теперь скажи, большая птица,

Встречал ли Лебедь на пути?

Ты знаешь, где она гнездится?

Хочу её скорей найти!»

 

Орёл печально отвечает:

«Её я сватал, замуж звал.

Её прекрасней не бывает,

Из-за неё в беду пропал.

 

Н знаю, где живёт девица…

Как с этих диких гор сойдёшь,

Начнутся топи, торфяницы,

За ними озеро найдёшь.

 

Я помогу - садись на спину!»

Берке сквозь пропасть и утёс,

Сквозь бури, снежную стремнину,

На крыльях всадника понёс!

 

Долины низом проплывали;

Сначала в лёд, потом водой

Лучи снега переплавляли,

Неслись потоки с гор долой.

 

Над этим миром первозданным

Орлу был путь известен, прост.

К низинам хмурым и туманным

Он быстро витязя донёс.

 

С орлом простившись, Поток едет

Туда, где близок край земли

И солнце еле-еле светит,

В полнеба радуга вдали.

 

Среди озёр наш витязь бродит,

То попадется скит, то гроб.

Вдруг старца древнего находит –

От вида старца бьет озноб.

 

Седой и сморщенный, как мёртвый,

Зловеще варит на огне,

Распространяя воздух спертый,

Отвар из трав в большом котле.

 

Вокруг сплошь кости человечьи,

Могилы, сколько хватит глаз,

Как будто поле страшной сечи,

И смерть гуляла здесь не раз…

 

Над старцем реет сокол чёрный,

К котлу со стеблями летит,

Толчёт коренья пёс учёный,

А старец заговор творит:

 

«Покинь кручина мглу сырую,

Лети кручина над Землёй.

Неси кручина немощь злую,

Владей людьми и их судьбой.

 

Сквозь очи ты войди людские,

Проникни в сердце чёрным злом,

И мысли добрые, любые,

Совсем сотри, убей в любом.

 

Но если встретишь свет, то прячься -

Есть люди в коих бог живёт.

Ты притворись, согнись, поплачься,

И может статься пронесёт.

 

Хоть мало этих просветлённых.

Их никому не одолеть,

Тебе подавно, зачумленной -

Их избегает даже смерть!

 

Бери других, питайся ими,

Губи людей и стар, и млад,

И будут все они твоими -

Царить в их душах будет мрак.

 

Покинь кручина мглу сырую,

Лети кручина над Землёй,

Посей жизнь лютую и злую,

Владей людьми и их судьбой!»

 

Тут старец витязя приметил:

«Что ты забыл здесь, богатырь?

Что ищешь ты на белом свете,

Сокровищ, камень Алатырь?»

 

«Нужна мне дева Лебедица

Ты, знаю, сможешь мне сказать, -

Ответил витязь, - где гнездится,

И как её мне замуж взять!»

 

«Такой не ведаю!» - ответил

Колдун, и глазом зло блеснул.

Тот час же витязь заприметил,

Как лебедь вдруг крылом плеснул.

 

И за листвой раздался клёкот,

И Михаил сказал: «Старик,

Тебя за ложь убить здесь могут!»

Он меч свой вынул в тот же миг.

 

Но над землёй колдун поднялся,

Руками быстро замахал,

Как будто сильно испугался,

И примирительно сказал:

 

«Здесь только дочь моя - Марьяна!

И если в дом сейчас войдёшь,

Красу и разум без изъяна,

И совершенство там найдёшь.

 

Дом не велик, но ты отыщешь,

Найдёшь его наверняка.

Иди, и стань воронам пищей,

Ступай, коль жизнь не дорога!»

 

Тут только витязь замечает

Дом, что по крышу в землю врыт.

С коня не мешкая, слезает,

Заходит - девица сидит.

 

Она во сне ему являлась,

Летала в радужном дыму,

И точно так же улыбалась,

И удалялась прочь во тьму.

 

«Будь мне женой, Марьяна-Лебедь!

Всю землю я к тебе прошёл,

Ты мне милее всех на свете.

У нас всё будет хорошо!»

 

Глядит Марьяна - он пригожий,

Высок и статен, ловок, лих,

На лето красное похожий -

Их край не видывал таких.

 

Марьяна звонко засмеялась;

Очаг потух вдруг, вспыхнул вновь:

И в доме всё заколыхалось,

И просочилась сверху кровь.

 

Сказала дева: «Если хочешь

Меня на веки в жёны взять,

Три долгих дня, три долгих ночи

Тебя я буду всласть пытать.

 

Не стерпишь пытки - ты погибнешь!»

«Согласен!» - Поток ей кивнул.

«Помойся, выспись, после кликнешь!» -

Марьяна двинулась к окну.

 

Лебедкой белой обратилась,

Как лёд прозрачна и хрупка,

Взлетела, в небе закружилась

И унеслась за облака.

 

За бесконечными делами

Проходит день и ночь, к утру

Дом содрогается - сенями

Ползёт чудовище к нему.

 

Из шерсти дым, из пасти пламя,

Шесть ног, огромные клыки,

Сверкает злобными глазами,

Вокруг летают угольки.

 

Тут Михаил копьё бросает -

Оно сгорает налету.

И меч от шкуры отлетает,

И стрелы бьют лишь пустоту.

 

Наш богатырь перекрестился,

Веревку длинную достал

Из торбы, с жизнью распростился

И посреди пожара встал.

 

Петлю на чудище накинул,

На шее зверя закрутил,

Как рысь вскочил ему на спину,

Держал, пока не задушил.

 

Потом был день - тянулся нудно...

Дымилась крыша и полы...

И ночь прошла, и вновь под утро

Вдруг задрожали все углы.

 

Всё затряслось под небосводом,

Заря в полнеба занялась,

И перед домом, перед входом,

Провис шар огненный искрясь.

 

Борясь с пожаром, Поток вышел,

Кольчуга углем тело жгла.

Тут голос Марьи он услышал:

«Всё, витязь, смерть твоя пришла!»

 

Отбросил Поток раскалённый,

Горящий, как солома, щит.

Догадкой дерзкой окрыленный,

Залез в суму, где круг лежит.

 

Взял и наставил круг зеркальный

На шар, сверкали звёзды в нём,

И от поверхности сусальной

Шар распалился сам огнём.

 

И рухнул шар, костром огромным,

Дыру проделав как сверло

В земле: пылал там неуёмно,

Покуда Солнце не взошло.

 

Весь день, всю ночь лежал недвижно

На пепелище Михаил.

Ему всё было видно, слышно,

Но не моргал, не говорил…

 

Был будто мёртв, пока землица

Не остудилась до того,

Чтоб смог он встать, воды напиться,

Забыв уже про сватовство.

 

Едва оправился, но вскоре,

Под утро, в доме, на дворе

Восстала нечисть на простое,

Везде упырь на упыре.

 

Крылами била голосила,

И вал чудовищ подступал

Туда, где из последней силы

С мечём в руке герой стоял.

 

Когда крыла, клыки и когти,

Уж дотянулись до лица,

Ревя, влетел в горящем дёгте

Крылатый змей с главою пса.

 

Тут Михаил перекрестился,

Перо из торбы положил

Себе на темень, растворился,

Невидим стал - как и не был.

 

Вокруг летала нечисть, выла,

Искала жертву сгоряча,

Когда уже взошло Ярило

Исчезла в огненных лучах.

 

Остался след клыков, копытца,

Частицы шерсти и когтей.

Тут Михаил пошёл умыться,

И ждать уже других гостей.

 

Свершилось - Марья появилась

Вся красотой озарена:

Парчой, каменьями искрилась,

Одежда раззолочена.

 

Притом была она печальна...

Перевернулся мир весь вдруг –

Припевы песен величальных

Запели девицы вокруг.

 

Пошли широким хороводом...

И Марья, голосом звеня,

Сказала: «Одолел ты воды,

И струи жаркого огня,

 

Зверья и нечисти нападки.

Тебе готова стать женой,

Однако, разные порядки

Разнят нас - веры я другой».

 

Сказал жених: «Ты в Киев-граде,

Во церкви будешь крещена,

Потом в невестином наряде,

В чертог мой будешь введена!»

 

А Марья синими очами

В его глаза змеёй глядит,

Подернув белыми плечами,

Ему негромко говорит:

 

«Мне поклянись воитель вольный,

Коль первый кто из нас умрёт,

Второй в могилу добровольно,

Без отпевания сойдёт»...

 

Жених от слов ужасных вздрогнул.

Стал думу думать Михаил;

Бродил по лесу долго, мокнул

В дожде заплакавшем, решил:

 

«Дам эту клятву, будь что будет!

Ты собирайся в долгий путь.

Длинна дорога, ветер студит,

Нам нужно крепко отдохнуть».

 

«Езжай как хочешь в Киев-город,

А я по небу полечу -

Сказала Марья, через горы

В седле трястись я не хочу!»

 

Из рукава златою пылью

Метнула выше всех вершин

И получила клюв и крылья,

Предстала лебедем большим.

 

Всплеснув крылами, устремилась

Лебедкой белой в облака

И в точку быстро превратилась,

Исчезла, будто на века...

 

В дорогу долго собирался,

Готовил сбрую Михаил,

Сил богатырских набирался,

Кольчугу, стрелы, лук чинил.

 

Лишь конь окреп с овсом отборным,

Водой напившись ключевой,

Простился Поток с тестем гордым

И в путь отправился домой.

 

Он шёл разведанной дорогой,

Путем спасённых им зверей,

И звери были вновь подмогой

В пути его за пять морей.

 

Приметы виделись повсюду,

И на родной уже земле

Ему дивились словно чуду,

Живым завидевши в седле.

 

Шёл снег, на крыльях снегопада

Неспешно двигалась зима,

Когда к воротам Киев-града

Дорога вывела сама.

 

Его встречать Владимир вышел,

Добрыня, витязи, народ.

И пир большой, шумлив и пышен,

Три дня вершился у ворот.

 

Там Михаил поведал другам,

Каким его был долгим путь,

Про то, каким подвергся мукам,

И про страну, где правит жуть.

 

Не скрыл невестиных условий,

Сказал про клятву на года -

Сойти с умершим в доброй воле

Живым в могилу навсегда.

 

Богатыри, ушам не веря,

Переспросили: в тот же миг,

Сквозь смех, звук бубна и свирели

Раздался громкий птичий крик.

 

Разбив окно, роняя перья

С огромных крыльев лёд и снег,

Как будто сны и суеверья,

Влетела птица-человек.

 

Об пол ударилась и мигом

В ярчайшей вспышке и огне

Возникла девица из бликов,

В каменьях, злате, янтаре.

 

Пир стих и долго все молчали,

Лишь чудо видя впереди -

Глаза красавицы в печали,

И косы-реки на груди.

 

«Иль мне не рад, жених мой Поток?

Иль я до срока добралась?

Сказала Марья, - как ты кроток.

А раньше вёл себя как князь».

 

Владимир встал, бояре встали,

Пустили Потока вперёд,

До края чаши наливали,

Пришёл на пир ещё народ.

 

Под колокольный звон и пенье

Невесту в горницу ввели,

И девы там в одно мгновенье

Её в наряды облекли.

 

Толпу людей прошла, как лодка

Разрезав волны, Марья в храм

Вплыла как белая лебёдка,

И приняла крещенье там.

 

Всё было ладно, только свечи

Погасли разом в храме вдруг,

И голоса не человечьи

Запели песнь холодных вьюг.

 

Кресты погнулись, словно зубом

К ним прикоснулся лютый зверь.

Из храма вышли друг за другом,

Едва найдя на ощупь дверь...

 

Но вышли к солнцу и под горсти

Пшена, под песни, свист и крик.

На двор уже съезжались гости

Со всей земли в тот славный миг.

 

Когда, блестя кольчугой новой,

В плаще пурпурном, на коне

Встречал их Поток: всё готово

Уж было к свадьбе и к зиме.

 

Венчались пышно: Киев-город

Три дня без устали гулял,

И тот кто стар, и тот кто молод,

Как мог и пил и танцевал.

 

Бои кулачные там были,

Качели, сани и снежки,

Шесты и скачки не забыли

Под бубны, гусли и рожки.

 

Песнь вторая. Военные походы. Смерть Марьи. Добровольное заточение в могилу. Битва с нечистью. Воскрешение из мёртвых. Бегство Марьи с заморским царевичем.

 

Прошло три месяца как Поток

С Марьяной свадьбу отыграл,

Крыльцо палат и кузнь решёток

Венками пышно увенчал.

 

И князь Владимир посажёный

Отец на этой свадьбе был.

Гулял неделю возбуждённый

Весь Киев-город, ел и пил.

 

Зажили будто бы счастливо,

Но вскоре стал народ шептать,

Как будто в их палатах диво,

И тени стали залетать.

 

То черти в трубы опускались,

Водила нечисть хоровод,

То птицы в небе превращались

Над крышей их в холодный лёд.

 

Когда везде сияло солнце,

Апрель теплом всех услаждал,

Лучины жгли у них в оконце,

Как будто кто-то колдовал.

 

В своей жене души не чая,

Дням Поток счёты потерял

Уж ничего не замечая,

Свои мечты осуществлял.

 

Но, то лишь присказка для сказки,

А сказка будет впереди,

Про то, что могут стоить ласки,

И как любовь свою найти.

 

Призвал его Владимир в зиму

С дружиной малою в поход,

Идти на помощь побратиму

И защитить лесной народ.

 

От берендеевых набегов

Спасти союзные края,

Прогнать поганых печенегов

За горы, синие моря.

 

Лесных купцов, селян и вои

В христову веру обращать,

Согласны те или против воли,

Но лучше словом убеждать.

 

Печально Поток собирался,

И, на играющем коне

С женой красавицей прощался –

Заря сверкала на броне.

 

Вот Михаил, удал и статен,

Перед крыльцом своим стоит,

А Марья в ярко красном платье

Ему тихонько говорит:

 

«Пришла пора нам расставаться.

Как солнца луч не запасти,

Любимым не налюбоваться.

Ты осторожней будь в пути.

 

А я подмогой верной стану.

Возьми, надень моё кольцо.

Оно, когда получишь рану,

Твоё покажет мне лицо.

 

Расскажет правду, где ты, милый.

И по кольцу тебя найду,

А коль найду твою могилу

Вслед за тобой и смерть приму.

 

Как этот камень потемнеет

В твоём кольце, то знай тогда:

Моё здесь тело холодеет,

Я без тебя здесь умерла.

 

Всё соверши по уговору!» –

Кольцо Марьяна подаёт.

Кольцо прекрасно, мужу впору,

Как огнь сияет, руку жжёт.

 

Само на палец наползает,

А в камне звёздный хоровод,

И целый мир там обитает

Зверей и птиц, земель и вод.

 

Расцеловались, заблестела

В ресницах Потока слеза.

Слезу ладонью скрыл умело.

Запомнил свет её лица.

 

Глядел в глаза её, но звуки

Рогов трубящих разнеслись.

Как крылья Марья, вскинув руки,

Ему сказала: «Возвратись!»

 

Помчались отроки лихие

К воротам, пыль из под копыт.

Богатыри все удалые,

И каждый чем-то знаменит.

 

Добрыня с князем провожали,

Град-Киев бил в колокола,

На камнях древние скрижали

Остерегали их от зла.

 

Крошился лёд и комья снега.

Кричали люди: «Михаил,

Мы молим, чтобы печенега

Ты обязательно разбил!»

 

По землям, дремлющим под снегом,

Среди лесов, озёр, болот,

И по едва замёрзшим рекам

Дружина двигалась вперёд.

 

Древлянин, ведавший дорогу,

Стал постепенно примечать,

Что наст держать стал лучше ногу,

А лёд болотный не сломать.

 

Пусть конь под витязем тяжёлым

Влетит на всем скаку на лёд,

Не затрещит он под напором -

Как мост теперь вся топь болот.

 

Нигде им не было измора,

Ни снегопадов, ни ветров.

Дружина путь проделав скоро

В ночи напала на врагов.

 

Сам хан Кайнар решил сразиться:

И Поток долго бился с ним.

Летал по полю словно птица,

Разил как гром копьём своим.

 

И хан бежал, изранен страшно,

И гнался Поток по пятам,

Загнал туда, где степь овражна,

И зарубил Кайнара там.

 

В начале этой страшной сечи

Поднялись ветер и пурга,

В глаза врагу, ему навстречу,

И одолела рать врага.

 

Почти без жертв пришла победа,

Но Поток славный всё грустит.

То он проснется как от бреда,

А то колечко не блестит...

 

Жжет нестерпимо кожу пальца.

И бродит витязь средь костров,

Далёк от трапезы и танца,

И вдаль глядит поверх голов.

 

То гриву конскую оправит,

И, опершись на деревцо,

Молчит весь день в седой дубраве,

То о рукав потрёт кольцо.

 

Добрыня шлёт гонца с вестями:

На Белоозеро идти.

Война с варяжскими гостями,

И до неё сто вёрст пути.

 

В поход дружинники собрались

Судьбу не в силах превозмочь,

С лесным народом попрощались,

На север выступили в ночь.

 

Идут два дня, и вот на третий -

Пичуга на сосне сидит.

И птаху Поток заприметил -

Недобро чёрный глаз блестит.

