О моём отце.

 

Папа, эти воспоминания я пишу полвека спустя после твоей смерти. Возникшая во мне в последние годы тяга к слову родила воспоминания о многих близких, и в первую очередь, о нашей маме и её матери – Маманьке, а о тебе как-то не писалось. Может быть, это потому, что внешне в нашей семье ты был всегда на вторых ролях, а руководила всем наша мама - хозяйка и берегиня дома. Но, как я понимаю сейчас, дом держался на тебе.

На вопросы внуков, каким ты был, я сразу отвечал – добрым. Ни одного обидного слова я так и не услышал от тебя. Взгляд укора и тяжелый вздох в моменты моей глупости или прямого озорства и это − всё. Ну, как в тот раз, когда мы с сестренкой налили в бутылку из-под водки обычной воды, и тебе, страдающему от похмелья, подали как водку. Не мог ты по великой любви к нам произнести в наш адрес ни одного бранного слова. А однажды, когда ты не вытерпел моего баловства у открытого огня печки-подтопка и ударил меня плашкой широкого тесака по ноге, то ты сразу спохватился и с тревогой ко мне:

- Кость! Больно?

И мне сразу как-то стало не больно. А помнишь всегдашний кусочек черного хлеба с маслом для меня в ящике твоего стола, когда ты работал в колхозе заведующим фермой? Мне его не забыть, а ведь ты рисковал своей репутацией, а может и самой свободой – время тогда, при Сталине, было строгое.

А ещё ты был сильным. Из ста домов в двух наших деревнях-близняшках только вы с мамой решились на семью с пятью детьми. И всех вы, как говорится, вывели в люди− два офицера, медсестра, инженер и агроном вышли в большую жизнь из вашего гнезда. Справедливости ради, надо сказать, что ещё в одной семье, а именно, у дяди Васи и тети Маши Белкиных было много детей – семеро и всех они тоже вырастили, хотя и без полного школьного образования. Повторюсь ещё раз, что это на сто деревенских семей. Первый ваш сын, Валентин, окончил школу в 1950 году, а я, четвертый по счету ребёнок, пошел тогда в первый класс. Учеба в то время после седьмого класса была платной, а какие в колхозах были деньги? Только, если продать чего из огорода да вырастить тёлочку или поросёнка.

И ты искал и нашел способ, как выкрутиться – ты взялся подрабатывать вне колхоза, частным образом и освоил кровельное дело. Снимая старые проржавевшие листы железной кровли и обрезая гниль и труху, ты склёпывал из оставшегося железа новые листы и таким образом помогал крестьянам поправить кровлю. Не простое это дело− обрезать ровно столько, сколько сгнило, не вводя хозяев в лишние расходы, но чтобы при этом не появилась предательская капля при дожде. Способный от природы мастеровой человек, ты без подсказок освоил это новое дело.

Однажды, на сочувствие дочери по поводу того, как трудно мы жили, мама, будучи в преклонном возрасте, возразила:

- Да, полно, Ларис! Чай больно плохо-то мы и не жили! Но это уже десятилетия спустя, когда плохое забывается, а хорошее помнится. Не один раз она, твоя многожильная спутница жизни, вспоминая свою жизнь, говорила нам, что, задергавшись в постоянной нужде, и, не видя просвета, она, бывало, пожалуется тебе на бедность. А ты в ответ ей: - Не плачь, Паша! Вот оно наше богатство! – и показывал на наши носики-курносики, сопевшие под лоскутными одеялами.

Сегодня сказали бы, что это – подвиг, а тогда ты просто держался изо всех сил, считая, что иначе нельзя. Когда у мамы доходили руки, чтобы постирать твою рабочую рубашку, она хрустела от соли. Помнишь её? Серенькая такая с короткими рукавами? Воспитывать словами ты не любил, но однажды, когда я, надломленный бытовыми и моральными трудностями первых месяцев учебы в институте, решил его бросить, ты написал мне письмо, в котором сказал, что я сильный и что я выдержу. Эти слова меня немного удивили, но я тогда подумал, что может и вправду я сильный и как-то взглянул на себя со стороны и с уважением. И это помогло. Я собрался с силами и впоследствии был третьим по успеваемости среди пятидесяти человек выпуска.

Говоря о ваших отношениях с мамой, я не припомню ни одного случая, чтобы ты ответил грубостью на её упрёки. Ты нехотя оправдывался или молчал, принимая и понимая, как ей тяжело, твоей жене, твоей женщине.

- Да, полно ты, Паша! - и это всё, что рождалось в твоей душе в ответ. Этот пример терпения и мужской стойкости переняли и мы, ваши дети. Твое кредо, что в семье за всё отвечает мужчина стало и нашим жизненным кредо. Известно, что трудности быта, противоречия во взглядах приводят часто к ссорам и распаду семьи. От этого страдают больше всего дети. Докладываю, что твои одиннадцать внуков выросли в полных семьях и беды этой не узнали. Нам, сыновьям, было приятно видеть, как легко и быстро устанавливались теплые отношения у тебя с нашими женами. Понимал ты, видимо, женскую душу, поддерживал их, и они платили тебе взаимностью.

