1.

Дряхлая лошадёнка, впряженная в большую телегу, нетерпеливо прядала ушами. Мама сидела в повозке, держа на коленях мою годовалую сестрёнку с куклой в руках. Волосы куклы были заплетены в косу, на которой красовался большой красный бант. Троих братишек прижала к себе мамина сестра, взгромоздившаяся на узлы с пожитками. Я помогала отцу открывать ворота, когда во двор с плачем вбежала соседка тётка Марья и бросилась в ноги отцу:

– Лазарь Моисеевич! Спаси, дорогой! Уже сутки дочь родить не может, не дай Бог помрёт! Сил нет смотреть, как мучается! Помоги, Лазарь! Ты же – врач!

– Марья, немцы уже три дня, как в город вошли. Мне семью увезти нужно. Они, знаешь, евреев не жалуют.

– Своих, значит, спасаешь, а моя дочка пусть умирает?

– Ладно, не кричи. – Отец подал вожжи маминой сестре. – Езжайте. Ася мне поможет, а потом мы вас догоним.

Мама заплакала:

– Лазарь, как же мы без тебя? И Асю зря задерживаешь! Тебе всегда чужие дороже своих!

Отец хлестнул лошадёнку:

– Пошла! – и обернулся ко мне и соседке – Бегом! Чистые простыни и горячую воду приготовьте сразу!

До дома тётки Марьи бежали дворами. Её дочь Ирина обессилено лежала на кровати и воспалёнными от боли глазами смотрела на нас.

Отец вымыл руки, снова велел мне греть воду, дал распоряжения тётке Марье и занялся роженицей. Мы слышали, как он говорил с Ириной в перерывах между схватками, которые становились всё чаще. Марья исполняла папины распоряжения и, не переставая, читала молитвы. Прошло несколько часов, прежде чем мы услышали плач ребёнка. Но Ирина потеряла много крови, и оставить её без врачебной помощи отец не мог. Он виновато взглянул на меня:

– Нам нужно подежурить здесь пару дней, а потом пойдём.

Я кивнула, обмыла и запеленала малыша.

Тётка Марья хлопотала у постели Ирины.

– Лазарь Моисеевич! Спасибо, дорогой! Ирина моя, доченька, жива, и внучок – тоже, хотя слабые они совсем! Но Бог поможет! Я сейчас на стол накрою.

Внезапно во дворе послышались шаги и голоса. Дверь распахнулась и в комнату, пахнув перегаром, ввалились когда-то раскулаченный Иван Гаврилюк и отсидевший срок вор по кличке Хромой. Увидев нас с отцом, Иван зло прохрипел:

– Шо, жиды, не успели утечь? Во, видали? – Он указал на повязку полицая на своём рукаве. – Я вас до утра в сарае запру, а утром немцы с вами разберутся.

– Иван, побойся Бога! Он мою Ирину от смерти спас! – запричитала тётка Марья. – И дочка, и внучок – слабые. Заберёшь Лазаря – им не жить!

– Умолкни! А то следом пойдёшь! – рыкнул Хромой, и нас с отцом повели к стоящему между дворами одинокому сараю, втолкнули внутрь и заперли дверь.

 

2.

Всю ночь мы просидели, прижавшись друг к другу. Отец корил себя за то, что задержал меня, не дал уехать с мамой, просил прощенья. Я старалась убедить его, что он поступил правильно, как и должен был врач. Он соглашался, что как врач он прав, а как отец – нет. И не находил себе оправдания.

Когда в щели между досками пробились первые лучи, послышались шаги. Дверь отворилась. На пороге стояли Иван и его сын Михаил, в этом году окончивший школу.

– Поднимайся, пошли, – приказал Иван отцу. Потом, посмотрев на меня и злорадно усмехнувшись, сказал сыну – Бери, раз хотел.

Он толкнул отца, и дверь за ними закрылась.