 

Слетает птица и щебечет,

Сама к нему в ладонь идёт

И сесть пытается на плечи,

По-человечески речёт:

 

«Когда жена твоя вернулась

Домой с торгового двора,

Заснув, под утро не проснулась.

Знай - Марья-Лебедь умерла!»

 

Но Михаил не верит птице,

Как будто это сон дурной.

Её он гонит, та кружится,

Кричит вовсю над головой.

 

И вот... с предчувствием недобрым,

Снимает варежку с руки,

И видит, что углю подобно

Кольцо и в нём черны круги.

 

На камне, где картины были,

Фигуры птиц, глубинных вод,

Теперь лишь слой пречёрной пыли,

И значит, что гонец не врёт.

 

Илью он за себя оставил

Поход дружины направлять,

Во Киев-град коня направил,

Чтоб клятву страшную сдержать.

 

Помчался Поток нощно, денно

С отрядом стражи молодой,

Опередил бы птиц, наверно,

Вернулся в Киев в день седьмой.

 

Вбежал он в терем - Марьи нету.

Везде закрыты зеркала.

Спустился в погреб, как по следу,

По белым перьям из крыла.

 

А Марья в погребе морозном:

На коже иней, лёд зрачков

Под покрывалом будто слёзном

Из крупных белых жемчугов.

 

Поцеловал её ладони,

Чело и синие уста,

Заплакал на несчастном троне,

И боль была его чиста.

 

Владимир в княжеских палатах

Уж Михаила ожидал,

Добрыня и дружина в латах.

Обнял князь Потока, сказал:

 

«Мы о победе славной знаем,

И о беде твоей скорбим.

Уж день восьмой мы ожидаем,

Жену твою во льду храним!»

 

Вокруг сочувственные лица,

Хотел он пить и сел за стол,

Но из ковша плеснул водицу

Неловко на дощатый пол.

 

Сказал: «Мне очень тяжко, други,

Но вас за всё благодарю.

С женой не вынести разлуки,

Я ненавижу жизнь свою.

 

Я клятву выполнить обязан,

Что до женитьбы Марье дал.

И в смерти с Лебедью я связан,

А я так счастья в жизни ждал!»

 

Сказал Владимир: «Нам поведай

Про тайну, и раскрой обет.

И Поток, морщась как от света,

Хоть тень была, сказал в ответ:

 

«Та клятва очень уж крамольна,

Кто первый вдруг из нас умрёт,

Второй в могилу добровольно

Без отпевания сойдёт».

 

Добрыня стукнул стол рукою:

«Ты ведь крещёный, братец мой!

Как клятву ты, господь с тобою,

Мог дать язычнице глухой?

 

Она проклятая колдунья,

И ей дано бессмертно жить,

В лихую пору полнолунья

Презлые каверзы вершить.

 

Она, назначив клятву эту,

Скоропостижно умерла.

Я не найду тому ответа,

Но чую сердцем козни зла!»

 

Все зашумели: крики, споры:

Вскочили враз из-за столов:

Кто за, кто против уговора,

Кто друга подменить готов.

 

Но Михаил перекрестился,

Поцеловал своё кольцо,

Встал он и низко поклонился,

И поднял бледное лицо:

 

«Что оговорено - свершится,

Мне слов назад не возвратить.

Пойду в могилу с Лебедицей,

Прошу в могилу снарядить;

 

Питье и пищу на три года,

Лампаду с маслом для огня,

Перину, стол, скамью, колоду -

Вот, что возьму в могилу я.

 

Где сухо, нет в земле водицы,

Могилу надо откопать,

Чтоб сразу ей не обвалиться.

И глубоко, чтоб в рост стоять.

 

Пусть стены выложат из брёвен,

Из досок пол и потолок,

Проколют холм со входом вровень,

Чтоб я дышать в могиле мог»...

 

И князь ответил: «Всё исполним.

Но чтоб за мёртвою женой

Шёл муж крещёный, не припомним,

Здоровый, сильный и живой.

 

Не так у наших предков было,

Не так случалось завсегда.

Я помню, как происходила

Обряда горького страда…

 

Лежал умерший в домовине

Большой, без окон и дверей,

А на холме клеть на вершине

С костром слагали из ветвей.

 

Из брёвен толстых ладя крышу

И стены с дверью и окном,

С щелями многими, где дышит

Потом бушующий огонь.

 

Туда, во клеть еду слагали,

Питьё, любимого коня:

И злато-серебро кидали,

И клался меч, шелом, броня.

 

Вокруг холма слагали краду

Из сучьев, хвороста, ветвей.

На земляном валу три кряду

Воротин оставляли в ней.

 

Затем усопшего вносили

На холм, в его последний дом,

Волхвы слова произносили,

И девы плакали о нём.

 

Потом в ограде убивали

Его любимых верных слуг,

С конём и снедью рядом клали,

Напротив от него, в углу.

 

А под конец жену иль деву

Вели в его подземный храм,

Её натруженному чреву

Передавали семя там.

 

Вином поили, одевали,

А после бабы-колдуны

Её в могиле убивали,

И поджигали все копны.

 

И холм сгорал костром огромным,

На небеса перелетал

Огонь с достойнейшим покойным,

И там его Перун встречал.

 

Затем уголья засыпали,

Справляли тризну восемь дней:

И меч сгоревший сверху клали,

Убитых пленных и коней»...

 

Владимир встал, прошёл до двери,

Молчали гости за столом,

И он сказал, обрядам веря -

«Хоть и считал обряды злом:

 

Теперь не так всё справедливо.

Мы отказались от огня.

Наш Михаил задумал диво,

Богов языческих дразня.

 

Он делал благо нашей церкви,

Мечом и словом много раз.

И ты позволим этой жертве

Свершиться завтра в скорбный час».

 

Там, где взметнулся холм высоко,

Кострами землю отогрев,

Отрыли ямищу глубоко,

Сложили пол из целых древ.

 

Досками стены устелили,

И перекрыли всё бревном,

А сверху землю навалили,

Холм снова сделали холмом.

 

И в нём оставили над входом

Одну для воздуха дыру,

Свезли и хлеб туда, и воду,

Мёд, сало, прочую еду.

 

Втащили внутрь и стол, и лавки,

Лампаду, факелы, дрова.

Готово всё уже к отправке

В страну загробного вдовства.

 

И в день назначенный, в палату

Добрыня к Потоку вошёл,

Как будто брат, пришедший к брату...

Его в смятении нашёл.

 

Спросил: «Готов ли добровольно

Ты погребение принять?

Просторы вольные, град стольный

На мир подземный променять?»

 

Ответил Поток: «В этом мире

Устал я жить, и всё как ночь.

Уже не волен и бессилен

Я это чувство превозмочь.

 

Мне так назначено любовью

Так мне назначено судьбой:

Наперекор всему злословью

Идти в могилу за женой».

 

«Пусть так, - Добрыня отвечает, -

Чар колдовских не одолеть.

Но и без чар любой страдает

И от потери ищет смерть.

 

Когда уходит друг любимый

В мир райской вечности иной,

Другой на смерть идёт счастливый.

Но тут всё в силе колдовской.

 

Кто наперёд колдунью знает?

Вдруг станет гроб тот западнёй,

Где измываться нечисть станет

Над христианскою душой?»

 

«Не стану нечисти бояться, -

Ответил витязь удалой, -

Мне приходилось с ней сражаться!»

Кивнул Добрыня: «Бог с собой.

 

Я до крещения знал веды,

В походах часто волховал

И узнавал на всё ответы,

Чего я только не узнал.

 

Возьми кузнечные ты клещи,

Да полный ковш святой воды.

Тебе помогут эти вещи,

Про то поведали мне сны!»

 

Потом в молчании высоком

Они с крыльца сошли в народ,

С утра собравшийся у окон,

И скорбный начали поход.

 

Сперва церковники с крестами

И византийским пеньем шли,

Затем с усопшей Марьей сани

По снегу белому везли.

 

Затем шёл Поток и Добрыня.

Весь Киев-град, и стар и мал,

Дружина князя перед ними -

Живой мир мёртвых провожал.

 

С конём любимым распрощался,

Взойдя на гору Михаил,

Он с каждым витязем обнялся,

И к людям слово обратил.

 

Благодарил, просил прощенья,

Желал в любви и свете жить.

Благословил его священник,

А бабы принялись блажить.

 

Внесли в могилу Марьи тело,

Вошёл и Поток вместе с ним.

Тут солнце в тучи улетело,

И страх настал неизъясним.

 

Ударил колокол печально,

Священник ладан воскурил,

Добрыня песнь запел прощально,

Вход узкий камнем завалил.

 

Запели люди песни, после

Поочередно каждый брал

Земли заиндевевшей горсти,

И сверху камень осыпал.

 

Прощай же витязь, спи спокойно.

Прощай, любимец всех богов!

Приняв венец свой добровольно

Спи, победитель степняков!

 

Как только свет померк последний

Настала тишь, печаль и тьма.

Лучина высветила бледный

Лик Марьи, краешек стола.

 

Тулуп на лавку витязь кинул,

Во тьме кромешной глаз сомкнул,

Меч снял, кольчугу, лег на спину.

Спать не хотелось, но уснул.

 

Сгустился воздух, задохнулся

Огонь на кончике щепы,

А Поток в сотый раз очнулся,

И глаз стал видеть всё средь тьмы.

 

Увидел он и пол и стены,

И Марью-Лебедь в жемчугах

В гробу своём заиндевелом,

Припасы бренные в углах.

 

Вставал, ходил, опять ложился,

И вечность вязкая текла.

Вдруг потолок зашевелился,

Дубовый пол и край стола.

 

Сползла серебряная чаша,

Упала, звон, подземный гул

Глухой послышался тот час же,

Земля осыпалась в углу.

 

Раздались брёвна, и в могилу

Проникла змиева глава

И пасть огромную раскрыла,

Зажглись огромные глаза.

 

Шипя, выстреливала жало,

Горючей брызгая слюной,

И чешуя заскрежетала,

Змеилось тело за главой.

 

Вот туша змея в пол обхвата

Сложилась кольцами на пол,

И змей изрёк: «Вот мне услада -

Живой мертвец ко мне сошёл!

 

Отдай мне душу, а за это

Тебя введу в подземный мир.

Бессмертным до кончины света

Войдёшь на наш сладчайший пир.

 

Всё, что мечталось в жизни прошлой,

Тебя там будет окружать.

А коль пресытишься, не сложно

Тебе в мир верхний попадать.

 

Чтоб там творить чего угодно

Средь беззащитных бренных тел.

Я усыплю тебя безбольно,

Возьму к себе - вот твой удел!»

 

Три головы змеи всё ближе.

У Михаила за спиной,

Пока не видит он, не слышит,

Марьяна крутит головой.

 

Глаза открыла, затаилась,

Взор устремила ледяной.

А тело змеево струилось.

Тут богатырь сказал: «Постой!

 

Дай мне напоследок мне напиться,

Потом пробей клыком своим.

Куда теперь нам торопиться?

Сперва, давай поговорим!»

 

А сам тихонько отступает

Туда, где меч лежит в углу.

Он очень быстро меч хватает,

И бьёт змеиную главу.

 

А змей струится, не даётся,

От чешуи искра летит.

Вот-вот вкруг витязя совьётся,

Того гляди клыком пронзит.

 

Вот Михаил за клещи взялся

Те, что Добрыня положил,

Со всею силушкой собрался,

За шею змея ухватил.

 

Терпел и жал, что было мочи,

Держал клещами смерть саму.

А змей всё бьётся и клокочет,

В огне могила и в дыму...

 

Но Михаил не отступает,

Хоть змею битва нипочем.

Он клещи к полу прижимает

И рубит головы мечом!

 

Ударил, что хватило силы,

И панцирь огненный пробил,

Поднявшись посреди могилы,

Он змею головы срубил.

 

Уже дышать в могиле нечем,

И только стон из бледных уст

Исторг наш витязь после сечи

И вдруг упал на пол без чувств.

 

Взывая к змею сладострастно,

Тут Марья медленно встаёт,

Неподражаемо прекрасна

Над мёртвым змеем слёзы льёт.

 

Немало времени минуло,

Жар разошёлся под землёй,

Прохладным воздухом подуло.

Очнулся Поток, встал живой.

 

Среди побоища умылся,

Ещё кружилась голова.

Он мёдом с хлебом подкрепился

И понял - Марья не мертва!

 

Лежит во сторону другую

От входа, сбились жемчуга:

На шее белой кровь и уголь,

Кровь на руках и на ногах.

 

Он к Марье бросился, дыханьем

Её пытался отогреть,

И оживить своим желаньем

Здесь, где сошлись и жизнь и смерть.

 

Потом он ковш с водой святою

Среди разгрома отыскал,

Обрызгал Марью той водою

И чудо света увидал.

 

Вот Марья дёрнулась и встала.

Сказала: «Здравствуй, милый мой! -

Затем добавила устало, -

Пойдём теперь скорей домой!»

 

К ней Поток бросился и обнял,

От счастья словно зачумлён.

Он ничего совсем не понял,

И льда в глазах не видит он.

 

Стучать он стал, кричать и биться,

Бог наверху услышит вдруг.

И вот, в счастливую седмицу,

Ему ответили на стук.

 

В дыре мелькнул лучины пламень,

Вдруг землю принялись копать,

Вот откатили вскоре камень,

И солнце стало проникать.

 

Из ямы проклятой, ослепший,

На солнце вышел Михаил.

Вдыхал блаженно воздух вешний,

Людей вокруг благодарил.

 

Все закричали: «Чудо света!» -

Когда услышали рассказ

И вышла Марья: «Правда это!»

Но чувств лишилась в тот же час.

 

И время общего веселья

Сменилось временем тоски,

Потом изрубленного змея

К народу вынесли куски.

 

Вернулись с вестью в город Киев,

Разлился звон колоколов.

Несли на пиках панцирь змиев

И пасти трех его голов!

 

Встречать их вышел князь Владимир

И бочку крепкого вина

Народу выставил и пили,

Пока не выпили до дна.

 

Один Добрыня был не весел,

Злодейства он почуял нить.

От Марьи ждал опять кудеси,

Пытался Потока хранить.

 

Всё успокоилось, но вскоре

Несчастье - вороги идут,

Как волки рыщут на просторе,

По льду, снегам сюда грядут.

 

Вот князь, помешкавши немного,

Охочий кликает народ,

Берёт дружины часть в подмогу,

И выступают все в поход.

 

Он рвался в бой неудержимо,

И сели разом на коней,

Его бояре и дружина,

И все двенадцать сыновей.

 

А в Киев-граде оставляют

Добрыню, Потока, других,

И управление вверяют

В делах торговых, городских.

 

И дельно правили, без злости,

И наслаждались бытиём,

Когда с большим обозом гости

Вошли в ворота светлым днём.

 

Привел их царь земель далёких

Иван Окульевич - купец,

Любил поддерживать убогих,

На гуслях звончатых игрец.

 

И вот на торжище весёлом

Иван Окульевич гулял,

И неожиданно в торговом

Ряду он Марью повстречал.

 

Прожгла всё сердце молодица

Царю заморскому, и он

Искать стал встреч, болеть, томиться

В глухую ночь и ясным днём.

 

Когда Добрыня был в отъезде,

А славный Поток крепко спал,

Иван в окно полез без чести

И Марью-Лебедь там застал.

 

Сказал: «Неведомая сила

Меня в чертог твой завела.

Краса твоя меня пленила,

Уж сердце стонет от тепла.

 

Уйду, но дай мне наглядеться,

И пропаду навеки прочь,

Чтоб там вдали в горящем сердце

Свою назвать Марьяной дочь.

 

Чтоб имя это постоянно

Напоминало о тебе,

О совершенстве без изъяна

И о не сбывшейся мечте!»

 

Молчала Марья, улыбалась,

Как будто женщина ничья,

Локтем прикрылась, засмеялась,

И в смехе милый звон ручья.

 

Она встаёт, идёт как в танце,

И изгибает стройный стан.

И страсть вскипает в чужестранце,

Кружится в мыслях ураган.

 

И вдруг сказала: «Искуситель!

Ждала тебя, и ты мне люб.

Меня за море вы везите,

Ведь вольной жизни нет мне тут.

 

Всё хлев - мужицкая столица -

И тяжко в этом мире жить.

Хочу с тобой я удалиться

И жизнь и ложе разделить».

 

Иван Окульевич смутился,

Но чары Лебеди крепки.

Он Марье низко поклонился,

И нож взял из её руки.

 

Она во след его зазвала

И завела в просторный зал,

Где дворня раньше пировала,

А ныне Поток крепко спал.

 

Спал во хмелю он без тревоги,

А Марья, будто баловство,

Связала очень быстро ноги

И руки мужа своего.

 

Ивану ласково сказала:

«Вот, кто устроил мне тюрьму.

Убей его!» - и указала

Рукой на спящего ему.

 

Ножом уж было замахнулся

Иван, но сразу отступил.

А Марья смотрит. Он вернулся

И твердо ей проговорил:

 

«Я не могу вот так жестоко

Хмельного, спящего убить.

Коль хочешь, Потока я мог бы

На поединке победить!»