Природная одаренность, позволяющая проникнуть в суть вопроса, не раз выручала тебя, наш папа. Не имея специального образования, ты преподавал слесарное дело в фабрично-заводской школе. Кстати, это обстоятельство по воле случая стало причиной того, что, будучи призванным как и все на фронт, ты на одном из пересыльных пунктов был отобран в числе шести человек из тысячи призывников для работы с медью и сразу направлен на работу в Москву. Паяя медные стабилизаторы для бомб и мин, ты избежал передовой, но вредная эта работа сказалась на твоем здоровье. Тяжелый кашель до рвоты сопровождал тебя всю не долгую жизнь, и стал причиной твоей смерти. Не лишне здесь вспомнить, что работал ты, видимо, замечательно, если пришел домой с двумя медалями: «За трудовую доблесть» и « За победу над Германией». Но Москва оставила в тебе и тёплые воспоминания. Частенько, когда тебе доводилось выпить с друзьями лишнюю рюмку, ты, приобнимая меня, говорил загадочно: - Эх, Костька, поедем мы с тобой в Москву…

И еще один интересный момент из твоей жизни – ты приехал из Москвы не один, а с товарищем по работе. Звали его все Кузьмичом, и был он родом из Украины. Война сожгла дотла его деревню, и ему было некуда податься в первое время. Вот и жил он в нашей многодетной семье несколько лет, работая кузнецом в колхозе. Сейчас нам, благополучным и сытым, трудновато такое понять, но в те годы, годы сплошных лишений, помогать друг другу у людей было в порядке вещей. Война дала всем другой, истинный масштаб измерения ценностей жизни.

А ещё я не могу забыть ту атмосферу споров о жизни с одним из твоих братьев. Точнее сказать, это были не споры, а поучения его «как надо жить» и постоянные упрёки, что ты «не умеешь жить». Ты, как всегда добродушно возражал, а я закипал всей детской душой, видя не правду и не честность в его словах. Эти постоянные разговоры о жизни, о политике, в которых я рос, не прошли для меня бесследно, они породили неравнодушие и стремление к улучшению жизни личным участием. Это называлось тогда активной жизненной позицией и, говорят, что это есть во мне и сегодня. Значит это всё оттуда, из ваших споров о жизни.

А сколько мы с тобой в округе домов покрыли?! Я долго помнил каждый дом в десятке окрестных деревень, по крыше которого я с листом железа пробирался, чтобы потом уложить его надежно на обрешетку. Немало и стенок пожарных бассейнов мы с тобой залили железобетоном. А помнишь этот свинарник в нашем колхозе с лужами звонной жижи? Его нам пришлось сначала осушить, вычерпывая ведрами стоки, а потом засыпать песком, уложить щебень и зацементировать. Но как приятно было ходить потом по этому, нашему с тобой полу! Да! На всё у тебя хватало сил и сноровки, за любую работу ты брался, чтобы вырастить и выучить детей.

Папа! Прочитал я написанное мной о тебе и подумал, больно уж ты правильный здесь, безгрешный. А ведь так в жизни не бывает и в твоей жизни тоже не было. Подобно героям кино в исполнении Евгения Матвеева и тебя захлестнула грешная любовь. Да и была ли она грехом, если дала жизнь ещё одному человеку на земле? Не знаю. Не мне судить. Скажу только, что заплатил ты за неё сполна.

Далеко шагнула наука в познании мира и человека, но не уменьшается от этого количество тайн её. Одной из них для нас с женой моей Надей было то, что прочитав твоё последнее письмо к нам, я встревожился и сказал, что с отцом что-то не ладно. Перечитали письмо ещё раз − обычное хорошее письмо, которыми изредка одаривал ты нас, детей своих. Впрочем, ты как-то бодрился, что тебе, уверенному в себе, было не свойственно. Видимо, ты уже что-то предчувствовал, не осознавая этого, и это что-то передалось и уловилось моей родственной душой. Спустя месяц ты покинул земной мир. Рассказывают, что незадолго до смерти, возвращаясь из дальней поездки ты целовал землю на Межевом рубеже, вступая на свою соловьевскую землю. Чувствовало, знать, сердце, что лежать тебе скоро в ней, в земле своей родимой.

Завершая это письмо-послание к тебе, в те неведомые миры, где живут наши души, я подумал: вот и ещё полвека поглотила Лета. Завершили свой жизненный путь на Земле наши родители и мы, их дети идем вслед за ними. И как-то не хочется верить, что память о нас всех распылится бесследно в мироздании. Ведь для чего-то мы научились с помощью слов запечатлевать наши чувства и передавать их как по эстафете идущим за нами? Вот это письмо и является одной из множества попыток человека продлить и не дать умереть памяти о нас, живущих в двадцатом и двадцать первом веке от Рождества Христова. И, как знать, может и обо мне и моих близких кто-то напишет что-то подобное и продлится тем самым летопись жизни на земле, история Духа Вселенной.