Жили мы с Колькой в то время в бараке, это, обычная застройка посёлков послевоенного времени, и были мы тогда

в том возрасте, когда всё интересно, и мало что понятно, когда жизнь кажется непрерывным чудом – нам было тогда ещё

только по пять лет. Жизнь барака была наполнена интересными и важными в нашем представлении событиями.

 

Это был самый обычный субботний или воскресный вечер. Стояла тёплая летняя пора. Мы с Колькой у сараев,

находящихся рядом с нашим бараком, возились с кем-то выброшенным мотоциклетным колесом, предполагая найти ему

какое-то применение. Наше занятие прервал, тревожный женский крик: «Лёву несут»! И нам с Колькой показалось более

интересным увидеть, как это Лёву несут, нежели возиться с колесом. И мы побежали смотреть, почему и зачем несут Лёву.

 

Лёва, это один из обитателей нашего барака, главный его хулиган и дебошир с уголовным прошлым. В то время Лёве

было лет двадцать пять - двадцать шесть, ещё ранее, почти с самой юности, за разбой и хищение социалистической

собственности, Лёва мотал немалый срок в лагерях и тюрьмах нашей необъятной и любимой Родины и теперь, совсем

недавно он вернулся из мест не столь отдалённых.

 

Подойдя ближе к бараку, мы увидели, что Лёву несли как израненного бойца с поля брани три здоровых мужика, с

какими-то скорбными и угрюмыми лицами, какие часто можно видеть на похоронах, видимо, там, ему в ожесточённой

схватке пришлось потерпеть тяжёлое поражение, противная сторона на этот раз имела большие преимущества.

 

Мужики, принесшие Лёву с поля брани, были гораздо старше его – лет сорока или около того. Участниками кровавого

побоища, произошедшего в одном из ближайших дворов, организованного, скорее всего Лёвой, для него это обычное дело,

они, конечно, не были. Просто выполняли свой миротворческий долг, унять не на шутку рассвирепевших участников

кровавой бойни, и тех из них получивших там какие-то увечья, утративших способность двигаться и адекватно

воспринимать окружающее, разнести их по домам, чтобы они отлежались и залечили полученные раны, и ничего большего

от мужиков не требовалось. Это было обычным досуговым делом выходных дней того времени, может быть уже и

надоевшее им своим однообразием, но дворцов культуры, или просто скромных клубов для организации какого-то иного

досуга, тогда в посёлке не было и в помине. Будущий поселковый клуб, или дом культуры, чтобы окультурить жизнь

жителей посёлка и в особенности молодёжи, привести её в более цивилизованный вид – без пьянства, поножовщин и драк,

и всего прочего в этом роде, тогда, ещё только закладывался. Замышлялось, видимо, в министерстве культуры создавать

такие дворцы культуры по стране, как заслон той, проникающей в посёлок лагерной культуры, вместе с поселенцами,

возвращающимися из мест не столь отдалённых; время от времени безжалостно попыривающих друг друга в каких-то,

только им понятных, их разборках. Так и не перевоспитавшимися там, в этих исправительных заведениях в большинстве

своём, и никак не находящими какого-то иного, более пристойного места в жизни, и оказывались, по большей части,

лишними и не нужными, пополняющими ряды дичающей голытьбы. А до этих пор создания (возведения) очагов культуры,

их успешно заменяла тогда, какая-то шумная, весёлая, и весьма активная, с частыми скандалами, драками, всякими

комичными и курьёзными историями, дворовая жизнь. Теперь же, она напрочь исчезла, с появлением всяких неведомых

ранее развлечений, на вроде, много программных телевизоров, ещё позднее компьютеров, машин, ночных клубов, борделей

и, много ещё чего, на любой вкус. Говорят, (жалуются) что только радости от неё, всё никак нет. Да, и не стала она

интересней и культурней той.

 

После короткой передышки у крыльца, мужики, обхватив покрепче и половчее Лёву, сопровождаемые небольшой толпой

зевак, двинулись дальше в коридор барака. По пояс обнажённое тело Лёвы было окровавленным и в ссадинах. И, кроме

того, оно было всё разрисованным и исписанным татуировками, какими-то тайными знаками и письменами, ярко

живописавшими и шифровавшими его жизненное кредо, этими письменами были означены все его помыслы и устремления,

были чем-то вроде его путеводителя по жизни такой не простой. Где более половины его мускулистой спины занимала

татуировка, выполненная с копии картины В.М. Васнецова «Три богатыря». Все эти художества на его теле представляли

собой, следы его лагерной жизни.