 

У меня сердце ушло в пятки. Уже два года Михаил не давал мне прохода, преследовал, дрался с ребятами, которым я нравилась. И встреча в этом сарае не сулила мне ничего хорошего. Я старалась не подать вида, что боюсь, и дерзко спросила:

– Думаешь, гад, силой взять? Сыну кулака и полицая всё можно?

Михаил побледнел. Я увидела, как его руки на мгновение сжались, но он сдержался. С минуту смотрел на меня, а потом повернулся и вышел из сарая. Дверь осталась открытой.

Я сидела, боясь пошевелиться. Затем осторожно выглянула из сарая и, увидев, что вокруг никого, побежала, куда глаза глядят.

 

Три дня я шла вдоль дороги, скрываясь от людских глаз, изнемогая от жажды и голода. Наконец, вышла к железнодорожному полотну, которое привело меня на станцию. Судя по воронкам, её недавно бомбили. Станционное здание было разрушено, но дорожное полотно не пострадало. Очень хотелось пить, я искала воду и шла, внимательно оглядывая всё вокруг. Возле одной из воронок лежала кукла. Та самая, с большим красным бантом в косе, которую держала моя маленькая сестра, когда я видела её в последний раз. Силы оставили меня, земля поплыла из-под ног…

 

Очнулась я в санитарном поезде. Военврач сказала, что меня нашли на станции, лежащую без сознания, и вместе с ранеными погрузили в эшелон. Обморок случился из-за голода. Постепенно в голове прояснилось, я почувствовала себя окрепшей и стала ухаживать за ранеными. Поезд шёл в тыл, где развернули военный госпиталь. Работы было много круглые сутки. Спать приходилось урывками часа по два. Но в работе было спасение от душевной боли и одиночества. А стоило закрыть глаза, и перед ними вставали лица родных, унесённых этой безжалостной войной.

3.

Подходил к концу 43-й год. Я работала в госпитале, который стал мне домом. Когда-то, до войны, я мечтала стать врачом, как папа. И обязанности санитарки выполняла старательно. Военврач Татьяна Николаевна была довольна мной. Она отличалась строгостью и педантичностью, но с подчинёнными была справедливой. У неё на войне погибла дочь, у меня – пропали все родные. И мы – две одинокие души – поддерживали друг друга. Иногда, после долгих часов у операционного стола, Татьяна Николаевна просила согреть чаю. А когда я заносила ей закипевший чайник, она приглашала меня чаёвничать. И тогда она рассказывала о дочери, о своей довоенной жизни, о муже, от которого не было известий. А я делилась воспоминаниями о родных. Мы не позволяли себе плакать, но эти воспоминания согревали и сближали нас.

Перед Новым годом поступило много раненых. Я целый день подмывала, подтирала, носилась с вёдрами, утками, бельём, кормила лежачих, поправляла подушки.

– Устала, дочка? – спросил один из раненых. – Посиди с нами чуток. И ты передохнёшь, и нам приятно. Меня Ильёй Сергеевичем зовут.

Я посмотрела на него. Лет сорок на вид. В глазах доброта плещется. А ранение – в грудь и, видимо, тяжёлое.

– Давайте, Илья Сергеевич, я вам постель поправлю. И скажите, что нужно, я сделаю.

– Ася? – приподнялся на соседней койке раненый с забинтованным лицом. – Узнаю голос. Ася?

– Да, я – Ася. А мы знакомы?

Раненый опустился на подушку и промолчал.

С этого дня, стоило мне зайти в его палату, он замолкал. Никогда ничего не просил, всячески стараясь избегать моей помощи. Я спросила о нём Татьяну Николаевну. Она сказала, что у него обожжено лицо, и спасти глаза будет трудно. Что по документам он – Олег Лебедев. Его фамилия была мне незнакома, и я терялась в догадках.

Однажды выдался относительно спокойный вечер. Я засиделась у Ильи Сергеевича, который любил поговорить.

– Ася, – просил он, – расскажи о себе. Что до войны делала? Как здесь оказалась? Девка ты красивая, небось, не утки носить мечтала.