 

Смутилась Марья, разозлилась,

Но делать нечего - пошла,

Уже в дверях остановилась -

Прекраснолика и стройна:

 

«Бежим же, милый мой спаситель,

И их казну возьми скорей,

Мой царь, торговых дел ценитель,

Пока не заперли дверей!»

 

И прочь из дремлющих чертогов

Они бежали торопясь.

Не преградил никто дороги,

Ни стража грозная, ни князь.

 

Совсем из Киева исчезли,

Как будто по небу, легко,

А может чащами пролезли -

Про то не ведает никто.

 

Песнь третья. Поиски Марьи. Женское коварство. Жестокая месть. Убийство Ивана Окульевича. Прощание с колдуном.

 

У зиме Добрыня возвратился,

В кручине Потока застал.

А тот от горя прослезился

И о побеге рассказал.

 

«Я ждал давно дурной напасти, -

Добрыня скорбно отвечал, -

Тебя учить я был не властен.

Прости, что ей не помешал.

 

И в погребении ужасном

Была Марьяна не честна,

И повторяю, что напрасно

Она во церкви крещена.

 

Она мертвец живой и вечный,

И в злодеяниях её,

И в кознях злобы бесконечной

Сбылось предчувствие моё!

 

Ты не езжай за нею следом,

Тоску-кручинушку бросай

И не ищи жену по свету -

О новой свадьбе помышляй.

 

Мы не хотим тебя оставить

И не решимся отпустить -

Она тебя убьет, отравит,

Иль ты не хочешь больше жить?

 

Припомни ты Анастасию,

К ней даже сватов засылал,

Мы все её превозносили,

И сам ты страстью к ней пылал.

 

Живет в озёрах за Онегой,

И князя ищет там народ.

Ты больше от судьбы не бегай,

Продолжи свой великий род!»

 

Советов Поток и не слышит,

В глазах видение стоит;

Там тело Марьи страстью дышит,

Губами красными манит.

 

Стал пить он много вин заморских,

Не слушал боле никого,

Не пропускал потех он плотских,

Чтоб позабыть свое вдовство.

 

Всё сохнет витязь и страдает,

Не может память превозмочь,

Любовь его не покидает.

Он просит витязей помочь.

 

Богатыри же отвечали:

«В походе ратном, битве злой

Разделим мы твои печали,

Но против мы семьи гнилой.

 

Мы в подозрении великом,

Что христианству Марья враг,

И хоть она прекрасна ликом,

Тебе не пара, если так.

 

Казну украла без испуга,

Связала накрепко во сне.

Любовь твоя - лишь зло и мука,

Туман на чёрном колдовстве!»

 

Так Михаилу отвечали,

Но он опять коня собрал.

Пока дозорные дремали,

В ночи упрямо поскакал...

 

Уж снег сошёл, земля подсохла,

И витязь странствовать устал,

Зима ослепла и оглохла,

Искать жену он перестал.

 

Иван Окульевич как сгинул,

Никто про царство не слыхал,

Как будто верхний мир покинул,

Никто и Марью не видал.

 

Но вот однажды, в день ненастный,

Невдалеке от вод морских,

Увидел витязь холм ужасный

Из черепов, костей людских.

 

Вокруг ни тропки, ни следочка,

Пустынно, тьма и тишина.

Вдруг, видит Поток на кусточках

Часть лебединого пера.

 

Поднял былинку, пух прелестный -

По телу хлад волной прошёл...

Перо Марьяны... Это место

Надежду дали, что нашёл.

 

Она конечно возвратится,

Раз здесь её перо лежит.

Тут отдыхает Лебедица

Иль чудеса свои вершит.

 

В овраге Поток схоронился,

Коню копыта обернул.

Не пил, не ел, не шевелился:

Три дня, три ночи не уснул.

 

И вот случилось утром ранним -

Он клёкот птичий услыхал,

И вслед за заревом багряным

Он птицу в небе увидал.

 

На землю птица опустилась,

На ребра, руки, черепа,

И в Марью-Лебедь превратилась

Богов языческих раба.

 

Мужей своих, что холм костями

Устлали, стала поминать

И, окруженная чертями,

Бросалась в небе танцевать.

 

И крылья к звёздам воздевала

Все называла имена,

И слёзы-жемчуг проливала,

Как будто сразу всем жена.

 

Но только Солнце появилось,

Заря по небу разлилась -

Марьяна птицей обратилась,

По небу быстро понеслась.

 

А Поток следом быстро скачет,

И к ночи он коня загнал,

Благодаря судьбе-удаче

Приморский город увидал.

 

Здесь и укрылась Лебедица...

Иван Окульевич тут царь,

Сей град - Иванова столица,

И вместо гальки здесь янтарь.

 

Наш витязь смело в град заходит,

Как гость купеческий древлян,

Богатый торг он там находит:

Шелка, и бархат, и сафьян.

 

И чудеса, и говор странный,

Со всех земель товар лежит,

Огромный идол окаянный

На главной площади стоит.

 

Глазами идол тот сверкает

И говорит как человек,

Жизнь и судьбу он предрекает -

Кому какой отпущен век.

 

И плещет музыкой великой

Волна тут бьющая в гранит,

Хвала торговле здесь великой,

Как песня чудная звучит.

 

Среди толпы вечерней праздной

Он главной площадью прошёл,

И, не замечен, в терем красный

Проник, и в горницу вошёл.

 

Там перед зеркалом хрустальным

Сидела Марья, бровь черня,

И пела голосом печальным,

Слова неспешно выводя:

 

«Судьба, закончи дни пустые

И отнеси в заветный край

За море, горы золотые,

Где мне начертан вечный рай!»

 

О нивах, реках полноводных,

И смехе детском, и любви,

О поединках благородных

Слова прекрасные текли...

 

Тут Поток к Марье подступился -

Она от страха поднялась.

Вскричать хотел, но вдруг смягчился -

Она слезами залилась:

 

«Уже не чаяла, любимый,

Тебя на свете увидать

И в заточении постылом

В тоске решила умирать!»

 

Марьяна к Потоку приникла,

Рукою белой обняла

И взглядом внутрь его проникла,

К столу тихонько повела:

 

«Не верь наветам, Поток славный,

Меня насильно привели,

Сюда из Киева коварно,

На этот мрачный край земли.

 

Ты забери меня отсюда,

Свободы здесь мне не видать,

С тобою счастлива я буду,

Детишек буду наживать!»

 

Большую чашу выставляет,

Сажает витязя за стол,

Вино в ту чашу наливает

И продолжает разговор.

 

Глядит влюбленными очами,

И хлеб и чашу подаёт,

И за елейными речами

Сама стоит, вино не пьёт!

 

«Ты не тревожься, все в отъезде:

И царь Иван, и двор его.

Мы убежим отсюда вместе,

Когда стемнеет… Пей вино!»

 

Вот Поток пьёт, да не пьянеет,

И пена у него из уст,

И тело быстро каменеет,

И витязь падает без чувств.

 

Ему погрезились походы,

Вращенье звёзд, снег по весне,

Неистребимая свобода,

Смерть, жизнь и крылья на спине.

 

Везде Марьяна там царила,

Золотовласа и стройна,

Любовью страстною дарила,

Поила счастьем допьяна.

 

А Марья хлопнула три раза,

Сказала: «Вечных чёрных снов!

Эй, слуги! Выносите сразу

Его на поле валунов

 

И хорошенько закопайте! -

Она добавила, смеясь:

- Могилу лучше разровняйте

И возвращайтесь торопясь!»

 

И полуптицы-полулюди,

Явившись тут же во плоти,

Не удивившись той причуде,

Его на поле унесли.

 

Всё слуги сделали как нужно:

Несли во поле далеко

Живого праведного мужа,

Там закопали глубоко.

 

Закат пылал, как кровь на небе,

А облака, как след когтей,

Тянулись вдаль - земля свидетель

Тех горьких и проклятых дней!

 

Очнулся Поток - тьма сырая...

Рукой, ногой не шевельнуть,

Открыть глаза земля мешает,

Ни слова молвить, ни вздохнуть.

 

Он только стон исторг ужасный -

Так было горько умирать

Несчастной жертвою напрасной,

Жену проклятьем поминать.

 

Он было, с жизнью распрощался,

Но вдруг услышал над собой,

Как будто кто-кто там топтался.

Раздался близко волчий вой.

 

И насыпь вся зашевелилась:

Могилу кто-то разрывал,

Земля комками покатилась,

И в ухо кто-то зарычал.

 

Открылось вдруг ночное небо...

Над ним знакомый волк стоит,

Луна сквозь тучи смотрит слепо,

И в вышине звезда горит.

 

Зубами волк его хватает,

Рычит: «Пришёл мне, витязь, срок, -

И из могилы вынимает, -

Вернуть за жизнь свою должок.

 

Меня нашёл орел огромный -

Ты спас его от смерти злой.

Увидел он здесь холм укромный,

Как ты в могилу лёг живой.

 

Меня огромный сом по морю

Пронёс, как ветер на спине,

Чтоб твоему помог я горю -

Как ты помог сому в волне».

 

Яд разошёлся, и поднялся

На ноги Поток Михаил

И с волком дружески обнялся,

Как мог его благодарил.

 

За разговором ночь пожухла,

Рассвету стала уступать,

В права свои вступило утро,

И волк собрался убегать.

 

Он напоследок заповедал:

За Марьей больше не ходить,

И пожелал в бою победы,

И до волос седых дожить.

 

Но только Поток не уймётся,

Он правду хочет соблюсти.

У града шумного он вьётся -

К ответу Марью привести.

 

Теперь его везде узнают,

Он и в ворота не войдёт,

Загонят в угол и поймают,

А Марья смерть ему найдёт.

 

Вот он оделся скоморохом:

Кафтан лоскутный, нос большой.

Шутом стал разным выпивохам,

И слух пошёл, что шут смешной.

 

Теперь не сила уж, а смётка

Могла помочь попасть к жене;

Сменились голос и походка,

Искрились шутки в певуне.

 

Шутом был Поток три недели,

И стал кумиром бедноты,

И слуги Марьи захотели

Её отвлечь от скукоты.

 

Меч Поток взял, в тряпьё закутав,

Пошёл смиренно во дворец,

И всех ужимками запутав,

Остался с Марьей, наконец.

 

Она, прекраснее, чем прежде,

Сидела тут среди палат:

В расшитой золотом одежде,

Улыбка, ярко-синий взгляд.

 

«Что мне споёшь, кудесник слова?» -

Спросила Марья у шута.

«Спою про мужа удалого

Кому отмщение - мечта!» -

 

Ответил Поток, тряпки скинув.

В кольчуге звонкой он встаёт

И, меч над головою вскинув,

На птиц-людей ярясь идёт.

 

И рубит дьявольскую свору,

Куски во стороны летят,

По своему лишь приговору

Казнит кровавых паучат.

 

Кричит: «Не сгинут христиане

От вашей злобы никогда,

Вы растворитесь в океане

Из чёрной крови без следа!»

 

«Не убивай их, Поток милый,

Ты - благородный человек.

Люблю тебя я с прежней силой,

Готова быть твоей навек.

 

Иди ко мне, в мои объятья,

По-христианскому прости,

Сними с меня наряды, платья

И нова счастье обрети!»

 

Марьяна вскинула ладони

И призвала его к себе,

Но витязь в яростной погоне

Не поддавался ворожбе.

 

Он разрубил чертей последних,

И встал в хоромах весь в крови.

Сказал: «Сполна хватило семилетних

Смертельных поисков любви.

 

В тебе краса есть, ум и чудо,

Ты всех прекрасней и милей.

Ты мироздания причуда,

Души истерзанной моей.

 

Тебе милей всего богатство

И власть над жалкими людьми.

Вся жизнь твоя есть святотатство,

Расправа с божьими детьми.

 

Я не сужу тебя за горе,

Что ты мне в жизни принесла,

Что нет детей, лишь ложь и хвори,

И к смерти ты всегда вела!

 

Твоя вина страшнее смерти,

Ты отвергаешь Бога свет,

Вокруг тебя волхвы и черти,

А христианам места нет!

 

Ведешь народ ты к преисподней

Дорогой жадности и лжи.

Но стану я рукой Господней,

Как достославные мужи!»

 

И Михаил как ангел грозно

К Марьяне быстро подступил,

Пока она рыдала слезно,

Мечом ей голову срубил.

 

Блеснул огонь, взметнулись тени,

Плеснул зловонной кровью труп,

А витязь рухнул на колени,

И меч упал из слабых рук.

 

И горько-горько он заплакал

И стал молиться и стенать,

И, хоть и не был он оракул,

Но знал, что нужно убегать.

 

Взял Поток факел, бросил в ткани,

Другой швырнул под дрань стропил,

Там загорелась как в вулкане:

Тела все маслом он облил.

 

В окно он выпрыгнул на крышу,

Вбежал в конюшню, взял коня:

Сшибая всех, погоню слыша,

Помчался прочь в клубах огня.

 

Иван Окульевич с дружиной

В воротах Потока нагнал,

Но тот, как тур неудержимый,

Их словно перья разметал.

 

Ивана он одним ударом

Рассёк от шеи до седла

И крикнул, видевшим всё, с жаром:

«Ему за подлые дела!»

 

Сгорел весь град в костре огромном,

А витязь ехал девять дней.

Его укрыл в краю укромном

Чухонец в хижине своей.

 

«Будь нам как князь, - сказал чухонец, -

Богаты мы, а князя нет.

Правь справедливо, змееборец,

И дай скорее нам ответ!»

 

Остался Поток строить город

И утверждать торговый путь.

Христовой верой переборот,

Крестился местный люд и жмудь.

 

Женился Поток в той сторонке,

Имел детей, судьбой храним.

От Марьи, в маленькой иконке,

Перо осталось только с ним.

 

Жена звалась Анастасией,

С ней Поток быстро позабыл,

О временах пустых усилий,

Колдуньи злой любовный пыл...

 

...Затихла буря, солнце встало,

Колдун над сушей стал лететь,

Закончил сказку он устало,

И начал тихо песню петь:

 

«Кто помнит нынче ту былину,

Теперь вся жизнь бедным бедна,

Ушли навеки на чужбину,

Кто мог те вспомнить времена...

 

Колдун донёс меня до леса,

Где птицы с девичьим лицом

Себе в мужья искали бесов,

И пёс трехглавый грыз кольцо.

 

И в поединках рукопашных

Там великаны спор вели,

В озерах в танцах бесшабашных

Русалки пели о любви.

 

«Ты учинил бы ту расправу?» -

Спросил колдун, испив воды.

«Над кем?» - скал я, сев на траву.

«Кого из них убил бы ты?»

 

«Убил бы чудище обмана».

«А кто себя дал обмануть?»

«Всё получилось так нежданно».

«Все предвещали этот путь, -

 

Колдун на запад руку вскинул, -

Был долгий путь, да вышел весь.

Иди, покинь скорей чужбину,

Прощай! А я останусь здесь!»

 

И я ушёл, всю жизнь скитался -

Безумством это назови.

Я потерял всё, но остался

Рассказ о смерти и любви…

 

Глоссарий

Дол - открытое пространство, поле.

Книга Шестокрыл - древняя астрономическая книга.

Косая сажень - древнерусская мера длины, около 1,5 метров.

Отчина - родина.

Князь Владимир - креститель Руси, родился в 960 году, умер в 1015 году. Киевский и новгородский князь по прозвищу Красное Солнышко, сын князя Святослава Игоревича, внука Рюрика.

Волхвы - колдуны, священники языческой веры.

Кумир - статуя языческого бога.

Перун - главный бог язычества, громовержец, аналог древнегреческого Зевса.

Хазары - тюркско-иудейский народ, создавший мощное государство в северо-западной Азии в IX веке.

Печенеги - в IX веке племенной союз, обитающий в волжско-донских степях.

Половцы - исчезнувший в XIII веке степной народ.

Варяги - мобильные группы воинов-купцов славянско-скандинавкого происхождения.

Император Роман - Роман II - византийский император.

Литургия - вид церковной службы.

Фризы - жители Италии.

Чертог - дворец.

Речёт - говорит.

Камень Алатырь - священный камень, излечивающий от всех болезней.

Сеча - битва.

Ярило - Солнце.

Сечень - сентябрь.

Берендеи - степные племена.

Варьга - рукавица, варежка.

Крамольно - бунтарски.

Крада - забор, вал.

Бренный - тленный, смертный.

Сафьян - ярко окрашенная козья кожа тонкой выделки.

Дрань - покрытие кровли из деревянных дощечек.

Стропила - конструкции кровли.

Чухонцы - народы северо-западной Руси.

Жмудь - литовцы.

