Июнь выдался прохладным. И эпитет этот был еще достаточно смягчён. Холодным выдалось начало календарного лета. Температура не поднималась выше пятнадцати градусов, по небу лениво проползали серые, мрачноватые тучи, изредка обрушивая на село холодные дожди. Но главным раздражителем были ветра. Каждый день они, не переставая, носились над селом, лишь иногда меняя направление и силу. И складывалось ощущение, что населённый пункт находился в непосредственной близости большого природного водоёма, а не затерялся средь смешанных лесов где-то в средней полосе России. Жители привычно сетовали на погоду, кутались в тёплые куртки и тяжело вздыхали по поводу облетавшего цвета в садах, по задержавшемуся росту овощей, ягод и корнеплодов. И даже тот факт, что ветер освободил сельчан от назойливых комаров и мошек, не приносил им особой радости.

Серафима Ивановна каждый день, несмотря на каверзы погоды и больные ноги, приходила в сад. В его самый отдалённый и запущенный уголок. Старый, почерневший и местами обросший мхом амбар, с вечно распахнутой дверью и гнилыми половицами, замер в унылом ожидании полного сноса. Рядом – такие же древние скамейка и столик, над которыми нависала ветвь сливы, давно не плодоносящей и «приговорённой» на спил.

Просто сын Серафимы Ивановны всё никак не решался навести тут порядок. Привязанность старой матери к этой части большого сада останавливала его. Хотя и были уже заготовлены материалы для будущей беседки с площадкой для барбекю и качелями для ребятишек. Старая учительница понимала, что сын со снохой еще так молоды, что хочется им чаще встречаться с друзьями под шашлычок и песни под гитару. А уж про внуков и говорить-то нечего: магнитофон у них просто не выключался, друзья в доме были постоянно. Смех, гам, суета.

А Серафима Ивановна всю жизнь проработала в большом коллективе и теперь чувствовала потребность в уединении и тишине. Вот и наслаждалась она умиротворённым покоем, который особенно остро ощущался в предрассветные минуты. Когда диск дневного светила лениво и вальяжно поднимался над горизонтом, заставляя природу пробуждаться. Туман падал хрустальной влагой на изумрудную траву, и воздух становился настолько кристально чистым, что кружилась голова и подкашивались ноги.

Серафима Ивановна насыпала пшена в кормушку, что висела на нижней ветке яблони, мерно покачиваясь на ветру. Избалованные воробьи уже нетерпеливо прыгали по веточкам, громко щебетали, оповещая своих сородичей о скором угощении. Они уже не боялись старушки и, едва та отошла на пару шагов, как веселой, шумной ватагой набросились на пшено. Их возня вызывала у Серафимы Ивановны лёгкую грусть и слабую улыбку. Она достала из пакета коврик на старую скамейку, шерстяной плед для больных ног и книгу. Сколько раз она за всю свою долгую жизнь перечитывала произведения русских классиков, но каждый раз, открывая томик, чувствовала прилив радостного ожидания с прикосновением прекрасного. Каждый раз она открывала для себя что-то новое и удивительное. Сегодня был Лесков, который виртуозно владел русским языком и насыщал произведения игрой слов и оригинальной сатирой. Серафима Ивановна то с упоением читала, то погружалась в воспоминания, то просто наблюдала за суетой пташек, порханием бабочек, покачиванием веток, за надменным движением свинцовых туч.

 

Громко хлопнула металлическая калитка. Серафима Ивановна бросила взгляд на ручные миниатюрные часики.

— Время девять часов. Это Костик. Снова несёт мне завтрак, — прошептала она и не ошиблась: на тропинке появился её старший внук. В одной руке – тарелка с бутербродами, в другой – термос с зелёным чаем.

— Привет, бабуль, — парнишка поставил на стол тарелку и совсем по-стариковски проворчал. — Опять ушла ни свет, ни заря, без маковой росинки во рту. — Он подошел к яблоне и заглянул в кормушку. — Вот птичек накормить не забываешь, — и сам бросил горсть семян подсолнечника.

Серафима Ивановна улыбнулась.