– Училась я, Илья Сергеевич. В школе училась. Мечтала врачом стать, как папа. Едва ли кто-то из моей семьи живым остался, хотя я очень на это надеюсь. Мне удалось спастись. Один гад мной воспользоваться хотел, а потом, похоже, побрезговал. Ушёл и дверь запереть забыл. А я сбежала.

Олег, лежавший на соседней койке, вздохнул, но промолчал.

– Забыл запереть? – переспросил Илья Сергеевич. – Не похоже. Гады не забывают. Что-то здесь не так, Ася.

 

4.

Когда с Олега сняли бинты, я почувствовала что-то знакомое в его облике. Но шрамы исказили черты до неузнаваемости. Олег ослеп на один глаз, а вторым видел очень слабо и был комиссован. Он простился с соседями по палате, зашёл попрощаться с Татьяной Николаевной. Я увидела, как он направился к дверям госпиталя, и окликнула его:

– Олег, вы ничего не хотите мне сказать?

Он повернулся на голос, отрицательно качнул головой.

– Тогда я скажу. До свиданья, Олег!

– Прощайте, Ася.

Двери за ним закрылись. Я чувствовала, что чем-то его обидела, но не знала, что сделала не так.

 

5.

На следующий день, я увидела на тумбочке Ильи Сергеевича портсигар. Сердце бешено заколотилось. Этот портсигар я узнала бы из миллионов: его мама подарила отцу, на нём был выгравирован Посох Асклепия. Она гордилась тем, что папа – врач.

– Илья Сергеевич, откуда у вас этот портсигар?

– Олег оставил, велел тебе отдать на память. А что ты побледнела-то?

– Илья Сергеевич, а куда он направился? Вы его адрес знаете?

– Нет, Ася, не знаю. Да что ты так разволновалась? Обещал написать, как устроится.

 

Я даже представить не могла, с каким нетерпением буду ждать письма от Олега. Если у него был портсигар, значит, он знает о судьбе отца. И меня знает. Кто же он? Почему не отдал портсигар сразу? Почему говорить со мной не захотел? Я терялась в догадках.

Полгода известий от него не было. И я всё больше волновалась.

Наконец, долгожданное письмо пришло. Олег писал, что осел в небольшом городке соседнего района. Приютил его старик, работающий на вокзале. То ли пожалел, то ли Олег ему погибшего сына напоминал. Вот комнату сына Олегу и отдал. Кровать, стол, стул есть. Что ещё надо? А вот чему Олег действительно обрадовался – трёхрядке. Он до войны неплохо на гармони играл. Пока воевал, пальцы от клавиш отвыкли. Но как взял инструмент в руки, всё в душе всколыхнулось, играл долго, словно жажду утолял. Вот оно – дело, которое вспомнить нужно, Олег ведь после школы ничему научиться не успел. По памяти весь свой давний репертуар восстановил. С гармошкой пришёл в городской клуб, надеясь найти работу. Но директор даже слушать не стал:

– Куда с такой рожей-то? Зрителей распугаешь. Не возьму.

Но жить как-то надо. Стал ходить на станцию, играть. Наденет медаль, растянет меха – на еду и пару стопок себе и старику насобирает. Всё бы ничего, да просить стыдно, и милиция смотрит косо: много ныне калек-фронтовиков побирается.

Я дочитала письмо, вытерла слёзы, застилавшие глаза, и пошла к военврачу:

– Татьяна Николаевна, уехать мне надо. Письмо от Олега Лебедева пришло. Он вам привет передавал.

– Да ты что: влюбилась? С чего вдруг ехать? Он, пока у нас был, в твою сторону и не смотрел. Ася, подумай: куда и зачем ты едешь?

– Татьяна Николаевна, так надо. Я не могу всего рассказать. Да и сама мало что понимаю. Не сердитесь на меня.

– Едешь куда?

Я назвала город. Татьяна Николаевна улыбнулась.

– У меня там давняя знакомая живёт. Я её оперировала. Дай-ка, я ей письмо напишу, попрошу тебе помочь.

