Раннее утро…

Я нежусь в кровати, и не решаюсь открыть глаза. Мне и так хорошо.

Аромат свежеиспечённых блинов проникает в мою комнату даже сквозь прикрытую дверь. Бабушка домовничает… Блины получаются ноздреватые, пышущие жаром печи, с приятной на вкус кислинкой. Бабушка печёт только дрожжевые, не признавая ни оладьи, ни пресные блинчики.

Встанет пораньше, растопит печь, погремит чугунами-ухватами, поколдует над опарой, а когда напечёт целую колоду, покличет меня к столу.

А я притворюсь спящей…

 

Бабушка покричит-покричит и, не дождавшись ответа, отворит тихонько скрипучую деревянную дверь в мою комнату. Молчком постоит у кровати минуту-две, разглядывая меня - «спящую». А потом, отерев руки о передник, нежно погладит по волосам:

- Просыпайся, внученька. Завтракать будем.

Ради того, чтобы сухая бабушкина ладонь погладила меня, приласкала, чтобы прозвучало это ласковое «внученька», я каждый раз притворяюсь спящей.

В ситцевой ночнушке, пошитой на старенькой швейной машинке «Зингер» бабушкой самолично, я шлёпаю босыми ногами на кухню. Крашеные широкие доски пола в бабушкиной избе почему-то всегда прохладны, даже в сильную жару.

 

Я отодвигаю рукой цветастую занавеску, крепящуюся на провисшей верёвке почти под потолком – здесь находится бабушкин рукомойник. Ещё спросонья, испытывая негу во всём теле, давлю на железный стержень ладонью снизу - вверх. Стержень не поддаётся.

- Завтра в райцентер поеду, новый рукомойник покупать, - сетует бабушка. – Энтот совсем заржавел.

Бабушка обещает это сделать давным-давно, насколько я помню, но почему-то всё время откладывает.

Бабушка подставляет свою худую, в голубых вздувшихся венах, ладонь, под железный «гвоздь» и сильно давит. Рукомойник сердито фыркает, и наконец, выдаёт порцию родниковой воды. Бр-р-р! По всему телу бегут мурашки.

Я осторожно подношу к лицу ладошку с водой, кое-как смачиваю щёки и глаза.

- Ба-а, мне холодна-а-а!

Бабушка протягивает полотенце – вафельное, белоснежное, пахнущее душистым мылом «Ландыш».

- Утрись.

И ловким движением, точно фокусник, подхватывает мои длинные, ниже плеч, волосы. Скручивает в толстый жгут и скрепляет при помощи незаменимой в хозяйстве белой резинки.

Бабушка вырастила четырёх дочерей, одна из которых моя – мама. Поэтому, опыта в женских причёсках у бабушки – хоть отбавляй!

- Садись завтракать, растрёпа.

 

В красном углу, почти под самым потолком, на дощечке, окрашенной голубой краской, самое драгоценное, что есть у бабушки - образа. Бабушка что-то быстро шепчет.

- Кушай, внученька.

И пока я лениво потягиваюсь и зеваю, осторожно берёт из стопки верхний блин, складывает пополам, потом ещё раз пополам и надкусывает аппетитный кругляш.

Я поступаю так же, как бабушка… Надкусываю нежную, в мелкую дырочку, мякоть блина и, зажмурив глаза, начинаю медленно, будто бы с неохотой, жевать.

Рядом – стакан молока от вечерней дойки. Бабушка знает, что парное молоко я не люблю. Она вообще многое про меня знает! Поэтому в горячий чай заранее добавляет холодной воды, а яичко варит в «мешочек», как я люблю.

И крапиву возле палисадника бабушка всю повывела-повыдергала.

Эту жалящую, выше меня ростом, жгучую траву, она рвала голыми, без перчаток, руками. А в ответ на мой удивлённый взгляд только улыбалась.

- Ба, тебе не больно?

- Привышные мы, внученька, - отвечала бабушка.

 

Я разворачиваю блин и смотрю сквозь дырочку на свет. Теперь мой надкусанный блин похож на ажурную салфетку с волнистыми краями.

- Кушай, не балуй, - строго говорит бабушка, но я вижу - глаза её улыбаются.

Я делаю большой глоток молока из гранёного стакана. Молоко у коровы Вишенки белое, с лёгким голубоватым оттенком. Корове очень подходит это имя – «Вишенка». И глаза у неё крупные, с вишнёвым отливом, и шерсть – рыжая, с бурым оттенком, как у перезревшей ягоды.

- Ужо, наелась?

Я утвердительно киваю головой, медленно сползаю с табурета и ставлю локти на стол, подняв руки вверх и растопырив веером пальцы.

Бабушка в этот момент всегда надо мной смеётся!

Она поднимается из-за стола и передником вытирает мои пальцы, пропитанные пахучим деревенским маслом. Похоже, бабушкин передник – на все случаи жизни! И чайник горячий ухватить, и крошки со стола в подол смахнуть, и руки отереть…

Без этого фартука бабушку сложно себе представить. Снимает его разве что тогда, когда идёт в сельмаг за хлебом или в храм, что в соседнем селе. Передник так же незаменим, как печь в её доме: как тяжёлое, потрескавшееся от времени, коромысло, что притулилось в сенцах; как прокопчённый чугунок с картошкой для поросят.

 

Я на секунду замираю, осознавая всю важность и ответственность наступившего момента.

- Ба, глянь-ка в окошко – кто это к нам идёт?

- Где? Хто?

Бабушка поворачивается ко мне спиной, пристально всматриваясь в окно.

А мне только того и надо! Я знаю, за окошком ничего необычного нет: пыльная деревенская улица, через дорогу – старый дом, заросший бузиной и бурьяном… А ещё там, за окном – розовое утро, настоянное на аромате цветущих одуванчиков и едва-едва зацветающей сирени.

Бабушка долго всматривается в окно… Так долго, что мне хватает времени схватить со стола блин и опрометью броситься к дверям.

Скорее, пока бабушка не видит!

Там, на улице, меня ждёт вечно голодный Тузик.

Бабушка говорит, что собак сильно баловать нельзя. И кормить блинами тоже нельзя, иначе они службу исправно нести не станут.

Да разве же я балую? Всего же только один блиночек!

- Стой, растрёпа! – вслед кричит бабушка.

Но меня уже «митькой звали»…

 

С тех пор, как я выскочила за порог бабушкиной избы, промчался не один десяток лет… Мои волосы теперь коротко стрижены, и живу я в квартире со всеми удобствами... Но с каждым годом я всё чаще вспоминаю бабушкины блины! Я помню их вкус так же отчётливо, как и то, как меня зовут. Потому что у бабушкиных блинов – вкус особенный! И сколько бы я ни старалась, у меня такие не получаются. Русская печь и газовая плита – это две большие разницы! Как мать и мачеха, как зимнее и летнее солнце - вроде бы светит, но не греет…

Сейчас мне почти столько же лет, сколько было тогда моей бабушке. И, несмотря на то, что в моих волосах уже видна седина, отчаянно хочется, чтобы кто-нибудь крикнул вслед:

- Стой, растрёпа! Стой…