— О, чай с жасмином?! — она нарочито глубоко вдохнула насыщенный аромат, исходящий из термоса. — Тебе наливать?

Костя вернулся к столику и достал из кармана раскладной стаканчик.

— Что читаешь? — полюбопытствовал он, закрывая книгу. — Лесков? Никогда не слышал. Интересно?

— Очень. А ты что сейчас читаешь?

— Что на лето задавали, — погрустнел внук.

— А конкретней?

— Лермонтов, — уже совсем мрачно ответил парнишка и тяжко вздохнул. — Ох, уж, этот Лермонтов!

Что-то знакомое проскользнуло в предложении. Такое далёкое и почти полностью стёртое. Серафима Ивановна отложила бутерброд и задумчиво посмотрела вдаль. Память дозировано выдавала картинки из прошлого, обрывки каких-то фраз, лица молодых людей. Как-то нехотя, лениво, мозаично всё-таки сложилась вся картина. С мельчайшими подробностями и нюансами. Серафима Ивановна вспомнила все, и широкая улыбка озарила её лицо.

Костя, оказывается, внимательно наблюдал за её лицом и видел всю гамму, всю переменчивость чувств.

— Что с тобой, бабуля? — спросил он, увидев наконец-то счастливую улыбку.

— Да вот, вспомнила забавный случай, — ответила Серафима Ивановна и налила себе еще одну чашку горячего чая. — Связанный, кстати, с Лермонтовым, Михаилом Юрьевичем.

— Расскажи, — с нескрываемым любопытством попросил внук.

Серафима Ивановна охотно начала повествование:

— Дело было на Урале, много-много лет тому назад. Работала я тогда учителем в вечерней школе, — увидев на лице Кости недоумение, пояснила. — Вечерняя школа – это школа для рабочих и трудящихся. Днём молодежь работала, а по вечерам училась, получала среднее образование.

— Понятно, — кивнул головой внук.

— Так вот, учился у меня тогда в классе один парнишка. Фамилию, к сожалению, я не помню, а звали его так же, как и великого поэта – Михаил Юрьевич. Работал Миша сталеваром, и надо сказать, был отличным работником. Он постоянно устанавливал какие-то трудовые рекорды на плавке металла, его портрет висел на «Доске почёта», а местные газеты часто писали о нём большие и хвалебные очерки. А вот учиться Мише было просто лень. — Она замолчала, снова погружаясь в пучину воспоминаний.

Однако Костя быстро вернул её в «реальность»:

— И что?

— А? Ах, да. Был у Миши особый талант, которым он злоупотреблял. Ему было достаточно один раз прочитать любой текст, чтобы запомнить его наизусть до самой последней запятой. Смысл же прочитанного его совсем не интересовал. Прочитал, запомнил, рассказал – и всё. Любой дополнительный вопрос ставил сталевара в тупик. Он не понимал суть текста.

— Это как? — не совсем понял внук.

— Например, я до сих пор помню формулировку второго закона Ньютона: «В инерциальной системе отсчёта ускорение, которое получает материальная точка с постоянной массой, прямо пропорционально равнодействующей всех приложенных к ней сил и обратно пропорционально её массе».

— Ух ты! — не смог сдержать восторга Костя. — Здорово!

— Вот ты понимаешь, что я сказала?

— Конечно, — удивлённо ответил подросток. — Физика – это мой любимый предмет.

— А я вот ничего не понимаю. Для меня это просто набор ничего не значащих слов. Понятно?

— Теперь понятно.

— Вот и Миша мог выучить большой фрагмент текста и при этом не понимать, откуда вырван этот отрывок, о чём идёт речь.

— Бесполезный дар.

— Согласна, — кивнула головой Серафима Ивановна. — Именно это и доказал случай, о котором я тебе рассказываю.

— Слушаю, — откашлялся внук, извиняясь, что поторопился с выводами, не услышав самой истории.

— Михаил как-то прогулял занятия в школе, целую неделю не появлялся на уроках. Устанавливал очередной трудовой рекорд. За учёбу сильно не переживал, надеясь на свой талант, с которым быстро закроет все «хвосты». А мы как раз проходили творчество Лермонтова. И Мише предстояло выучить четыре стихотворения поэта.