– Спасибо, Татьяна Николаевна!

– Но пообещай: если будет плохо, ты вернёшься.

– Обещаю.

 

6.

Выйдя из вагона, я подошла к дежурному по станции и выяснила, как добраться до знакомой Татьяны Николаевны. Улица была недалеко от вокзала, и нужный дом я нашла быстро.

Письму военврача хозяйка обрадовалась, глаза её потеплели, и она предложила:

– Поживи у меня. Места хватит. Меня Зоей Александровной зовут, а работаю директором школы. Располагайся.

И она показала мне комнату.

 

С утра я начала поиски Олега. Он писал, что играет на вокзале. Вчера мой поезд пришёл под вечер, и на вокзале было безлюдно. А сегодня на перроне заливалась одинокая гармошка. Видимо, старик, у которого жил Олег, прогонял с вокзала других музыкантов, обеспечивая жильцу заработок. Я пошла на звук. Олег сидел на скамейке, закрыв глаза и перебирая клавиши. Рядом в пыли лежала пустая фуражка. От него исходил запах перегара.

– Здравствуйте, Олег!

– Ася? Зачем приехала? Пожалеть решила? Я в твоей жалости не нуждаюсь!

Я подняла его фуражку:

– Концерт окончен! Поговорить нужно. Показывайте, где живёте! – и я решительно взяла его под руку.

– Почему окончен? Я ещё не заработал сегодня. Мне деньги на хлеб нужны. Всем деньги на хлеб нужны. Сами инвалиды не нужны, а деньги нужны. А вот раньше, когда воевали, мы тоже нужны были…

Я не знала, как заставить его замолчать. Боялась, что его пьяные речи кто-то услышит, и тогда беды не оберёшься. Решение пришло мгновенно: я резко дёрнула его за руку. Олег не удержал равновесия и наклонился ко мне, а я изо всех сил впилась в его пахнущие водкой губы.

Протрезвел Олег сразу. Он ошеломлённо смотрел на меня, пытаясь осознать происшедшее.

– Ты это зачем?

– Дома поговорим. Показывайте, где живёте!

– Здесь недалеко. – И Олег, пошатываясь, повёл меня домой.

Хозяин квартиры был дома.

– Здравствуй! – ответил он на моё приветствие. – Ты кто будешь?

– Я – Ася. Я из госпиталя, где Олег лечился.

– Ага. Приехала, значит. Ну, проходи, коли так. Направо – его комната.

Когда вслед за Олегом я вошла в комнату и прикрыла за собой дверь, он предложил:

– Поговорим?

– Поговорим. Только проспитесь сначала. – И я подтолкнула его к кровати, на которую он привычно упал и сразу заснул. А я поставила в угол гармошку и устроилась на стуле дожидаться пробуждения Олега.

 

7.

Из кухни потянуло табаком. Осторожно, чтобы не разбудить Олега, я вышла из комнаты. Старик курил, а руки его ловко сворачивали очередную самокрутку. Увидев меня, жестом указал на табурет рядом.

– Ты, Ася, с чем приехала? Жизнь с ним строить будешь, али прогуляться решила?

– Что же вы, дедушка, вопросы задаёте, а имени своего не назвали?

– Алексеем Ивановичем зови. Меня все Стариком кличут. Ты вот «дедушкой» назвала. А мне ещё и пятидесяти нет. С тех пор, как сын погиб, горе и состарило. Так с чем приехала?

– Мне с ним поговорить нужно. Важный разговор. Да и помочь ему хочу. Он же пить стал. А это до добра не доведёт.

– Гложет его что-то. И на работу не взяли. Жаль парня. Он мне как сын. Я, как жену схоронил, сына сам поднимал. Всё мечтал: женится, внуки пойдут…

– Что же вы, Алексей Иванович, ему пить позволяете?

– Да как его удержишь, если куда ни придёт, всюду себя ненужным чувствует…

– Значит, ходит не туда.

– А ты подскажи, куда надо-то. Сходи с ним. Может, что путное и получится. У тебя жить-то есть где?