 

МИКЕЛАНДЖЕЛО. КАПЕЛЛА МЕДИЧИ

 

поэма

 

ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ АВТОРА

 

Когда думаешь о своём современнике, представляя себе нюансы его жизни и припаивая их на себя, чтобы избежать таких же ошибок, или наоборот, получить опыт успешной деятельности на каком-то попроще, незримое вмешательство в его жизнь кажется логичным. Он для тебя часть мира, предназначенного логикой жизни для осознания, изучения и применения полученных навыков к своей судьбе. Однако, чем дальше отдаляешься по шкале времени от предмета своих раздумий, тем сложнее считать его своим современником, примером для жизни или предметом изучения. Количество поколений, технологии жизни, или факт смерти человека не является препятствием для такого контакта с другой личностью, главным критерием отнесения его к своим современникам. Главное, наверное, это духовная общность с предметом размышлений. Если такой общности нет, то будь на месте хоть здравствующий сосед за стенкой, обсуждение деталей его жизни или событий его судьбы будут являться лишь сплетней и засовыванием носа в чужие дела. Никакого осмысления, поучительности, сочувствия. Перемывание косточек и чёс языком, так любимый большинством биографов, журналистов и разнообразной публикой. Только если предмет, пусть являющийся современником только виртуально, в составе тысячелетия, современником по духу, даёт возможность полноценно участвовать в судьбе подобно другу единомышленнику и последователю. Если это принять за данность, то можно согласиться с возможностью деликатно и по-товарищески погрузиться в жизнь другого человека. Так мы и поступим с частью жизни известного большинству людей цивилизованного мира человеку — Микеланджело Буонаротти.

Сам удивительный, Микеланджело жил в удивительное время, когда была открыта Америка, огнестрельное оружие закрыло страницу господства Европейского рыцарства, сравняв силу военного профессионала рыцаря-феодала с горожанином-буржуа, изменив политическое и экономическое устройство Европы. Турки тогда владели частью Восточной Европы, Япония открылась европейцам, реформировалась католическая церковь, породив протестантизм — идеологию отдельного действия собственными человеческими силами, без заботы эфемерного высшего существа, религию делового накопительства, глобального торгового сообщества и идеи мирового доминирования, создавшей сначала Британскую империю, а потом и Pax America. Это были революционные изменения, произошедшие на памяти одного поколения — поколения Микеланджело.

Он — легенда, жившая среди других легенд, перечисление которых займёт не одну страницу. Вот некоторые из них: Христофор Колумб, Эрнан Кортес, Писарро, Борджия, Леонардо да Винчи, Рафаэль, Лоренцо Медичи, Савонарола, Макиавелли, Иван Грозный, Екатерина Медичи, Аристотель Фиораванти.

Чем же интересно это архаическое время, когда люди не знали, что такое автомобили, самолёты, телефоны, интернет, лекарства от чумы, холеры и гриппа, не имели кондиционеров, электростанций, железных дорог? Оно интересно хотя бы тем, что мышление тех людей, их поступки и мечтания полностью совпадают мышление и поступками современных людей с поправкой на технологии. И это ещё не всё. Они ничем не отличаются от более древних людей, например, эпохи заката древнеримской республики и начала эры императоров. Что греха таить, многие наши современники, перенесённые в эпоху Микеланджело, ничем не выделялись бы из общей массы тех людей ни знаниями, ни опытом, ни способностями! Может быть, даже наоборот…

Они такие же, как мы, и их опыт полностью применим к нашим судьбам, а поскольку издалека большое виднее, можно с успехом для себя использовать искания, за осуждения и открытия как в способах распоряжения своими судьба, так в части духовного опыта.

Каким-то неведомым образом Лодовико Буонарроти Симони, дед которого был банкиром, разрядившимся, как и многие тогда во Флоренции, из-за банкротства Англии и Франции после столетней войны, представитель древнего Тосканского рода, имеющий родство с маркграфини тосканской маркграфини Матильдой Каносской, владевшей в ХI-м веке половиной Италии, отдаёт своего второго сына — Микеланджело, на кормление в семью деревенского каменотёса Тополино из Сеттиньяно, что в нескольких километрах от Флоренции якобы из-за отсутствия средств прокормить лишний рот.

Семейство маркграфини Матильды Каносской, между прочим, были в родстве с императором Генрихом II.

В Сеттиньяно, в хорошем месте на холме с прекрасным видом и вдали от лихорадки и сырости реки Арно было поместье Буонаротти, приобретённое на деньги от занятий семьи банковскими операциями. При этом сам он отправился жить во Флоренцию, не прекращает заниматься торговыми махинациями и служить в администрации Флорентийской республики, где его знают и ценят. В городках Каюзе и Капрезе он служил до этого подестой, то есть по сегодняшнему, мэром города. На повторную женитьбу денег у Лодовико тоже хватает, как и на прокорм молодой жены. Как он потом мог потом называться дворянином и смотреть людям в глаза в своём маленьком тосканском городке Капрезе к северу от Ареццо?

Так что же произошло с маленьким Микеланджело?

Действия Лодовико подразумевает, что платить за еду сыну в стенах собственного дома нечем, а в стенах другого дома разве есть чем? Или каменотёсы чужих детей в средневековой Италии кормили даром? Или так надо понимать ситуацию, что маленького мальчика продали в качестве работника на подсобные работы, типа обтёсывания и полировки камня за прокорм? Почему дворянин, имеющий такое родство и всю жизнь этим кичившийся так поступил, так низко пал? Почему он это сделал только со вторым сыном, почему так он не поступил со старшим сыном или его младшими братьями? Почему отец Микеланджело при этом, не позволял несколько лет кряду после этого учиться работе с камнем у скульптора во Флоренции? Потому что отец и не собирался делать из него скульптора, после того как выжал из мальчика деньги? Вполне возможно, что малыша Микеланджело каменотёс Тополино не только кормил, но и платил за работу. Сеттиньяно, где всё происходило, имел рядом каменоломни, и каменные заготовки расходитесь по всей Италии как горячие пирожки. Это было весьма проходное и доходное место.

По крайней мере, позже Лодовико за помощь ученика скульптору-учителю Гирландайо, потребовал вдруг деньги, что было редкостью. Обычно учителю платили за обучение. Значит и с каменщика за работу своего мальчика он вполне мог требовать денег! Некрасивая история ознаменовала начало жизни гения! Последующая меркантильность отца, преследовавшая скульптора в течении его жизни, подтверждают такую возможность трудовой кабалы. Вполне возможно, что подеста Лодовико просто поручил по какой-то причине каменотёсу кормить его ребенка бесплатно, может быть это была завуалированная взятка, или из связывали какие-то подрядные работы... Однако, вопрос, что же произошло в семье маленького Микеланджело, остаётся открытым. Я лично не знаю других таких примеров. Это же безродный Леонардо из города Винчи, тоже отдали в подмастерья в детстве.

Лодовико тем не менее встал насмерть, запрещая поначалу сыну работать с камнем, когда тот естественным образом начал интересоваться скульптурой, овладев, как надо полагать неплохо базовыми техникой. Опять нестыковка, потому что если ты отдал сына каменщику за копейки, почему не отдать его в скульпторы за баснословные барыши? Ведь старшего сына он благословил на то, чтобы стать, не без воздействия пламенных проповедей Савонаролы, стать доминиканским монахом, отрицающим материальные блага. Других же сыновей посвятил равно обратному делу — собственному торговому делу.

Мальчик Микеланджело, конечно, наслушался у Тополино и посетителей мастерских в Сеттиньяно разговоров каменщиков о баснословных гонорарах скульпторов и резчиков по камню. Для него эти деньги стали бы пропуском на свободу из дома, где его до этого продали фактически в рабство, где в доме распоряжалась мачеха, откуда его как современного нам китайского мальчика отправили на завод по сборке айфонов или маленького индийца для работы на каторжной сборке чая. Почему отец допускал возможность, чтобы Микеланджело обтёсывал каменные блоки вместе с деревенщиной, за гроши, но сопротивлялся потом тому, чтобы он высекал скульптуры за баснословные деньги? Почему Микеланджело, проходя потом обучение в качестве подмастерья известного тогда флорентийского скульптора, художника и декоратора Гирландайо не стал изучать технику других прикладных искусств, а сосредоточился только на скульптуре? Впоследствии это ему мешало, и он, наверное, сильно пожалел, что не в должной мере постиг искусство бронзового литья и фресок. Похоже, что это произошло потому, что скульптура ценилась из произведений искусств того времени дороже всего. Скульптура стала для Микеланджело способом вырваться из семьи, где говорил и думали только о деньгах, где его, похоже, предали. Кроме того, именно скульптура открывало ему дорогу к самым богатым, а, следовательно, к самым известным и влиятельным людям Тосканы, Италии и Европы. Последующие лихорадочные покупки по всей Италии недвижимости на свои гонорары, отсутствие всякого приличия, когда речь шла о гонорарах, невыполнение своих обязательств перед заказчиками и тяга к творческим авантюрам, дорого обошлись Микеланджело, дорого обошлись и искусству, лишив его многих задуманных, но не выполненных, или не до конца завершённых работ.

Почему остальные сыновья Лодовико Буонаротти не последовали примеру брата, помогая ему поставить на поток скульптуры, архитектурные проекты и фрески, а решили потреблять гигантские суммы гонораров Микеланджело для приобретения торговых предприятий, земель и домов? Его братья Буонаррото и Джован Симоне покупали на его деньги себе торговые предприятия, брат Джисмондо покупал себе земельные участки.

Да, дворяне могли отдавать своих детей на воспитание в другие дома, это было не редкость, но не каменщикам и крестьянам! Но не потомка же маркграфини Тосканы!

Здесь кроется какая-то загадка, неразрешимая пока логическим путём.

Если посмотреть на отношения Микеланджело с семейством Медичи, то можно проследить три составляющие: отношение крупного художника с богатейшим банковским домом Европы и богатым заказчиком, отношение представителя древнего аристократического, но обедневшего Тосканского рода и выскочек из торговцев, противостояние убеждённого республиканца и прирождённого тирана. Видно, как в течение всех их взаимоотношений, а они продолжались почти всю сознательную жизнь Микеланджело, эти три составляющие переплетались, дополняя или мешая друг другу.

Какие отношения были у маэстро и Медичи? Как можно однозначно ответить на этот вопрос? Капелла Медичи является узловой частью этого вопроса, в ней наиболее полно проявляются противоречия этих отношений.

Капелла Медичи церкви Сан-Лоренцо в тосканской столице Флоренции, как стержень повествования, выбрана не случайно. Именно в ней отразились все метаморфозы измерения отношения мастера с семейством магнатов. Длительность создания самого здания капеллы и скульптурных композиций капеллы соответствует расцвету творческой энергии Микеланджело. Но это с одной стороны, а другой стороны, если посмотреть, получается, что начав постройку здания капеллы, добычу и доставку мрамора в город-коммуну, столицу Тосканской республики город Флоренция, мастер последние усилия прилагал по достройке капеллы уже, когда она уже была под гнётом, репрессиями герцогов Медичи. Никакой другой манеры поведения с покорённой военной силой областью и городом, как отработанный веками и состоящей в подкупе, шантаже, убийствах, насилии и запугивании, у Медичи в запасе не имелось. Многочисленные изуверские казни республиканцев после захвата Флоренции с помощью испанского короля и наёмных войск подтверждают это. Длинный список жертв террора, в числе которых были близкие друзья Микеланджело, наверняка не заканчивались одной Флоренцией, а распространялись и на другие города Тосканы.Просто это ускользнуло от пера хрониста Варки и других, сосредоточенных на Флоренции, и писавших свои работы на деньги Медичи и под их контролем.

Так вот, претерпев множество изменений относительно первоначального облика, замысленного Микеланджело, процесс создания капеллы оказался не заваршённым. Не смерть мастера стало тому причиной. Капелла была брошена. Микеланджело уехал в Рим и никуда больше не вернулся в свой любимый город. Города его молодости, его гордости, республики свободных людей, где прошла его юность, состоялось его становление как скульптора и художника, больше не было. Люди и взаимоотношения между ними стали другими. Но для него Родина была не камнями, пускай даже очень красивые и дорогими, Родина для Микеланджело была в людях и их взаимоотношениях. Но их больше не было, Он потерял свою Родину, которую любил.

Какова была причина, заставившая Микеланджело бросить работу над незаконченной капеллой и уехать в Рим, заниматься там архитектурой собора Святого Петра и никогда больше не возвращаться во Флоренцию, которую он так страстно любил? Почему остались ненаписанными задуманные фрески, не выполнены аллегорические скульптуры рек, не завершено лицо у скульптуры День? Почему даже золотой шар, сбитый “бешеными”, восставшими флорентийцами со средним достатком, не был восстановлен на крыше капеллы? Не остановили мастера и недополученные по договору на создание скульптур очень большие деньги и потеря возможности реконструкции фасада Сан-Лоренцо, потеря влияния на дела цеха флорентийских художников и строителей.

Людей, чьи останки должны были лежать в капелле, он знал лично. Они хоть и были герцогами, но не Тосканы. Их титулы ими были получены в результате удачных браков, стоивших Медичи, впрочем, сотен тысяч дукатов. Герцоги Немурский и Урбинский оставались при этом, хоть и самыми именитыми и богатыми, но всё же гражданами коммуны. Благосклонное и уважительное отношение к Микеланджело как к маэстро скульптуры и как к представителю древнего рода Флоренции было неизменным. Его встречали стоя, сажали за стол рядом с собой, как самого дорогого гостя, ссужали деньгами его родню, способствовали получению заказов. Его республиканские воззрения их не особо волновали. А вот его знакомства в Риме, куда вела банкиров дорога тщеславия во времена папы Юлия II, заказавшего Микеланджело свою гробницу, а потом и роспись Сикстинской капеллы, были для них ценны. Но эти представители рода Медичи, сын и внук Лоренцо ди Медичи Великолепного, променявшего тогда ещё малоизвестного Микеланджело в свой дом, где-то прожил до его смерти, были давно мертвы. Для них и создавалась капелла. Мастер лично знал этих людей и питал к ним вполне дружеские чувства. Заказавший капеллу папа римский Лев X — Джованни Медичи, был с Микеланджело не менее любезен. Хотя именно этот Лев X, ставший папой, не имея никакого церковного сана, но много денег на подкуп кардиналов при голосовании, в духе избрания папой Борджия, отнял у мастера десять лет жизни и бездну усилий на неосуществленные проекту создания сначала колоссального памятника в Риме, а затем мраморного фасада в духе мраморного фасада Санта-Кроче или дажа Санта-Мария-дель-Фьоре, но более помпезную, в римском стиле, с колоннами, позже отобранными для Собора святого Петра могущественным недругом Микеланджело, ватиканским архитектором Браманте да Урбино, другом Рафаэля, главным соперником Микеланджело на самой верхней ступени пьедестала величия художественной гениальности при жизни. Именно республиканский строй, поборником которого была семья Микеланджело, спас семью Медичи от уничтожения в 1478 году. Был убили Джулиано Медичи, а Лоренцо ранен. Именно Сеньория коммуны защитила Медичи, приговорила убийц к смерти и публично казнила, хотя заговорщики Пацци были богатыми и знатными гражданами Флоренции. Именно коммуна защищала триста лет торговый дом Медичи своими стенами и войсками, и героями, гарантировала им сохранности жизни и имущества. Возможности семьи Медичи росли прямо пропорционально росту могущества самой Флоренции, победившей за 300 лет всех своих феодалов-аристократов, Тосканских конкурентов, и отбившись от внешних врагов. И вот когда Флоренция ослабла из-за мирового финансового кризиса, Медичи нанесли безжалостный удар своей матери-коммуне, растоптав её главный принцип — выборность ганфалоньера справедливости голосованием. А когда народное большинство ответило — нет, начались убийства и казни по спискам несогласных. История сыновей, убивающих свою любящую мать, желающую им только добра, повторилась в который раз. Так же происходило и с древнеримской аристократией, поднявшейся и окрепшей под защитой республиканского Рима, и затем утвердившейся на её останках в виде императоров. Так же было с советскими лидерами, разрушающими ленинские принципы партийной демократии и дискуссии, утвердившись в качестве царей хрущёвского и брежневского застоя, перепутав диктатуру сталинизма времён войны с цивильной системой управления в мирное время из-за денег и власти. Так же поступили все оборотни. Аналогии предпосылок и человеческих поступков с сегодняшним днём слишком явные, чтобы их не заметить.

История пока не придумала способов и антибиотиков для купирования и обеззараживания предателей в республиканских сообществах. Цезаризм, Медичизм, Ельцинизм имеет одну и ту же природу — природу врагов народа, выходящих из самого народа. Микеланджело всё это увидел собственными глаза и пропустил через собственную душу.

На глазах у Микеланджело происходило сползание к тирании, угасание свобод и вольного духа Возрождения. Молодой Алессандро ди Медичи Неро, ставший герцогом Тосканы и Флоренции в результате военного переворота, уничтожил республику и стал тираном-самодержцем, относился к Микеланджело с точностью наоборот. Он не расправился со старым скульптором-республиканцем только из-за заступничества Климента VII Медичи, справедливо считавшего, что кроме Микеланджело никто не может закончить родовую капеллу, где он предполагал и сам упокоится. Гениальность Микеланджело спасла ему жизнь. Будучи незаконнорождённым сыном папы римского Климента VII Медичи, внуком Лоренцо Великолепного, после Козимо Старого и Пьеро третьим абсолютным некоронованным властителем Флоренции, Алессандро был афроевропейцем из-за матери африканки. Он отличался неуравновешенным нравом, склонностью к убийствам, став по воле испанского короля-императора Священной Римской империи Карла V, первым герцогом Тосканы. Террор и убийства, организованные им в захваченной Флоренции, прекрасно иллюстрируют это. Карл V получил от Климента VII Медичи за пожалование герцогского титула Алессандро 150 000 дукатов, то есть 100 кг золотой, что было обычной ценой за герцогский титул в Европе. Например, герцог Гонзага, участвовавший в осаде Флоренции, купил у Карла V титул годом ранее примерно по такой же цене. Как выгодно, однако, быть императором! Кроме того, титул императора был дополнительно освящён коронованием, проведённым папой Климентом VII Медичи.