— А что как много? — удивился внук.

— Программа была такая, — виновато развела руками бывшая учительница. — И вот я вызываю его к доске.

 

— Что ты нам приготовил, Михаил Юрьевич, из поэтического наследия твоего тёзки?

Михаил вышел к доске, положил на мой стол две книги. Одна называлась «Лермонтов. Поэмы и стихотворения», вторая – третий том из собрания сочинений автора.

— «Клятва Демона» — басовито ответил Миша и начал читать отрывок из поэмы «Демон»:

Клянусь я первым днем творенья,

Клянусь его последним днем,

Прочитал как обычно без запинки, без ошибки, но и без души.

— Хорошо, — говорю я ему. — Дальше.

— «Бой с барсом» — заявляет сталевар и начитает декламировать:

Я ждал. И вот в тени ночной

Врага почуял он, и вой.

И опять серо и буднично, без намёка на эмоции, поведал нам о схватке Мцыри с хищником.

— Хорошо, — повторяю я и жестом приглашаю продолжить.

И тут он невозмутимо заявляет:

— Отрывок из поэмы «Демон», — и начинает читать:

Клянусь я первым днем творенья,

Клянусь его последним днем,

А я смотрю на учеников и вижу, как сначала в классе вспыхнуло недоумение, которое вскоре сменилось широкими улыбками и приглушенным смехом. Михаил на это не обращает никакого внимания и дочитывает отрывок до конца.

— Отлично, — поднимаю я ему оценку, сама едва сдерживая смех. — И последнее. Думаю, что это будет отрывок из поэмы «Мцыри».

Пришла очередь удивиться Михаилу. И это было так естественно, так искренне, что становилось ясно: парнишка не хитрит. Он сам свято верит, что выучил абсолютно разные творения.

— Да вы, Серафима Ивановна, просто провидица, — и без колебаний начинает:

Я ждал. И вот в тени ночной…

Дальше ему просто не дали читать. Класс буквально взорвался гомерическим хохотом. Один лишь Миша стоял в полной растерянности и недоуменным взглядом смотрел на своих товарищей.

А когда ему объяснили причину столь безудержного приступа смеха, он лишь обречённо махнул рукой:

— Ох, уж, этот Лермонтов! — и, опустив голову, понуро побрёл на своё место.

 

— Вот и вся история, Константин.

Внуку было совсем не смешно. Может, чувство юмора у него было иного склада, может, современный уклад жизни диктовал свои критерии, свои планки. Но, чтобы не обидеть бабушку, он наигранно рассмеялся:

— Да. Поучительная история.

Однако Серафима Ивановна уловила фальшь и погрустнела. Отвела глаза, допила мелкими глоточками холодный чай.

— Вспомнила, — вдруг воскликнула она, показывая на кормушку. — Мишину фамилию вспомнила. Воробьёв! Да, да. Воробьёв Михаил Юрьевич.

Глаза её снова радостно заблестели, и улыбка прикоснулась к тонким губам.

Косте стало вдруг и стыдно, и грустно. Захотелось сделать для бабушки что-то такое, чтобы вот такие радостные блики в её глазах не затухали никогда.

— Бабуль, я найду в социальных сетях Воробьёва Михаила Юрьевича, обязательно найду.

— Зачем?

— Пообщаетесь, вспомните школу. Ты о себе расскажешь, о Мише узнаешь. Как он живёт, работает. — Воодушевлённость захлестнула подростка.

— Он погиб, — охладила его пыл Серафима Ивановна. — Спустя два года. На заводе случилась авария, и Миша геройски погиб, спасая государственное имущество.

Тишину нарушили совсем близкие раскаты грома. Ветер с каждой минутой свежел и усиливался.

— Пойдём домой.

— Пошли.

Костя, с большой осторожностью придерживая бабушку за локоток, повёл её по тропинке сада. А в голове крутились строчки из стихотворения великого поэта, хотя Костя и не учил его:

Как страшно жизни сей оковы

Нам в одиночестве влачить.

Делить веселье – все готовы:

Никто не хочет грусть делить.