– Спасибо, Алексей Иванович. Я устроилась.

– Слышишь? Стул отодвинул. Проснулся, поди…

Я поспешила к Олегу.

 

8.

– Зря ты, Ася, приехала. Всё у меня хорошо, и жалеть меня не нужно. А что работы нет, так таких, как я, полстраны сейчас, сама знаешь. У меня хоть руки-ноги есть, всё легче.

И Алексей Иванович – добрая душа – рядом. Так что всё хорошо.

– Олег, я не жалеть вас приехала. Вы мне портсигар передали. Это отца моего портсигар. Как он попал к вам? Что вы знаете об отце?

– Ничего не знаю. Портсигар нашёл. А потом тебе на память оставил. Что не так-то?

Но я чувствовала, что Олег говорил неправду.

– Где нашли? При каких обстоятельствах? Я отца последний раз видела, когда его полицай уводил. Может, ему сбежать удалось? Мне же удалось спастись. Помните, я рассказывала, что сын полицая, гад, дверь в сарай, где нас держали, не закрыл?

– Что-то припоминаю. Но только то, что ты рассказывала. А где портсигар нашёл, не помню.

– Олег, портсигар у отца был. Он его ни забыть, ни потерять не мог. Это – мамин подарок, которым отец дорожил. Вспомните, пожалуйста, это для меня очень важно.

– Не помню, Ася. У меня с памятью плохо: работы нет, пить стал, не помню.

Разговор не клеился. Я не верила Олегу, а он, похоже, не верил мне.

– Я попробую вам работу найти. Только пить бросайте.

– Какую, Ася? Я ведь, кроме как на гармошке, ни на что не способен.

– Посмотрим.

 

9.

Больнице нужен был младший медперсонал. Работа мне знакомая, привычная – и я, не задумываясь, устроилась санитаркой.

А вечером я говорила с Зоей Александровной.

– Слышала: в школе нет учителя музыки.

– И что?

– На вокзале безработный солдат на гармони играет. Он у нас в госпитале лечился. Воевал. Медалью награждён. Зрение потерял. А теперь, получается, он никому не нужен? Потому, что жизни за страну не жалел? На его примере ребят не только музыке – мужеству учить. Возьмите его, Зоя Александровна. Не пожалеете.

– Ася, да таких побирушек ныне пруд пруди. Небось, и играет плохо. И детей друг от друга из-за зрения не различит.

– Играл бы плохо – я бы вас не просила. А детей по голосам знать будет. И не ошибётся. Я к доброте вашей взываю. Вам же дети доверены. Как же их человечности учить, если от своих солдат отказываться?! А если он плох окажется, вы в любой момент его уволить можете.

Зоя Александровна со вздохом посмотрела на меня:

– Ладно. Не надо мне морали читать. Приводи своего солдата. Давно учитель музыки нужен. Но если что – сразу уволю.

 

Утром к Олегу я летела на крыльях. Старик уже ушёл, а солдат старался подобрать на слух песню, которую слышал по радио.

– Я вам работу нашла! В школе! Учителем музыки!

Олег изумлённо посмотрел на меня:

– Не может быть!

– Может! Но попробуйте теперь к водке прикоснуться – сразу работу потеряете!

– Ася, никогда больше… Но зачем ты обо мне заботишься?

– Надеюсь, пить бросите. Может, память ваша восстановится.

Олег помрачнел. А я тщательно выстирала его гимнастёрку, до блеска начистила медаль.

– Идёмте. Я помогу вам написать заявление.

 

10.

Олег не мог нарадоваться работе. Стоило нам встретиться, он начинал рассказывать о каждом ребёнке, о его голосе, о его музыкальных данных. Рассказывал, какие песни разучили, какими композиторами ребята интересовались. Глаза его, плохо различающие свет, горели внутренним огнём. Как-то он попросил меня после работы брать в библиотеке книги для него. А по вечерам он приходил, и я читала их вслух, помогая ему подготовиться к урокам на завтра. И чем больше он жил музыкой, школой, ребятами, тем больше я к нему привыкала, тем большую радость в этом находила.