Так вот, с гибелью герцога Алессандро ди Медичи от рук близкого родственника, старшая линия рода Медичи, идущая от Козимо Старого, оборвалась. Второй герцог Флоренции — Козимо I, дальний родственник Абессандро по боковой линии, забрал детей предшественника, и позаботился о них на свой лад.

Продолжать работу над капеллой Микеланджело не захотел — исчез моральный долг перед людьми, которых знал ещё при жизни маэстро, герцогом Нимурским, он же Джулиано II Медичи, и герцогом Урбинским, он же Лоренцо II Медичи. Исчез и стимул страха смерти после гибели Александро. Нелюбовь к варианту компоновки капеллы, навязанной Климентом VII Медичи, тоже к тому времени умершим, стало для мастера ещё одной причиной бросить работу.

Защищаться от преследований представителей младшей ветви рода Медичи спустя четыре года после падения республиканской Флоренции он смог легко — под крылом нового папы Павла III Фарнезе. Папа из рода Фарнезе, не благоволившего семейству Медичи и его дружбе с империей испанцев и немцев, с превеликим счастьем принявшего в Риме и поручившему достройку собора Святого Петра и достройку своего дворца. Старый враг Микеланджело — Браманте да Урбино, к тому времени тоже умер, и бесчестить маэстро, интриговать и лишать его возможности осуществлять свои коммерческие и творческие планы стало некому. Вот так и осталась капелла Медичи брошенной, как и Дуомо, лишённая души и средств. Статуи частично не закончены, частично не начаты вообще, фрески не выполнены, портретное сходство герцога Урбинского и Немужского отсутствуют полностью. Их размер подобран так, что они в нишах смотрятся как случайным образом приобретённые и выполненные совершенно для другого заказчика. С таким же успехом можно было использовать любые мужские изваяния, даже выкопанные антики. Такой была изощрённая месть Микеланджело за уничтоженную Родину. Трагедия...

Словно пророческий знак гибели, недостроенная капелла Медичи пережила не только старшую ветвь семейства, но и все остальные ветви. Кровь Медичи осталась во многих людях, как кровь семейства любого человека, ставшего до нас, но самого семейства, как сообщества, действующего сплочённо и последовательно по своей социальной программе, передаваемой вместе с опытом и имуществом от поколения к поколению, не стало. Почему наследники титула и имущества герцога Алессандро ди Медичи не достроили капеллу, почему несколько небольших скульптур, выполненную другими весьма посредственными мастерами оказались последним, на что им хватило денег? Фасад Сан-Лоренцо - родовой церкви Медичи, комплекс, в который входит капелла, тоже остался в виде древнеримской базилики, облицованной непрезентабельным местным камнем, похожий на склад или рынок, чем изначально базилики и являлись. К идее выполнить торжественный мраморный фасад больше никогда не возвращались. Куда делись деньги банка герцога Алессандро? История знает много примеров, когда в период передачи дел и наследства, свои же управляющие ловкими махинациями выводили деньги в другие банки, прятали их через множество перечислений, выводили под другие, не комплиментарные юрисдикции. Думается, что и деньги старшей ветви семьи Медичи оказались похищены. Налоги же Тосканы и Флоренции уже не были такими обильными, как во времена Лоренцо Великолепного, потому что Флоренция перестала быть мировой столицей тканей, уступив первое место Англии и Голландии. Все, кто раньше занимался во Флоренции тканями, переложили деньги в недвижимости, землю, сдаваемую в субаренду. Из буржуа и коммерсантов Возрождения, богатые флорентийцы превратились в помещиков-феодалов, то есть стали ровно теми, в борьбе с кем за 300 лет и жители Флоренции добилась славы и коммерческого успеха республики. Конечно, вернувшееся натуральное хозяйство не могло обеспечить такие же доходы, как процветающие торговые и банкирские дома европейского масштаба. Казана города опустела и даже гордость Флоренции Санта-Мария-дель-Фьоре осталась без отделки навсегда. Та же судьба постигла капеллу Медичи. Звезды-пилюли Медичи на их гербах погасла вместе с золотым шаром на крыше камиллы, сбитом с крыши капеллы во время восстания горожан.

Но всё это будет происходить позже, а пока настала кульминация взаимоотношений художника и магнатов, и ключевое сражение под стенами осаждённой Флоренции 5 мая 1530 года. Большая часть флорентийцев ещё готова сражаться ни на жизнь, а не смерть, за то, чтобы сохранить Республику.

 

ПРОЛОГ

 

Всякий рассказ начинается множеством разных деталей,

Место и время задав, погружаемся в мир необычный.

Вдруг возникают взаправду в оправе вещей экзотичных,

Множество разных имён, пасторалей, картин и баталий.

 

Если бы видел сейчас Микеланджело кто-то в рубахе,

Сонным, босым и с блуждающим взглядом страдальца,

Вряд ли узнал бы великого гения в этом неряхе,

Если рассказчик бы не указал вдруг на скульптора пальцем!

 

Так и рассказ о капелле прославленных Медичи сложен,

Трудно бывает понять побуждения без пояснений.

Кроме того не один век уже на капеллу наложен,

Разные мнения, взгляды на жизнь двадцати поколений.

 

Прежде чем будет стоять Микеланджело здесь отрешённо,

На бастионах Флоренции в шуме сражений кровавых,

За триста лет до событий отправиться стоит притворно,

И пробежать их со скоростью мыслей лукавых.

 

“Как коротка эта жизнь, я состарился так незаметно,

Только скульптуры, рисунки мне жизнь отмеряют и фрески! —

Так думал Микеланджело, выглядя странником бедным,

В грохоте пушек испанских, свирепых и резких —

 

Стоила слава Сикстинской капеллы тяжёлых недугов,

Жизни затворника, боли в суставах и зависти страшной?

Тихо созрев в негодующий недрах мятежного духа,

Может быть грусть стала вещью единственно важной?”

 

За триста лет до того, что тревожило дальние дали

В мире, бушующем за Апеннинским барьером

В год, когда Медичи выбран был гонфалоньером?

Из Кафаджоло он был, и Ардинго его называли...

 

Внук Чингис-хана тогда, Хубилай, управлял всем Китаем.

Словно Батый, хан Тудан разорил на Руси градов много.

А Марко Поло по Азии шёл на восток и добрался до края -

Венецианцам известна торговая стала дорога.

 

Акру с Бейрутом совсем крестоносцы уже потеряли.

Этим закончилась мрачная эра крестовых походов.

И византийские работорговцы лишились доходов,

А англичане евреев из Англии всех выгоняли.

 

В годы, когда Жанну д’Арк англичане сожгли за победы,

Медичи были в Тоскане как многие — деньги ссужали,

Их много раз выгоняли за плутни, несущие городу беды,

Но возвращались сильнее, чем были, когда уезжали.

 

Козимо Медичи Старший вернулся обратно тираном,

После изгнания аристократами рода Альбицци.

Сам он банкиром был, но притворялся для всех попполаном,

Словно за нужды народа готов был он до смерти биться.

 

Сам же, владея с рождения неисчислимым богатством,

Всех убивал, изгонял, разорял, в ком опасность предвидел.

Мало кого во Флоренции он как-нибудь не обидел,

Кражу общественных денег прикрыв меценатством.

 

“Чистые руки у мёртвого только, — однажды сказал он, —

Нужно Синьории меньше казны отдавать кондотьеру

Вроде Бальдаччи, не Медичи гнать со скандалом,

Санта-Мария-дель-Фьоре достроить, к примеру!”

 

В это же время Флоренция стала известной повсюду,

Тонкие ткани её и шелка повсеместно ценились,

Деньги банкиров стекались рекой к флорентийскому чуду,

И короли за союз с этим городом яростно бились.

 

Банковский дом Салимбени, а с ним Толомеи,

Сильных банкиров Сиены тогда флорентийцы сломили,

Сделать Тоскану единой коварством и силой сумели,

Но всё равно не смогли без волнений жить в счастье и мире.

 

Медичи долго постами в Сеньории всеми владели,

Сын, внук и правнук свирепого Козимо правили долго.

Лет шестьдесят два Пьеро и Лоренцо казной богатели,

В банке её и торговле используя с толком.

 

То ли прилежное ткачество банки подняли нескромно,

То ли за средства банкиров цеха у ткачей укрупнились,

Только Флоренция стала вместилищем денег огромных -

Деньги престола Святого и всех королей здесь хранились.

 

Что за страна! Целый мир! Просто чудо под ласковым небом!

Из Апеннин вытекает Арно, устремляется к морю.

Бурным ручьём он летит по долине Аррецо свирепо.

Воды Кианы приняв, как река разливается вскоре.

 

На плодородной равнине сливается с Сиве холодной,

От Понтасиве течёт средь лесистых холмов живописных,

Между мостов и дорог и тенистых аллей кипарисных,

Возле Флоренции снова в долине земли плодородной.

 

Ниже Флоренции низкие горы Арно обтекает,

Кедры там плотно стоят и кустарник растёт всевозможный,

С Эмполи снова долина большая Арно принимает,

Там всюду словно возделанный сад непрерывный, роскошный.

 

Ширится буйный Арно не одной лишь водой родниковой -

Эльза впадает, и у Понтедери вливается Эры,

К Пизе — портовому городу он вытекает подковой,

И в Лигурийское море впадает, красивый без меры.

 

От превосходной культуры долина Тосканы сияла!

О, благоденственный край — всей Италии слава!

Мудрая вечность здесь тёплую землю объяла,

Под небесами из сине-лазурного сплава.

 

Древние земли богатых этрусков и тосков повсюду,

С древними греками вместе, для римлян открывших искусство

Антики прямо в земле, словно отзвук прекрасного чувства

И саркофаги, мозаики, фрески, подобные чуду.

 

Где, как не здесь, предаваться мечтаниям разным,

Или творить просто так, вдохновением всюду питаясь,

Страстны мужчины, сильны, благородные девы прекрасны,

Если не так, то всегда быть такими пытались.

 

Если бы не было тут лихорадки, чумы и холеры.

Горя наёмных рабочих, живущих в лачугах ужасных,

Можно бы было подумать, что рай здесь искусства и веры,

Под патронажем богатых и мудрых сеньоров всевластных.

 

Нет искушающей летней жары сицилийской,

Зим нет туманных, промозглых и ветреных, словно в Милане,

Множество рек и ручьёв драгоценной воды италийской.

Много дождей плодородных, в в рощах фазаны и лани.

 

Рощи оливок и фиг с кипарисами, с кедрами рядом,

Необозримую даль виноградники всю покрывают...

Нимфам раздолье, античным сатирам, наядам

Кажется, в древность седую дороги везде убегают.

 

Эмполи, Пиза, Аррецо, Валтурна, Пистойя, Капрезе,

И золотая Флоренция — слава Тосканы навеки!

Соединились здесь много талантов в любом человеке:

Солнца свет в каждом тосканце, и воине, и камнерезе.

 

Жёг на кострах инквизиции бедных людей Торквемада,

А Фердинанд с Изабеллой в Испании мавров теснили.

Им Сикст IV сказал, что евреев изгнать всюду надо,

Часть их прогнали, ограбив, а часть их насильно крестили.

 

Только Колумб отыскал Новый Свет, вновь воспряла свобода!

Правивший городом глупый Пьеро, словно дед не был ловок.

Выгнал ремесленный люд жадных Медичи прочь за ворота,

Стала Флоренция снова республикой без оговорок.

 

Снова в Синьорию все избирались по жребию только,

Гонфалоньер справедливости выбран был там беспристрастно,

Савонарола повёл город к Богу сурово и стойко,

Борджию - Римского папу врагом сделал только напрасно.

 

Блуд, деньги, кровь Ватикана всех сильно бесили.

Купленный трон вызвал проповедь Мартина Лютера вскоре.

Религиозной враждой навлекая и войны, и горе,

Протестантизм в католичестве стал набирать быстро силу.

 

Савонаролу пытали, а после сожгли флорентийцы.

Чтобы не быть вместе с ним отлучёнными папой от церкви.

Следом испанское войско пришло, палачи и убийцы.

Медичи их привели, и напрасно стенали их жертвы.

 

В городе Прато испанцы до этого всех истребили,

Словно Фернандо Кортес в Новом Свете ацтеков несчастных.

Не было в те времена равным в битвах испанцам по силе,

Аркебузирам с идальго в строю между пушек ужасных.

 

Макиавелли просил горожан от войны уклониться,

Гонфалоньер убежал безнадёжным Иудой проклятым.

Город Флоренция сдался, и Медичи вновь подчинился,

Медичи стал Римским папой потом — Львом Х.

 

Медичи в это же время сроднились с французской короной,

Пышно женился Лоренцо II на девице Бурбонов.

Многими землями стал он владеть, с них и рентой огромной,

Не было больше в Италии более знатного дома.

 

К Медичи шли деньги Нового Света и старого мира,

Мало кто мог посоперничать в знатности с ними.

Герцогства жаждали вместо республики эти банкиры,

То, что когда-то родило их, было врагом им отныне.

 

Медичи Екатерине уж прочили место на троне,

И королевой французской могла стать она в одночасье.

Так от Ардинго ди Медичи триста лет шёл род к короне.

Через удачу и крах, ростовщичество, смерть и несчастья.

 

Позже сам Джулио Медичи сделался папой Климентом.

Но император Карл V ему стал врагом очень скоро,

Прочих же Медичи люди Флоренции выгнали снова,

Рим был разграблен ландскнехтами Карла надменно.

 

Папа Климент Карлу V сдался и выплаты сделал.

Только Тоскану просил возвратить и Флоренцию силой,

Чтобы она для республики стала могилой.

Герцогство там получить захотел он, царить без предела.

 

Франция вышла в тот год их войны после двух поражений,

И оказалась одна против силы несметной Тоскана.

Только бороться решила она против всех унижений,

Славно Давид с Голиафом — обычный пастух с великаном.

 

“Я перевешаю весь этот город развратной коммуны! —

Пообещал император Карл V, послушав Климента, —

Больше не дам шанса им и фортуны!

Камня на камне не будет там, статуи и постамента!

 

Множество стран храбрый рыцарь Кортес преподнёс мне недавно,

С войском добыть мне Перу диких инков отчалил Писарро,

А городишко Флоренцию я раздавлю и подавно!

Ты же мне благословение папское дашь вместо дара!”

 

Просьба Климента VII однако, звучала иначе:

Не разорять и не грабить Флоренцию бесчеловечно!

Здесь Сан-Лоренцо — для Медичи место их горького плача,

Герцог Немурский и герцог Урбинский лежат там навечно.

 

Дланью божественной там Микеланджело Буонаротти

Статуи Медичи делает к новой прекрасной капелле,

Там и Климент после смерти желает покоиться, вроде,

Но и другие причины есть город беречь в самом деле.

 

В центре Флоренции Медичи главный дворец расположен,

Неподалеку от Санта-Мария-дель-Фьоре,

Рядом и церковь стоит Сан-Лоренцо, и вывод не сложен:

Если дворец пострадает, то будет великое горе!

 

В этом дворце, средь изысканных сводчатых залов и лестниц,

Множество ценных скульптур и картин, гобеленов и фресок,

Мебель, ковры, витражи и каскад золотых занавесок,

Комнаты банковских вкладов, покои рабынь и прелестниц.

 

Пусть Алессандро ди Медичи герцогом станет красиво,

Освободителем, а не захватчиком на пепелище.

Было бы лучше не грабить столицу Тосканы глумливо,

А уж Климент Карлу что-то взамен непременно изыщет.

 

Вновь подступило к Флоренции войско ретивых испанцев.

Вёл их прославленный в битвах, кровавый тиран — принц Оранский,

Папа Климент содержал эту силу казной ватиканской,

Даже французских наёмников и гугенотов-германцев.

 

Будто душа Микеланджело вместе с Флоренцией милой,

Вдруг под последним ударом свирепой судьбы оказалась.

Прежняя жизнь смелых планов и силы навек уходила,

Так он считал, а душа как всегда сомневалась.

 

ПЕСНЯ ПЕРВАЯ. СРАЖЕНИЕ 5 МАЯ 1530 ГОДА

 

Вот и настал этот день, всё решающий в деле осады —

Страшный четверг долгожданного пятого мая.

Смогут ли люди Флоренции бросить пустую браваду,

Выйти на битву смертельную, гордо Мардзокко вздымая?

 

Вместо того, чтоб в траттории пить забродившее пойло,

Щупать за голые прелести женщин продажных весь вечер,

И отправляться в каморку свою, словно в стойло,

Где меж чумазых детей спать безвылазно в лени извечной.

 

Или в палаццо роскошном обжорством себя утомляя,

В карточных играх отцовские флорины тратить бездумно,

Вечно злословить, ровняя святого порой с негодяем,

Или плясать под виолы и лютни и пьяно, и шумно.

 

В лавках с тюками не чёсанной шерсти и душных сараях,

Между бочонков и рам многих ткацких станков и красилен,

Можно скрываться от гонфалоньера, с законом играя,

Только уйти от себя давший клятву бессилен.

 

Помнит ли кто, как давались тогда ополченцами клятва?

День прошлой осени, давшей осаде начало,

Скоро должна была, как повелось, начинаться и жатва,

Кроме пшеницы тела павших воинов смерть намечала…

 

Грустно стоял Микеланджело в час тех торжеств благородных,

В шумной толпе перед арками Санта-Мария-дель-Фьоре,

Рядом с трибуной резной у дверей Сан-Джованни огромных,

Меж барельефов Гиберти в большом затенённом проёме.

 

Между знамён флорентийских с крестом, львом и лилией алой,

Чинно синьория располагалась и знатные люди,

На алтаре драгоценном торжественно солнце сияло,

Видом одним повествуя уже о божественном чуде.

 

На алтаре меж свечей евангелие было открыто,

Ладан курили священники важно и сильным был запах.

Рядом стоял Малатеста Бальони в блистающих латах,

И командир ополченцев Феруччи, уже знаменитый.

 

Всюду рассыпаны лавры, цветы, ароматные травы...

И от квартала Санто-Спирито в стройном порядке красиво,

При протазанах своих, аркебузах, рапирах, булавах,

Шли на площадь, где ждали их нетерпеливо.

 

У алтаря и трибуны знамёна отряды склоняли,

С лязгом доспехов потом опускались они на колени.

За капитаном своим все присяги слова повторяли.

Он же ладонь не снимал с евангелия в дымке елея.

 

Салютовали оружием гонфалоньеру коммуны,

Флейты и трубы салют отмечали фанфарами громко,

На кампаниле Дуомо бил колокол каждый раз звонко,

Криком народ отзывался, сегодня особенно шумный.

 

Дальше знамёна отрядов текли разноцветным потоком,

В улочках узких Паладжо, Дилувио до Санта-Кроче.

Перед сверкающим ярко на солнце фасадом высоким,

Мессу все слушали, скромно потупив горящие очи.

 

После хоругвь вынес им францисканский монах да Фойана,

На белоснежной хоругви Христос и коммуны крест алый.

И проповедовать стал на пороге огромного храма,

Пламенем слов зажигая сердца даже самым бывалым.

 

Солнце блистало на пиках, стволах аркебуз, сбруях конских,

Бархат играл на банкирах, и золото ярко искрилось,

Так же купцы выделялись среди продавцов и конторских,

Около них кондотьеры из чёрных отрядов толпились.

 

Будто чужие стояли Сассети, Альбицци и Спини,

Риччи и Скали, и все Сальвиати, и хитрые Барди,

Питти, Бачелли, Гуиди и Строцци, семья Герардини,

Жадные Моцци, Альберти кичливые, и Фрескобальди...

 

Нобили с аристократами здесь, и внимают беспечно.

Рядом “паллески”, кто Медичи предан душой и до гроба.

“Аррабиаты” — торговцы некрупные в бешенстве вечном,

“Чомпи” — беднейшие, те, кто господ ненавидит особо.

 

Гвельфы теперь с гибеллинами рядом на площади этой,

Ведь Римский папа теперь против них с императором вместе!

Каином вторгся в Тоскану он, ищущий власти и мести,

Против народа восстал своего и республики светлой!

 

Жадные к зрелищам всё прибывают, сидят на карнизах, оконцах,

Воду разносят, колбасы, карманники здесь, проститутки.

Колокола компанелл то и дело взмывают с ударами к солнцу,

Бьют барабаны, везде толкотня, суета, песни, шутки.

 

“Все ополченцы из бедных кварталов, богатых немного,

Скверно! — сказал Микеланджело друг близкий Баччо д’Аньоло,

Главный в тот год архитектор коммуны, смотритель Дуомо, —

Видно у разных цехов вновь расходится нынче дорога!”

 

Среднего роста, сутулый, назад выгибаясь калечно,

Нос свой изломанный трогая из-за забитости вечной,

Строки стихов произнёс Микеланджело грустно на это,

В небо смотря глазом с радужкой разного цвета:

 

"Мы летели, обнявшись сквозь ночи и дни,

Звёзды медленно плыли от нас вдалеке...

– Навсегда, навсегда! – нам кричали они.

– Навсегда, навсегда! – мы кричали в ответ.

 

Нам бы горы и реки, поля и сады,

И напасти сносить любые шутя,

Нам бы пять дочерей, чтоб любили они

Свою нежную мать и тебя, и меня...

 

А теперь, если спросят, зачем я один,

Из каких возвратился скитаний и гор,

И зачем я старик, а ведь был молодым...

Отойду, промолчу и заплачу потом!"

 

Баччо д’Аньоло вздохнул. Он в колете смотрелся нарядно:

С ладной седой бородой, не испачканной сором и пищей,

В шляпе с пером страусиным и пряжкой, как модник изрядный.

Скульптор же был лишь в потёртом плаще с капюшоном, как нищий.

 

“Бог сотворил всех людей с добрым сердцем и верой в благое,

Но Сатана стал вливать в души разные жадность и зависть,

Стали царями себя называть в пику Господу эти изгои,

И расцвела буйным цветом царей сатанинская завязь!

 

Так же и Медичи жили в коммуне под маской и в гриме.

Были они плоть от плоти республики много столетий,

Нынче роднёй королям стали разным и папами в Риме,

Вот уж хотят править нами по праву единонаследий!” —

 

Так говорил архитектор коммуны безмолвному другу,

Тот, сделав знак подмастерьям держаться немного подальше,

Слушал внимательно речи, а сам бегал взглядом по кругу,

Видя не то, что другие в тенях, бликах солнечной фальши.

 

Он проникал силой мысли в объём Санта-Кроче сквозь камни,

Фрески себе представлял над гробами семьи Барончелли.

Росписи Джотто и Гадди, шедевр Брунеллески недавний,

Соотносил он с построенной им по заказу капелле.

 

Начата, брошена будто, для Медичи эта гробница,

Здание у Сан-Лоренцо — базилики древней готово,

Мрамор давно для надгробных скульптур под навесом томится,

Только прекрасный их замысел нынче почти что оковы.

 

Всепроникающий демон таланта глядел через стены

На монастырь Санта-Кроче, капеллу прекрасную Пацци,

Сможет капелла для Медичи после шедевром назваться?

Он сомневался, и даже в решениях первостепенных!

 

Как же случилось, что Медичи стали ему ненавистны,

После трёх десятилетий симпатий взаимных и дружбы?

Где дом Лоренцо, куда скульптор юный был вежливо призван?

Жил как хотел, ел за общим столом, без намёка на службу!

 

Дети Лоренцо теперь все мертвы, да и внуки частично,

Мёртв и приятель сердечный, Джованни, потом Лев Х.

Для Микеланджело в юности несколько лет друг отличный,

Тонкий ценитель искусств, философии, но выпивоха завзятый.

 

Фра да Фойана тем временем всех призывал быть честнее,

Будто Джироламо Савонарола воскрес вдруг из пепла!

Вздрогнул опять Микеланджело, видя яснее

Юность, пока справедливость к нему до конца не ослепла.

 

“Вот скульптор наш знаменитый! - в толпе кто-то крикнул надсадно, —

Он укрепил наши стены, вокруг бастионы построил!”

“Слава смотрителю главному всех укреплений осадных! —

Вторил ему из народной милиции радостный воин.

 

Думал д’Аньоло, что друг будет славе рад республиканской,

Но, обернувшись на крик, тот с обидой сказал при народе:

“Я вам не скульптор тут! Я — Микеланджело Буонаротти!

Буонаротти Симони из рода Матильды Тосканской!"

 

Мало кто мог различить смысл тех в ликовании общем.

Все закричали вокруг возбуждённо от счастья большого,

Как это часто бывает, когда соберутся на площадь,

Где возбуждаются шумом и давкой, и булкой грошовой.

 

“Слава Флоренции! — громко кричала толпа отовсюду, —

Слава Франческо Ферруччи и слава Малатеста Бальони!

Чудилось, будто Христос обнимал перед казнью Иуду,

И увлекал за собой непоседливых на бастионы...

 

Так и прошла ополченцев присяга, как сон мимолётный,

И, вспоминая её, то нахлынет горячая гордость,

То горький ком в горле встанет и страх безотчётный,

Словно от ветра глаза заслезятся, утративши зоркость.

 

Нынче стоял Микеланджело в ясный день пятого мая.

У Сан-Миньято-аль-Монте и молча глядел на округу.

Грустно сидел на ступенях, и тихо ходил, чуть хромая.

То рисовал, то ругал подмастерьев своих и прислугу.

 

Солнце всходило неспешно — святое, огромное счастье,

Реки Арно и Муньоне вдруг вспыхнули бликами ярко,

Много ручьёв и каналов, им вторя, зажглись в одночасье.

Словно давно ожидали от неба такого подарка.

 

Вот отступила прохладная ночь и роса заблестела,

Травы и листья, и птиц всевозможных собой напитала.

На терракотовых крышах, фасадах песочных и белых,

Влага поблёкшие краски и полутона словно лак освежала.

 

На перелесках, холмах тени чёрные в полосах длинных,

Таяли, не находя тьме, как прежде, ночного приюта.

Башни больших кампанелл, укреплений и замков старинных,

Бешенки стен монастырских и вилл осветились повсюду.

 

После короткой зимы, неожиданно мягкой и ясной,

В марте, апреле дожди пережив, расцвела вся долина,

Свежая зелень собой собрала весь пейзаж воедино,

Заполонила ковром всех оттенков в картине прекрасной.

 

Взгляд Микеланджело словно по фреске скользил напряжённо,

Соизмеряя пространство и цвет, освещённость и формы

И представала сейчас перед ним красота обнаженно,

В памяти цепкой навек сохраняясь единственной нормой.

 

Ирисы всюду пестрят фиолетовым, синим и жёлтым,

Между тюльпанов и рододендронов вкрапляются густо,

Между цветущих садов навевающих сладкое чувство.

Лилии хмель разливают любви ароматом тяжёлым.

 

Справа от славного города, вровень с горой Сан-Миньято,

В гуще оливковых рощ возвышается холм Сеттиньяно,

С той стороны, за Мензолой, долина слегка приподнята,

Там же дорога в Ареццо идёт вдоль Арно постоянно.

 

Северней, будто в гнезде на горе затаилась Фьезоле,

Римский театр, термы, виллы меж долгих подъемов и спусков,

Дофлорентийское сердце забытой печали и боли,

Где под полами базилик лежат саркофаги этрусков.

 

Ниже, за Сан-Доменико, дорога идёт вдоль Муньоне.

В русле реки с древних пор до Фаэнцы она пролегает,

Солнце играет причудливой тенью сейчас там на склоне.

К Альпам туманным туда зачарованно взгляд улетает.

 

Будто мерещатся в дымке оконца, карнизы и крыши,

Башни и стены Флоренции, Санта-Мария-дель-Фьоре...

Купол летит в бликах света и кажется дальше, и выше,

Мраморный столб кампанеллы теряется в этом объёме.

 

Болью маэстро покатая красная кровля капеллы

Слева виднеется куполом меньшим, чем купол Дуомо.

Как бы стремящийся в небо спасения нос каравеллы,

Приговорённой стать Медичи скорбным и проклятым домом.

 

Не было нынче на ней золотого гранёного шара,

Сбитого в ярости партией “бешенных” в прошлом.

Вся перемазана мелом и дёгтем в отмщении пошлом,

В гулком пустующем зале огромном следы от пожара.

 

Сколько трудов и мечтаний вмещается в стенах холодных!

Десять томительных лет, возводилась капелла.

Сколько набросков, эскизов, моделей и планов имела,

Что можно было построить немало капелл превосходных!

 

Блоки из мрамора пять долгих лет громоздились без дела.

Начаты были едва от надгробий две статуи только.

Мрамор весь из Пьетрасанта казался податливей мела,

И при ударах малейших скарпели крошился нестойко.

 

Друг же д’Аньоло ему столько раз помешал, сам не зная:

Медичи сильно смущал всех советами, выбором места,

Церковь тогда Сан-Лоренцо как их пантеон отвергая,

Время затягивал, действуя глупо, но искренне честно.

 

Был он настолько уверен в своей гениальности высшей,

Что довершить взялся купол Дуомо руки Брунеллески,

Будто балкон для сверчков строил там, или домик для мыши,

Так что пришлось Микеланджело протестовать очень резко.

 

Старый приор Сан-Лоренцо — несносный педант Фиджованни,

Вместо молитвы все годы бродил по лесам на капелле.

Тяга надсмотрщиком быть процветала в церковном болване,

Камень, раствор проверял, будто был сам строитель на деле.

 

Даже банкир Никколини, обычно к фантазиям стойкий,

Смел в отношения лезть между мастером и скарпелито,

Будто владел он прекрасно всегда кроме векселей стройкой,

Сам же не смог бы узнать между синих цветов лазурита.

 

Так размышляя, смотрел Микеланджело долго на купол,

Не замечая как будто того, что вокруг происходит,

Будто наскучивший сильно театр надоедливых кукол

Вечный спектакль продаёт, целый зал декораций городит.

 

“Вон, посмотрите, маэстро, уже началось! — крикнул кто-то,

И Микеланджело словно очнулся от снов бесконечных.

Это Антонио был — ученик, рисовавший не хуже, чем Джотто,

Только ленивостью яркий талант омертвлявший беспечно.

 

Рядом стоял и другой подмастерье — Франческо Урбино.

Хлеб он держал и кувшин, полагая, что мастер голодный.

Корчил при этом Франческо, напрасную, грустную мину,

Будучи молод, красив, и в атлас одет яркий и модный.

 

Площадь у входа в торжественный храм Сан-Миньято,

Плотно забита фашинами, пушками, грудами ядер.

Тут ополченцы из разных кварталов в блистающих латах,

И бомбардир Лупо бегал — смышлён, коренаст, кровожаден.

 

Он, с колокольни высокой стреляя с начала осады,

Пушек немало разбил и испанцев отправил в могилу.

Пусть рисковал, но зарядом двойным увеличивал силу,

Сам для бомбард, кулеврин составляя заряды,

 

Мимо идя каждый раз, поднимая прилежно край шляпы,

Он говорил Микеланджело каждый раз снова:

“Ваш бастион — кость застрявшая в горле проклятых,

Всей обороны Флоренции с юга-востока основа!”

 

“Что бастион Сан-Миньято? А десять других бастионов? —

За Микеланджело гордо Франческо Урбино ответил, —

Мастер построил их в духе новейших военных канонов,

Будто он сам инженер и всегда зарабатывал этим.

 

Множество различных замеров, расчётов, рисунков исполнил,

Башни усилил и пушки на них разместил и припасы.

Рвы углубил и водой Арно и Муньоне наполнил,

И до сих пор не прошли их испанцы ни разу!”

 

“Только вот много домов разобрал, парков вырубил много!” —

Это услышав, сказал капитан делла Карпия грубо.

Он у Бальони помощником был, всем дерзил без предлога,

Но кондитером считался отменным, хоть славу имел душегуба.

 

В рыцарском полном доспехе миланской изящной работы,

В шлеме с пером страусиным, в плаще с ярко красным подбоем,

Он, в ожидании битвы, надменно ходил перед строем,

И раздавал приказания аркебузирам пехоты.

 

“Как комиссарио мог донести на Малатесту Балони? —

Снова сказал делла Карпия громко, чтоб всем слышно было, —

Будто один Микеланджело ведает толк в обороне,

Все же другие предатели, как утверждает он с пылом!

 

Сам ночью тайно нашёптывал гонфалоньеру Кардуччи,

Будто-бы все пуруджанцы, умбрийцы предатели с роду,

Выгнать нас всех из Флоренции срочно и так будет лучше,

Только милиции можно доверить коммуны свободу!

 

Сам же он знает, что немцы, испанцы при Павии, в битве,

Будучи меньше числом, разгромили французов отборных.

Рыцарям не помогла ни броня, ни число, ни молитвы,

Против обученных к перестроениям аркебузиров упорных!

 

Просто не может одно ополчение Макиавелли

Справиться с войском обученных немцев и конкистадоров.

Только в мечтах это свойство ткачи и писцы заимели,

Плод бесполезных надежд и пустых разговоров!

 

Если Перуджа захвачена папой, не значит ли, право,

Что перуджинцы деруться не только за деньги кондотты?

Если отца дорогого извёл папа римский отравой,

Будет ли падок Бальони сейчас на Климента щедроты?

 

Да, Малатеста IV Бальоне, властитель Перуджи,

Не захотел возле стен разбирать все постройки и виллы.

Но он хотел флорентийцам дома сохранить, сделать лучше!

Есть ли в том смысл, если будут с врагом не равны наши силы?

 

Наш капитан-генерал был при вылазках сверх осторожен?

Мало нас слишком! При вылазках лучше врага бить частями!

Все мы погибнем, коль будет обратно нам путь загорожен,

Если имперцы успеют собраться тут всеми войсками!

 

Нынче Франческо Ферруччи отбил у имперцев Вальтеру,

Вызвав всеобщий восторг героизмом и храбростью древней!