День Победы принёс противоречивые чувства. Было счастье, что эта изнурительная война наконец-то закончилась. Но был и страх, боязнь потерять ни с чем не сравнимое удовольствие от наших вечеров.

– Знаешь, ты стала для меня единственным родным человеком, – сказал Олег. – Выходи за меня замуж.

– Олег, не надо. Родному человеку не лгут. Родному человеку доверяют, делятся с ним сокровенным. А вы мне до сих пор не сказали, где взяли портсигар. Значит, нет меж нами доверия. Я ведь, когда сюда приехала, на вашу помощь надеялась. Сама, чем могла, помочь старалась. Но, видимо, всё зря. Не заслужила я вашей откровенности.

Олег дышал с трудом, его невидящие глаза увлажнились.

– Что же с тобой откровенничать, если ты в людях лишь гадов да врагов видишь? У меня, Ася, глаза слепыми стали, а у тебя – душа. Говоришь, сын полицая дверь закрыть забыл? Да он её не закрыл, чтобы ты сбежать могла. Он жизнь тебе спас, а ты его гадом зовёшь.

Жизнь у тебя не сахар, но у кого она нынче лёгкая? Почему же ты добро от зла отличить не можешь?

У меня комок к горлу подкатил.

– Видели бы вы, как он на меня смотрел в том сарае, не говорили бы. Но вам-то что за дело до этого?!

– Прямое дело, Ася. Я – не Олег. Я – Миша, Михаил Гаврилюк. Меня из-за шрамов узнать трудно. Я тогда тебя у отца выпросил. Сказал ему, что хочу с тобой позабавиться. Это был единственный способ остаться с тобой наедине. Думал, как отец уйдёт, я тебя из города выведу. Но и слова сказать не успел, а ты меня сразу в гады записала. Потому я дверь не запер, чтобы дать тебе возможность спастись. А Лазаря Моисеевича мой отец расстрелял. Сказал, что жид сбежать хотел. Он мне с той поры врагом стал. Знал же, что я в тебя влюблён, а пошёл вас немцам сдавать. Не вы его раскулачивали, а он на вас свои обиды выместить решил. Я тогда сразу из города подался, домой возвращаться не стал. А ночью вернулся, чтобы отца твоего похоронить. Портсигар у него из кармана выпал, когда я отца в яму опускал. Я подумал, если тебя встречу, отдам на память об отце. Потом сумел документы раздобыть, а через месяц уже в армии был. И медаль мной честно заслужена. Только не моё имя в наградном удостоверении значится. Когда тебя в госпитале встретил, обрадовался. Думал сразу всё рассказать, портсигар отдать. Но услышал, как ты обо мне отзываешься, и понял, что я для тебя – сын полицая. Разве такой может человеком быть? А я ничего плохого не сделал. Потому портсигар тебе передал, а говорить ничего не стал. Теперь ты всё знаешь. Иди, сдавай гада.

 

По моим щекам текли слёзы, которых Миша не видел, но которые чувствовал.

– Простите меня, О… Прости меня, Миша, если сможешь. Я ведь и вправду в тебе человека не видела. А ты меня от смерти спас, папу похоронил, портсигар сберёг… Я только сейчас поняла: самое страшное на войне – это когда душа слепнет, свет различать перестаёт.

– И ты меня, Ася, прости. И я не безгрешен. Раньше надо было поговорить с тобой.

 

Я представила папу, в душе которого житейский опыт совмещался с острым чувством справедливости. Он всегда советовал выходить замуж за еврея, чтобы избежать непонимания в семье. Наверное, против Миши, спасшего мне жизнь, он бы не возражал.

Никакой свадьбы мы не устраивали. Просто я переехала жить к Мише.

 

11.

Весной 46-го я родила сына. Назвали Лазарем, в честь папы. В документах значилось: Лазарь Олегович Лебедев.

Время было голодное. Граммы хлеба, получаемого по карточкам, съедались мгновенно, но не насыщали. Миша делил свою порцию пополам:

– Ешь! Тебе мальца кормить!

Мучило чувство голода. Но хуже было другое. Маленький Лазарь внешне был точной копией своего деда Ивана. И хотя дети меняются, пока растут, сын с каждым днём всё больше походил на деда. Видеть в своём ребёнке ненавистные черты было нестерпимо больно. Я пыталась уговорить себя, что он похож на Мишу. Но Михаил совсем не был похож на отца, а с ожогами и подавно. Увы, внешность малыша не изменить. Значит, мне до конца своих дней терзаться, глядя на него. Я кормила сына и беззвучно плакала от безысходности.

Михаил чувствовал, что со мной что-то происходит, но ждал, что я расскажу сама. Наконец он не выдержал:

– Ася, что случилось? Лазарь здоров? Почему ты всё время плачешь?

Отмолчаться не получалось.

– Миша, Лазарь здоров. Но он…

– Что он?

– …Он на твоего отца похож…

Лицо Михаила исказила гримаса. Он несколько раз прошёл по комнате из угла в угол. Потом подошёл ко мне, попытался своими невидящими глазами заглянуть в мои.

– Ася, он – наш сын. Понимаешь? Твой и мой. И он ни в чём не виноват!

Он снова прошёлся по комнате и внезапно улыбнулся.

– Ася, а что, если тебе в медицинский поступить? Ты же хотела врачом быть? Вот и будешь. А я – в педагогический. Как думаешь?

– А сына куда денем?

– Алексей Иванович поможет. Он к Лазарю душой прикипел, словно к внуку.

 

12.

Потянулись годы учёбы. Сказать, что мне было трудно – не сказать ничего. Страна медленно залечивала раны, нанесённые войной. И хотя продуктовые

карточки в 47-м отменили, и можно было не бояться потери или кражи талонов, проведённая денежная реформа облегчения не принесла. Но быт был не самой большой трудностью. Вечерами я сначала читала вслух учебники по педагогике, чтобы помочь Мише освоить программу, а потом допоздна засиживалась над своими, зубря латынь, анатомию и прочие предметы. Подрастающий Лазарь требовал всё больше внимания, и Алексею Ивановичу было с ним тяжело. Но мы оставались одной семьёй, помогающей и поддерживающей друг друга.

Радость от получения Мишей диплома омрачилась смертью Алексея Ивановича. Мы потеряли не только друга и помощника, мы потеряли родного человека. Мне до получения диплома оставался ещё год, и Михаилу приходилось заниматься сыном, что для него было непросто. Но вот и я получила диплом и с гордостью показывала его дома. Гордиться было чем: диплом с отличием! Миша – педагог, я – врач, жизнь продолжается!

 

13.

Я очень хотела найти своих родных. Несколько раз я ездила в наш с Мишей родной городок, надеясь там узнать об их судьбе, расспрашивала людей, обращалась в различные инстанции, писала письма. Увы, никто ничего о них не знал, и моя душевная рана не зарастала.

 

Постепенно жизнь налаживалась. Михаил организовал школьный хор, который выступал на разных смотрах, и это было его особой гордостью. Некоторые его ученики поступали в музыкальные училища, радуя мужа несказанно. Я заведовала хирургическим отделением в больнице, отдавая работе всё время. Лазарь с медалью окончил школу, потом – военно-морское училище и получил направление на Северный флот. Мы с Мишей ждали от него писем и ежедневно проверяли содержимое почтового ящика на двери.

В тот день я вынимала газеты, надеясь среди них найти письмо от сына. Моё внимание привлекла фотография в газете. Председателю какого-то колхоза вручали медаль. С фотографии на меня смотрело лицо Ивана Гаврилюка. Я вскрикнула. Миша поспешил на мой возглас.

– Ася, что случилось?

– Миша… Тут в газете… Тут фотография твоего отца…

– Ася, сядь. Ты уверена? А в связи с чем фотография?

Я стала читать заметку о награждении.