Он рисковал всем отрядом, но славу стяжал и карьеру.

Только столицей нельзя рисковать как той затхлой деревней!”

 

Так говорил капитан делла Карпия с наглой ухмылкой,

Не ожидая ответа от старого скульптора и инженера.

Не узнавая в нём страсти к борьбе, затаённой и пылкой,

Что бушевала всю прошлую жизнь, и без слов кондотьера.

 

Словно не слышал насмешливых фраз Микеланджело этих.

Может быть шум от отрядов, идущих на холм, их глушили?

Лупо кричал тоже громко, и пел песню утренний ветер,

Может быть в дрёму он впал, как его подмастерья решили.

 

Но Микеланджело зорко смотрел на долину и город.

Сопоставляя в уме укрепления, войско и местность.

Знал он, как все, что вот-вот, и блаженный пейзаж будет вспорот

Грохотом пушек, и будут открыты врата в неизвестность!

 

Многие будут убиты сегодня, получат смертельные раны,

Те, кто за деньги сражается, те кто за Родину бьётся.

Юноши, только из детства шагнувшие, и ветераны —

Все изопьют кубок смерти своей, как кому доведётся...

 

Вот бастион на горе Сан-Миньято — валы и куртины,

Стены с зубцами идут до реки, упираясь ворота.

Там, у ворот Сан-Никколо, из мрамора и травертина,

Ночью Арно перейдя по мостам, притаилась пехота.

 

Враг обложил всю Флоренцию плотно войсками,

Лагери он на высоких холмах разместил повсеместно.

Флаги, шатры и палатки стоят островерхие тесно,

Там притаились стрелки за валами и пушки за рвами...

 

Лагерь большой итальянских наёмников у Джирамонте,

Холм этот рядом с воротами Римскими, чуть не вплотную,

Два бастиона, большой кавальер там развёрнуты фронтом,

Шарра Колонна имеет там пушки, мортиру большую.

 

Весь прошлый месяц они разрушали ворота и стены.

Слабый ответный огонь флорентийцев не дал результата.

Башни с зубцами, стоявшие много столетий бессменно,

Рухнули, как не латали их туфом в ночи грубовато.

 

Там лишь Нанноне остался в развалинах башни с мушкетом,

Храбрый пушкарь из Капрезе, земляк Микеланджело старый,

Несколько дней от стрелял и держал, развивая под ветром,

Тряпку, как будто в дерьме, с намалёванной папской тиарой.

 

Чтоб доказать, что обстрела боится не больше хлопушек,

Снял он штаны, показал пехотинцам врага зад свой голый.

Нынче он с Лупо ходил по горе Сан-Миньято у пушек,

К битве смертельной готовясь, как будто бы к свадьбе весёлой.

 

Между руин бастион комиссарио только остался,

Путь вглубь Флоренции нынче собой закрывая надёжно.

Нет, не зазря он два года здесь строился и укреплялся,

Знал Микеланджело как укротить пушки страшные можно!

 

Ближе к горе Сан-Миньято гора и деревня Арчетри.

За Джерамонте большая возвышенность Беллосгуарде.

Там батареи испанцев, их флаги колышутся в утреннем ветре,

И диспозицию прямолинейную видно без карты.

 

Там же стоит с кавалерией рыцарской герцог Гонзага.

Дать этот титул ему император в апреле изволил.

Сто сорок тысяч дукатов ему титул стоил однако,

И послужит должен Карлу ещё он как преданный воин.

 

За Джерамонте, на юг, у ручья своевольного Эма,

Лагерь ландскнехтов немецких за рядом больших кипарисов,

И не военная хитрость была в этом, не стратегема,

Просто подальше держал принц Оранский ландскнехтов Тамиса.

 

Так он, зато, закрывал путь на Эмполи и на Вольтерру,

Где окружён был недавно весь корпус Франческо Ферруччи.

Немцы всегда в грабежах были рьяны, не ведая меры,

Но для сражения насмерть солдат не придумано лучше.

 

Эти же немцы три года назад, за невыплату денег,

Рим взяли штурмом, едва не повесили папу Климента.

Будто вандалами снова взималась кровавая рента.

Месяц потом в замке Ангела папа сидел словно пленник,

 

Если испанец Фернандо Кортес на другом континенте,

Теночтитлан золотой грабил истово именем бога,

Многих ацтеков, а также испанцев предав лютой смерти,

Немцы разграбили Рим, взяв побольше сокровищ под боком!

 

Только отряды солдат Банде Нере спасли Вечный Город,

Папу они защитили и часть из святынь в Ватикане.

Нехотя с принцем Оранским ландскнехты ушли через горы,

Нынче они за Климента VII воюют спокойно в Тоскане.

 

Много за Эма шатров и палаток, навесов из досок,

Несколько тысяч ландскнехтов томятся там в алчных надеждах.

Это ударное войско имперцев в цветастой одеждах.

Столько же женщин и шлюх там в походных домах из повозок.

 

С северо-запада, близко к дороге в Пистойю ведущей,

В монастыре Сан-Донато ландскнехты Лодрона засели.

Возле холма Сеттиньяно, Фьезоле всё было не лучше —

С севера всюду шатры и палатки испанцев белели.

 

Не было в мир из Флоренции больше дороги открытой.

Было нельзя больше в город доставить съестные припасы,

Рынки, траттории вдоволь заполнить капустой и рыбой,

Сыр, мясо, дичь и вино где-то взять, мёд, оливки, колбасы...

 

Для Микеланджело хлеб был почти что единственной пищей.

Братьям даря баснословные деньги, дома и наделы,

Он одевался и ел как святой, как аскет или нищий,

Стал он таким после росписи сводов сикстинской капеллы.

 

Мог с подмастерьями спать он в каморке совсем без кровати,

Ночью работал, свечу закрепив на полях старой шляпы,

Бедных и глупых не гнал, мог рисунки свои раздавать им,

Но делал братьям подарки, достойные римского папы.

 

Прочим же в городе: землевладельцам, купцам и банкирам,

Тем, кто давал на наёмников деньги сеньорам коммуны,

Не флорентийцам, и всем кондотьерам, и их командирам,

Голод являлся совсем неприемлемым жестом фортуны.

 

Только неделя прошла, как Вольтерра сдалась флорентийцам,

Ранней весной, этот город тосканский от них отшатнулся.

Путь отрезая к Флоренции южным тосканским кормильцам,

В крепости маленькой там гарнизон от восставших замкнулся.

 

Кризис снабжения был налицо и нужны были меры.

Этим занялся прославленный корпус Франческо Ферруччи.

Несколько тысяч пехоты и сотни две рыцарей лучших

Яростным штурмом ночным овладели внезапно Вольтеррой.

 

Множество разной еды приготовил Ферручи к отправке.

Но Марамальдо, имперский наёмник с трёхтысячным войском,

Прибыл к Вольтерре и тем воспрепятствовал этой поставке.

Был Марамальдо жестоким и славился в битве с упорством.

 

Так получилось, что нужно теперь флорентийцам решаться,

Выйти на битву теперь из Флоренции срочно,

И попытаться к Вольтерре навстречу Ферруччи прорваться,

Ведь у врага положение тоже не так уж и прочно.

 

Кроме отменных солдат Марамальдо к Волтерре ушедших,

Сорок отрядов без денег отправил домой принц Оранский.

Было во всех лагерях очень много больных и умерших,

В поисках пищи бродил по деревням весь корпус испанский.

 

Хоть угасает уже у испанцев чума, но ещё убивает.

Это всё Джуньи придумал и сделал на благо столице,

Сыр заражённый, одежду чумных с марта им доставляет,

Но для чумы нет преград, и болеют чумой флорентийцы.

 

Семь дней назад состоялось к тому же удачное дело —

Утром пять сотен испытанных рыцарей графа Гонзаги

Атаковали пехоту в руинах Сан-Сальви весьма неумело,

А флорентийцы внезапно исполнились духом отваги.

 

Мрачно кончался апрель, предвещая недоброе лето.

Мастер в капелле работал скарпелью в великой боязни.

Жизнью своей рисковал, ведь всё было для Медичи это,

Тех, кто сейчас обещал флорентийцам расправы и казни.

 

Мраморный блок Микеланджело был только грубо обтёсан —

В нём заключён Джулиано де Медичи, герцог Немурский.

Мог он навеки остался холодным каррараским утёсом,

Или в картине руки Рафаэля, как образ этрусский!

 

Перед окном восковая модель обманула бы многих:

Был Джулиано II всем известен в столице отлично.

Но у модели был профиль другой и осанка, и ноги,

Складки одежд древнеримских смотрелись безлично.

 

“Кто это? Что ты здесь делаешь, Буонаротти Симони? —

Так вопрошал заглянувший на стук архитектор д’Аньоло, —

Что ты забыл, комиссарио, в проклятом всеми притоне,

Где пыль противно стереть даже с пола?

 

Там принц Оранский в атаку пошёл на Сан-Сальви внезапно!

Может, твоим камнетёсам и всем подмастерьям сражаться?

Взять аркебузы и броситься в бой за отечество храбро.

Хватит здоровым мужчинам от службы коммуне скрываться!“

 

“Старый и верный мой друг, — отвечал Микеланджело грустно, —

Каждый из каменотёсов моих: Бенти, Грасса, чудак делле Корте,

Может скульптуру мою завершить, и почти не испортит,

Сможет ли кто-нибудь мне заменить их искусство?

 

Если десяток ткачей-ополченцев, не Бог, убило,

Меньше Флоренции блага они принесли бы и славы,

Чем ученик мой Антонио или Франческо Урбино!

Те, кто на бойню решит гнать таланты — не правы!

 

Что же до статуи этой, то это не Медичи вовсе.

Кто говорит, что здесь герцог Немурский показан?

Видишь, любезный, в модели из глины, а также и в воске,

Лишь древнеримский мотив повторяемый мной раз за разом.

 

Антик безликий, любимый сегодня в богатых палаццо.

Сразу её купит Киджи — банкир красоту понимает.

Друг антиквар делла Палла готов для меня постараться,

Он королевскому дому Франциска здесь всё закупает.

 

Может быть Галли возжаждет пополнить собрание статуй,

Статуя Вакха моя у него, Купидон есть на вилле.

Медичи можно продать, ведь у них всё в порядке с оплатой,

Пусть из Флоренции выгнали их, но торговля-то в силе!

 

Вон саркофаги готовы к продаже, к ним тоже вопросы?”

Это спросив, Микеланджело принял вид скорбной личины.

Тут засмеялись его подмастерья, потом камнетёсы.

Даже д’Аньоло решил посмеяться, не зная причины.

 

“Я не поверю, — д’Аньоло сказал, отсмеявшись со всеми, —

Что будет автор Сикстинской капеллы, создатель Давида,

Без договора работать по низкой, заезженной теме,

Вместо заказов с авансами, дорого и плодовито!”

 

“Римлянин этот сидящий, похож на Франческо Ферруччи, —

Тихо сказал Федерико Урбино, — лицом и фигурой!”

“Видишь, друг Баччо, себя ты загадками больше не мучай,

Полная воля фантазии с кандидатурой.

 

Стены капеллы сейчас защищают меня и модели,

Здесь я работаю с мрамором как в мастерской, и не боле.

Ночь, Утро начали мы потихоньку на прошлой неделе,

Образы аллегорических фурий прорвались на волю.

 

Самым великим и лучшим, прекрасным творением жизни,

Ныне считаю свои бастионы Флоренции славной.

Их красота и полезность мой главный подарок отчизне

Против тиранов восставшей коммуне за строй равноправный.

 

Я бы стихами о грусти своей рассказал здесь немного,

Слогом прекрасной маркизы Виттории и Карнасекки.

Всё об одном я тебе расскажу, что печалит вовеки,

Друг мой, д’Аньоло, одна всем по сути дорога:

 

Жизнь собьёт с тебя спесь как перок,

Все девизы сотрёт с ярких пряжек,

И сожнёт каждый твой колосок,

Что ты взращивал в поле отважно!

 

Жизнь волной будет биться в тебя,

Как в опоры моста — зло и споро.

Сколько времени нужно до дня,

Дня, когда рухнут эти опоры?

 

На вопросы ответит твои,

Все вопросы ничтожные эти,

И убьёт всех, кого ты любил,

Если ты заживёшься на свете!

 

Жизнь осушит все слёзы твои,

Как зима превратит слёзы в иней,

Унесёт на свои пустыри,

В вечный сумрак холодной пустыни...

 

Так что спокойно иди, милый Баччо, в Синьорию спешно,

Или на стену любую и башню к Сан-Сальви поближе,

Где принц Оранский сражается с нами опять безуспешно!”

Голос маэстро взлетел, отражаясь в под сводами, в нишах.

 

Битва за тот монастырь обернутая почти что успехом:

Двадцать пять рот вывел в бой Малатеста Бальони.

Если бы ливень тогда не пошёл, не разлились бы реки,

Путь в лагерь был бы отрезан имперской колонне.

 

Дал Малатеста приказ отступить, и тогда всем казалось,

Будто ещё пара рот сможет полный разгром обеспечить,

Не понимая, что малая часть лишь имперцев сражалась,

И пожелания стали возможностям противоречить.

 

Вечером поздним кровавым домой возвратились отряды,

Все в возбуждении были, желали покончить с осадой.

День был для битвы назначен, и все были рады

После бездельной зимы за победу сражаться с отвагой.

 

Вот и сейчас Микеланджело майским божественным утром

Видел горящие взгляды стоящих в строю ополченцев.

Сверху их строй озирала базилика древняя мудро,

Словно Миньято входил через солнечный свет прямо в сердце.

 

В ротах копейщиков множество лиц молодых, не тосканских —

Это чесальщики шерсти, давно не имевшие цеха,

Вышли на бой за Флоренцию против злодеев испанских,

Хоть были нищими "чомпи" и вечной мишенью для смеха.

 

На головах у копейщиков всех были разные шлемы.

Словно горшки кабассеты, и полу шары бургиньоты:

С масками и козырькам, вне сходства и всякой системы,

С гребнями малыми или большими, но грубой работы.

 

Панцири, юбки стальные, все разные очень,

Наручи, поножи, редко щиты и стальные перчатки,

Даже кольчуга, колет, что накладками кожи упрочен,

Просто симарра, а сверху нашиты железные латки.

 

Пики различной длины, глефы всякие и алебарды

Были в руках ополченцев, свирепо блестя остриями.

Разных рапир и кинжалов виднеются гарды,

Тихий мужской разговор равномерно звучит над рядами...

 

Как непохожа тосканская речь на других итальянцев!

Слух Микеланджело тешит она каждый раз на чужбине.

Это не то, что гортанный язык странноватых миланцев,

Быстрая скороговорка в Неаполе, цоканье в Риме.

 

Так же как речью, тосканцы отличны и видом от прочих:

Если миланец порой белокур словно немец и ладен,

Смуглый араб сицилиец, а венецианец порочен,

То коренной флорентиец на первый взгляд будто нескладен.

 

Видно, что коротконоги, плечисты и сильные руки.

Мощные шеи, широкие лбы часто встретишь в народе.

Скулы большие и все длинноносы почти, большеухи.

Что-то восточное было в тосканско-этрусской породе.

 

Так не похожи они на пропорции статуй античных!

Торс совершенный Давида не приняли, не оценили.

В этлм, наверно, разгадка явления толп истеричных

Тех, что бросали в Давида камнями, и руку отбили!

 

Вот флорентийцы рядами стоят на холме Сан-Миньято.

Главная цель — это холм Джирамонте, где два бастиона.

Лагерь наёмников там итальянских за насыпью спрятан,

И генерал-капитаном у них храбрый Шарра Колонна.

 

Перед холмом из мортиры и пушек разрушены стены.

Это теперь самый выгодный пункт для атаки на город,

Место удобное ныне для всякого рода измены,

Раз на Флоренцию страшно и медленно движется голод.

 

Рядом дорога идёт на Вольтерру к запасам Ферруччи.

Именно тут обозначено логикой место прорыва.

Может быть сломят сегодня врагов флорентийцы везуче,

Холм Джирамонте захватят, ведомые страстным порывом?

 

Мрачно смотрел Микеланджело как продвигались отряды,

Как занимали места перед скорым началом атаки.

В битву за холм Джирамонте ткачи шли и шли шелкопряды,

Против обученных рьяных солдат, не лишённых отваги.

 

Может, умелые артиллеристы Нанноне и Лупо,

Смогут стрельбой фальконетов сравнять хоть немного их шансы.

Роты пройдут без потерь сквозь траншеи и шанцы,

Будут карабкаться не по своим, а по вражеским трупам?

 

“Странно, что Барди, Альбицци, Сассетти, Перуцци, Альберти,

В бой не идут благородно, — сказал Микеланджело хмуро, —

Сидя в Синьории очень легко рассуждать им о смерти,

Даже отряды не дали свои, сберегая их шкуры!

 

Это похоже на то, паллески уже победили!

Ждут только повода, чтобы открыть де Шалону ворота.

Если бы деньги Бальоне теперь не они бы платили,

Можно бы было подумать что честная будет работа.

 

Вот капитан далла Карпия мне говорит о боязни...

Он, пердужинец, наёмник и признанный старый вояка,

Вечно хозяина ищущий, в алчном, порочном соблазне,

Вряд ли поймёт, чем душа моя скорбная ныне объята!

 

Кажется странным, но мне так понятна душа кондотьера!

Сам кондотьер я в искусстве — несчастный наёмный подёнщик.

Всё по контрактам, за деньги, без искры небесной и веры,

Волю заказчика лишь воплощал, он мне был как погонщик!”

 

“Что вы, мессер, говорите? — вскричал подмастерье Урбино, —

После Сикстинской капеллы, Пьеты с несравненным итогом

Знает Италии вся Микеланджело имя и знает чужбина —

Имя сие означает творца и вдохновлённого Богом!”

 

“Помню Пьету кардинал Жан Билэр заказал через Галли,

Галли, банкиру, тогда заработать на мне выпал случай.

Он указал в договоре помимо различных деталей,

Что никогда не должно этой статуи в мире быть лучше!

 

Он заработал не много на мне — жалких 300 дукатов,

Но не позволил зато отклониться ничуть от модели.

Даже натурщицу сам мне доставил и труп чей-то адов.

С трупом сидела она, чуть жива, в мастерской три недели! —

 

Так отвечал подмастерью маэстро и многим казалось,

Что говорит он в пространство прекрасного майского утра, —

Тридцать уж лет пролетело, в живых никого не осталось,

Только как прежде Пьета смотрит многострадально и мудро.

 

Гонфалоньер Содерини, гордясь сильно знатностью рода,

Так придирался к Давиду, как будто искусству учился.

Сходством с моделью меня доводил он два года,

Ганфолоньерством пожизненным очень кичился.

 

Перед оплатой потребовал он изменить форму носа.

Стал я притворно стучать, крошку мрамора сыпать для вида...

Где же свобода творца без верёвок, цепей и доносов?

Я словно шулер тогда сохранил римский нос у Давида!”

 

Снова хотел ученик возразить, но послышался звук барабана.

Флейты и трубы пронзительно следом за ним зазвучали.

На бастионе большом у ворот Сан-Николо сквозь дымку тумана

Были видны музыканты, что битву для всех возвещали.

 

Звучно ударил вдруг колокол на кампаниле Дуомо,

С башни Арнольфо ударил другой над Сеньорией сильно,

Церкви, базилики тут же ответили им изобильно,

Всю погружая Флоренцию в мир колокольного звона.

 

Ор-сан-Микеле, Сан-Сальви и Санта-Марии Новелла,

Церковь Святых, Сан-Лоренцо, Сан-Марко за ней Санта-Кроче,

Колоколами неистово пели везде кампанеллы,

Словно навек прогоняли остатки предательской ночи.

 

Бог изливал, благосклонно играя, небесное злато,

Радостью все наполняла сердца, поднимало над тленом.

Только молчала пока колокольня горы Сан-Миньято,

Не пребывая, однако, ни в дрёме, ни в праздности ленной.

 

На колокольне базилики там, Сан-Миниато-аль-Монте,

Вовсе не колокол, а фальконет размещён был умело.

После обстрелов бомбардами башня нуждалась в ремонте,

Месяц латали её, впрочем, не прекращая обстрела.

 

“Лупо, стреляй!” — закричал Варки, знак увидав на Дуомо.

На бастионах и стенах Флоренции грохот раздался.

Резкие выстрелы пушек взлетели раскатами грома,

Вдоль укреплений дым пороха быстро и густо поднялся.

 

Не дожидаясь повторных команд, Лупо вместе с Нанноне,

Принялись бегать вдоль пушек, фитиль поднося к их запалу.

Выстрелы стали греметь, заглушая собой всё иное,

Дымом скрывая весь холм и окрестности мало-помалу.

 

Вот Сан-Миниато врагам о своей кампанелле напомнил,

Грохот заряда двойного ударил как жерло вулкана.

Выстрел совсем оглушил Микеланджело, страхом наполнил,

Гулом затмил всё сознание будто завесой тумана.

 

Словно во сне по Флоренции двинулись блики и тени —

Это по улицам и по мостам шли отряды к воротам.

Между ворот Сан-Николо, Сан-Джорджио, Римских

Место прорыва и битвы назначил Бальони здесь ротам.

 

В битву вели ополченцев свирепые их капитаны:

Бартоломео-дал-Монте, Ридольфо д'Аскези, да Йеси.

Гонфалоньеры знамёна несли, представляя кварталы,

Лилии, львы и кресты бело-алые в блеске и спеси.

 

Им нужно было идти по извилистым тропам на гору,

Пики, щиты, аркебузы нести и спешить, что есть мочи.

Холм Джирамонто отбить у имперцев бесстрашно и споро,

И удержать от атак подкреплений испанских до ночи.

 

Роты с горы Сан-Миньято, из монастыря Сан-Франциско

Через Арчетри пройдут и с востока возьмут кавальеры.

В плане Бальоне достаточно было случайного риска,

Мало расчёта, но много неистовой страсти и веры.

 

Ждали испанцы прорыва на юг и отнюдь не случайно.

Осведомителей много имел де Шалон, принц Оранский.

Письма ему посылали паллески из города тайно,

Им отвечал тоже тайно Валори — посол Ватиканский.

 

“К бою, мужчины!” — вскричал капитан делла Карпия зычно.

“К бою готовься! — за ним повторили повсюду сержанты, —

Время молитву прочесть, зарядить аркебузы отлично!

Пусть отойдут со знамёнами медики и музыканты!”

 

Вдруг увидал Микеланджело между творящих молитву,

Будто художник дель Сарто стоит над своею могилой,

Умерший только недавно от ран после яростной битвы,

В панцире, с пороховой огнемётной трубой и рапирой!

 

Здесь был и Триболо: скульптор, предатель презренный,

Тайно продавший Клименту VII план всех укреплений.

Кажется, что перенёсся из склепа сюда, дерзновенный,

Молится между простыми солдатами, встав на колени!

 

Встал из могилы и брат Микеланджело младший,

Что на руках у него от чумы умирал помрачённый,

Сам для кого рыл могилу в час горький и страшный,

Даже могильщиков им не оставив тогда ночью тёмной!

 

Снова ударили пушки, вернув Микеланджело в чувство,

Лупо с Нанноне, а с ними помощников много их хватких,

Бегло стреляли по лагерю подле Арчетри искусно,

Часто при том попадая в фашины, повозки, палатки.

 

Бегали и говорили всем про кулеврину двойную,

Что в январе Берингуччо отлил и назвал “Лиофантом”.

Со стофунтовый калибром он дальность имел пребольшую,

Было бы славно Арчетри обстреливать этим гигантом.

 

“Роты Арсоли, Бучини, вперёд! — прокричал капитан над рядами, —

Аркебузиры, держитесь копейщиков — вашей защиты!

Если не сможете не отставать и держаться за нами.

Будете конницей рыцарской все как один перебиты!”

 

Многие будут убиты сегодня, получат увечья и раны,

Кто-то сегодня за деньги, другой за Флоренцию бьётся!

Братья, мужья, сыновья, дети, юноши и ветераны —

Всем кубок смерти сегодня испить доведётся...

 

Клацая сталью и топая громко, поспешно, нестройно,

Стали с площадки базилики вниз отравляться отряды.

Между цветов, всюду благоухающих нежно,

Шли на куртины они, снова строились быстро ряд к ряду.

 

Эти куртины создал Микеланджело дельно и ладно:

Насыпи шли от ворот Сан-Франческо, сады перекрыли,

Церковь, большой монастырь защитив, возвращалась обратно,

Дальше к предместьям ворот Сан-Николо, к реке подходили.

 

Много извилистых ретраншементов из досок дубовых,

Стены из тысяч фашин и разобранных зданий столицы,

Из кирпичей земляных с паклей смешанных, пятиуфунтовых,

Рвы и ловушки везде, много флангов, повсюду бойницы...

 

“Буонаротти! — сказал делла Карпия, — Вы всё смеётесь!

Я же, презренный наёмник, иду за Флоренцию биться,

Вы — патриот флорентийский, с вином на холме остаётесь!

Как над иронией несправедливой мне не удивиться?

 

Сорок дукатов за месяц опасностей я получаю,

Вы за скульптуру порой десять тысяч дукатов без риска!

Маленький, злобный горбун, здесь ни в чём Вас я не обвиняю,

Только хочу показать, как в величии пали Вы низко!”

 

Это сказав, капитан делла Карпия поднял рапиру,

Телом одним поклонился едва Сан-Миньято-аль-Монте.

В рыцарском ярком доспехе под стать не войне, а турниру,

Вниз тяжело пошагал за судьбой, скрытой на горизонте.

 

“Ростом я мал, да и стар, чтобы драться с тобой на дуэли! —

Крикнул ему Микеланджело вслед без особого страха, —

Твой перуджанец Бальоне — предатель! Пройдёт три недели,

Может быть месяц, второй, и всё кончится крахом!

 

Даже я башню могу указать, что Бальоне захватит

И повернёт пушки прямо на город и впустит испанцев!

Башни ворот Сан-Никколо ему для предательства хватит,

Чтобы без всяких условий заставить Флоренцию сдаться!”

 

“Может, присядете? Вы так бледны! — тут воскликнул Урбино, —

Что за причуды у Вас, говорить о дуэли и мести?

Вспомните, месяц назад состоялся такой поединок,

Где флорентийцы с имперцами дрались по кодексу чести!

 

Двое дворян флорентийских: Мартелли и да Кастильоне,

Вызвали двух флорентийских дворян, что служили имперцам.

Много дворян ненавидят предателей как иноверцев,

Пусть будут прокляты их имена и склюют их вороны:

 

Марфия и Кавальканьти, а с ними их друг ди Бандино,

Строццо бесчестрый, Катанци, Пиньятта и Альдебрандини,

Роза да Викко и да Диккамона и с ними немало других заедино,

Разве предательство Родины с детства живёт в дворянине?

 

Вот и решили мессеры Мартелли и да Кастильоне,

Вызвать тогда да Бандино и Альдебрандини сразиться.

Им разрешил принц Оранский и наш Малатеста Бальоне

В духе испанского славного рыцарства до смерти биться!”

 

“Помню, — ему отвечал Микеланджело бледный и грустный, —

Рослый наш да Кастильоне хотел биться конным в доспехах.

Маленький Альдебрандини же был рапиристом искусным.

В этих условиях выбор оружия был половиной успеха!

 

Брат Бенвенуто Челлини Чиккино — капрал Банде Нере,

Этого Алдебрардини учил фехтованию, вроде...

Подлым приёмам его обучил и коварной манере,

Той, что убийцам мила, а дворянам совсем не подходит!”

 

“К принцу Оранскому в алых одеждах гарольд наш явился.

Тот разрешил дуэлянтам в их лагере сделать арену.

Ранен был да Кастильоне противником, но изловчился,

Подлому Альдебрандини пробил шпагой шейную вену, —

 

Так продолжать стал Урбино рассказ об известном том деле, —

Шпаги для схватки избрал ди Бандино не праздности ради!

Это оружие лучше он знал, чем Джанфранко Мартелли,

Вскоре нанёс патриоту смертельные раны предатель!”

 

“Только уныние эта дуэль принесла, мрачный символ несчастья, —

Лупо сказал, проходя вдоль фасада базилики быстро, —

Эти дворяне спесивые у предрассудков во власти,

Смертью врагу может стать наш один меткий выстрел!”

 

“Если бы мир можно было по хохот решить поединком

Папы Климента VII и гонфалоньера Кардуччи! —

Фра де Фойано сказал, подойдя тихо, как невидимка, —

Меньшее зло будет, гибели тысяч католиков лучше!

 

Дети любимые! — он обратился уже к ополченцам,

Что проходили рядами нестройными вниз на куртины, —

Стук раздаётся святого Миньяты великого сердца,

Здесь он в базилике светлой нетленно лежит без кручины!

 

Чёрствый Миньято был князем Армении жадным когда-то,

В разных походах служил императору Децию верно.

В грубый языческий век христианства он принял догматы,

И на горе алле Крочи в пещере стал жить он без скверны.

 

Деций-язычник велел князя бросить зверям на съедение.

Звери не стали терзать христианскую плоть, а ушли восвояси.

Стали Миньято сжигать, но ветра задували горенье,

Голову зверски тогда отчленили армянскому князю!

 

Римляне знали, что тело не полное вновь не воскреснет!

Только Миньято взял голову, снова приставил на плечи!

В ту удалился пещеру на гору армянский кудесник,

Где Сан-Миниато-аль-Монте теперь нам сияет предтечей! —

 

Громко кричал да Файано, воздев к небу синему руки, —

Вот бы и всем нам вернуться к источнику истинной веры,

В смертных погрязшим грехах, чёрствым, жадным без меры,

Как это сделал Миньято, приняв гордо смертные муки!"

 

В это же время послышался треск аркебуз на куртинах,

Крики: “Флоренция! В битву!” послышались в зарослях плотных,

Словно на фресках батальных и на гениальных картинах,

Там заблестели на солнце ряды построений пехотных.

 

Быстро огнём аркебуз караулы отбросив на спуске,

С разных сторон к Джирамонте, спеша, устремились отряды.

Несколько троп всем известных, извилистых, длинных и узких,

Снизу вели к кавалерами, и не было там эспланады.

 

Было почти троп не видно своим, а врагам и подавно.

Принялись часто из пушек палить с кавальеров вслепую.

С воем косила картечь всюду заросли зло и исправно,

Ядра ломали, свистя и треща, кипарисы и туи.

 

Лупо стрелял с колокольни горы Сан-Миньято упорно,

Только едва добивал до Арчетри, домов и дороги.

Грохотом, дымом своим помогал он весьма иллюзорно,

Дух лишь один укрепляя в конечном итоге.

 

Вышли тогда к Джирамонте Нанноне с Антонио ближе,

Мимо Арчетри на мулах свои отвезли фальконеты.

Стали они отвечать кавальерам, что были их выше.

Судя по крикам, пришлись не по нраву испанцам ответы.

 

Яростный треск аркебуз вдруг на северном склоне раздался,

Где поднимались отборный отряд капитана Орсини.

Шёл от ворот Сан-Никколо, и вот впереди оказался,

Рвался прославить в бою кондотьер благородное имя.

 

Узкой тропой, проходящей меж пышных акаций,

Шли пикинёры наверх, под огнём аркебуз и мушкетов,

Прямо туда, где стеной кавальер должен был показаться,

Вместе с рядами бомбард, алебард и испанских колетов.

 

Там намечалась кровавое дело фронтальной атаки:

Выстрелы из фальконетов в упор, убивая, калеча,

Мечники терции против копейщиков, бойня и сеча,

Честь флорентийская против испанской отваги!

 

Пользуясь этим, Арчетри минув, поднимались с востока

Роты стрелков ополченцев сержантов Арсоли, Бучини,

Молоды были они и в пылу боевого восторга,

Так только можно понять авантюрный поход на твердыню.

 

Следом спешил капитан делла Карпия с сильным отрядом,

Тысяча с ним перуджинцев и столько же с ним корсиканцев.

В тонких доспехах, с мечами и пиками, шли ряд за рядом,

Чтобы стрелков поддержать - смерти ищущих республиканцев!

 

Было похоже, что счастье им стало в бою улыбаться:

Между ветвей стало видно, как падает жёлтое знамя...

С тыла на часть батарей удалось ополченцам ворваться,

Выстрелы, лязг и пожар, и сквозь дым вырывается пламя...

 

“Я должен ближе теперь подойти к месту битвы! —

Вдруг произнёс Микеланджело, щурясь, сурово и резко,

Это не “Битва при Кашине”, здесь настоящие ритмы,

И не купаются воины в водах несбывшейся фрески!

 

Помню, когда Содерини заказ поручил грандиозный,

Стену огромную в зале Синьори фреской украсить,

Сплошь по сырой штукатурке, военный сюжет одиозный,

Там же нельзя было даже простыми квасцами покрасить!”

 

Так говорил Микеланджело, быстро под гору спускаясь,

Следом Франческо с Антонио, с ними монах да Фойана.

Мастер шёл, горбясь, и в землю угрюмо глядел, спотыкаясь,

Словно уставший смертельно, а может, от воздуха пьяный.

 

“Стену там взял Леонардо да Винчи напротив для фрески

Он гонорар баснословный брал, в три раза больше чем можно, —

Так говоря, шёл маэстро меж зарослей роз осторожно,

Больше не видя Флоренции, холм Джирамонте имперский, —

 

О был прославлен вполне, я известен, как скульптор Давида,

Старше он бы, как сейчас я и ты, мой любимы Франческо.

Он “Битву при Ангиари” хотел делать только для вида.

Плохо давалась да Винчи капризная техника фрески.

 

Вечно он всё делал вскользь, доводить до конца не пытался,

Всякие пушки в четыре ряда, деревянные птицы,

Как из времён фараонов с серпами создал колесницы.

Был дилетантом во всём, и таким он французам достался!

 

Опричник Иван Грозный

 

поэма

 

Оглавление:

Предисловие от автора

Пролог

Часть I. Москва. Кремль. Декабрь 1564 года. Покои царя Ивана. Раскрытие очередного заговора. Монолог царя о власти. Заступничество митрополита за заговорщиков. Пир в Кремле. Ответный заговор царя против собственного двора.