– Миша, это точно он. Что делать?!

Михаил молчал. Его молчание казалось мне бесконечным. Я понимала, что его решение должно определить нашу дальнейшую жизнь. Я не смогу простить, если он станет покрывать Ивана. Но быть на его месте я не хотела бы ни за что на свете. Наконец он заговорил.

– Ася, напиши в редакцию газеты. Пусть подключат органы, проверят.

– Миша, но он – твой отец! Если подтвердится, это и тебе повредить может, и Лазарю. Но вы-то ни в чём не виноваты!

– Ты за кого боишься сейчас? Кровь, конечно, аргумент важный. Но не главный. Знаешь, я всегда мечтал передать сыну фамилию, за которую не стыдно. Я отца за кулачество не обвиняю. Работал он, чтоб семья в достатке жила. Что в том плохого? А то, что выместить зло на других решил, людей убивал – этого не прощу. Я ещё подростком понял, что никакие обиды не должны совесть в человеке убивать. Совесть – главный аргумент. Пусть всё по совести и будет. Пиши в газету.

И я написала.

 

14.

Вскоре я получила повестку к следователю, и колесо завертелось. Не я одна опознала Ивана по фотографии. Гаврилюка арестовали. А потом состоялся суд.

Я выступала свидетелем. Иван сидел на скамье подсудимых с отрешённым взглядом. Когда я закончила говорить, он нагло посмотрел на меня и, ухмыляясь, спросил:

– А что Мишка мой? Позабавился с тобой вволю?

Я не смогла скрыть презрения:

– Нет, Иван. Михаил настоящим человеком оказался. Отпустил он меня, не тронул.

Лицо Гаврилюка перекосила злоба:

– Предал, значит, отца.

– Нет, Иван. Не он отца, а отец его предал.

Мне показалось, что в Иване что-то сломалось.

 

15.

Гаврилюку был вынесен приговор, и я возвращалась домой, раздумывая, надо ли писать обо всём этом Лазарю.

– Ну, рассказывай, как всё проходило, – встретил меня Миша. Он не поехал со мной потому, что его сердце стало сдавать, и я хотела оградить его от лишних переживаний.

Я рассказала о том, как проходил суд, о выступлениях свидетелей. Грехов за Иваном водилось много, и наказание было справедливым.

– Хорошо, что ты поехала, – сказал Михаил. – Всё − по совести. А знаешь, сделай-ка чаю.

Я поставила чайник, а когда вернулась в комнату, Михаил лежал на диване, прижимая руку к груди.

– Ася, сердце болит.

Я заподозрила инфаркт и вызвала скорую. В больнице делали всё возможное, но Мише не становилось лучше. И я дала телеграмму Лазарю: «Прилетай! Отец при смерти».

Лазарь прилетел на третий день. Я как врач находилась при Мише постоянно. Узнав, что сын прилетел, муж попросил:

– Пропусти его ко мне. Я его увидеть хочу.

Я не стала возражать, понимая, что другого случая ему может не представиться.

– Только недолго, – предупредила обоих, оставляя их наедине.

Вскоре Лазарь вышел из палаты. Лицо его было сосредоточенным, взгляд обращён в себя. Но меня поразила боль, прозвучавшая в его голосе:

– Папа мне всё рассказал. Как вы с этим жили?!

 

16.

Через день Миши не стало. Хоронить его пришло много народа. Его ученики помнили и любили своего учителя. Лазарь взял все хлопоты по погребению на себя.

А через год мы установили памятник, на котором было выбито «Олег Андреевич Лебедев», а ниже слова Миши «Всё должно быть по совести». Лазарь погладил рукой гранитную плиту:

– Ничего от Гаврилюков не осталось. Отец под другой фамилией лежит. Правильно ли это, мама?

– Папа большую часть жизни эту фамилию носил. Она его добрыми делами освящена. С этим именем его люди помнят. И мы с тобой много лет эту фамилию носим. Давай постараемся продолжить её и не запятнать. И это будет по совести.