 

И позднее уже, приходилось нам видеть, как иногда тёплыми летними вечерами по пояс обнажённому Лёве на веранде

нашего барака, как самому авторитетному из этой округи, сравнимым, ну разве, что с вождём, какого-нибудь воинственного

племени. Искусные мастера этого дела, видимо из его окружения добавляли к имеющимся на его теле художествам, ещё

какие-то новые письмена и рисунки, всё обильнее покрывавшие тело Лёвы, где уже почти не было свободного места от

них. Они всё точнее и полнее отображали его обогащающийся жизненный опыт, обретаемый им, теперь уже, в пьяных

побоищах, дебошах и разбоях. Всё, искуснее прописывали, и шифровали ими его жизненное кредо. Что это значит, и зачем

всё это, и нам, и большинству обитателей нашего барака, невольно видевших эту церемонию, было совершенно непонятным

и не постижимым таинством, несущим только беды и поражения.

 

В толпе, сопровождающих эту процессию, громко, и тревожно шептались женщины, видимо безумные пьяные дебоши

Лёвы, внушали им страх стихийного бедствия. Громко и возбуждённо о чём-то говорили мужики, вроде, как сочувствовали

Лёве, находя оправдание его злостным деяниям; говорили, выражаясь на их жаргоне, что, дескать, он в нашей округе в

несколько дворов, мазу качал – это следовало понимать, распространял свою власть и влияние там, с помощью кулаков,

ножей и своих подручных. Ссорился и враждовал он обычно с теми, кто не поддавался его диктату, оспаривающими его

шаткий авторитет. Они так же, как и он, раньше или позже его, освободились из заключения. И проживали теперь, в

бараках и домах посёлка, не далеко от нашего барака. Они, как стая волков, собак или прочих животных делили

территорию и грызлись за неё, нанося друг другу телесные повреждения разной степени тяжести. В этих побоищах они

определяли и уточняли, чья масть выше, и кто здесь главней, продолжали жить по понятиям их былой лагерной жизни.

Иногда в эти побоища вовлекались и просто мужики, те, что по моложе, не имеющие никакой уголовной масти. Большей

частью это грузчики, работающие на хлебной базе, как-то и им надо было проводить своё свободное от работы время, в

субботу и воскресение, вот и присоединялись они к этим двум враждующим группировкам - потехе и удали ради,

поразвлечься чтобы, хорошо подвыпив перед тем.

 

Мужики и далее несли Лёву, как самого воинственного и неукротимого бойца, всё ещё не желавшего покидать поле

брани. Они деловито и уверенно, неспешно, не суетясь, отмеряли свой путь, не обращая ни малейшего внимания на

собравшихся вокруг людей поглазеть на это зрелище. Лёва в крепких руках мужиков обнявших его худое, мускулистое и

израненное тело, рвался и бился с таким остервенением, с каким только, в агонии, бьётся тяжелораненый зверь. Чтобы, в

последний момент своей жизни, нанести урон своему губителю. Его разбитая в кровь голова, с всклокоченными волосами,

металась из стороны в сторону, издавая звероподобные звуки. Похоже, было на то, что он хотел вырваться из сильных

объятий мужиков и снова возвратиться на поле брани, и там поразить всех своих врагов, нанёсших ему столько телесных

повреждений.

 

Мы с Колькой, следуя за толпой, украдкой, чтоб не получить подзатыльники от собравшихся мужиков и женщин, с

большим любопытством рассматривали эту процессию. Нам было непонятно и тревожно от того, что происходит с Лёвой,

как он, человек, мог превратиться во что-то звероподобное, – рычащее, и с каким-то диким остервенением, рвущееся из рук

мужиков. Почему собравшиеся люди не спасают его, пока, ещё, может быть, не поздно, от творящегося с ним

перевоплощения, превращения его из человека, в какое-то неведомое, мало похожее на человека, существо. Нам хотелось

понять, почему так происходит с Лёвой, неужели такое возможно. Это что, там где-то, какие-то неизвестные враги,

сотворили с ним такое. И если, это действительно сотворили они, то зачем они это сделали? И почему все эти люди так

беспечны и ничего не делают, чтоб, как-то предотвратить и уберечь его, и говорят всё о чём-то, не о том, как казалось нам,

не относящемся к невосполнимой утрате, обернувшейся такой бедой для Лёвы? Так неужели они бессильны что-либо

сделать, или они не понимают того, что надо что-то делать, чтобы спасти Лёву от неминуемой гибели? - с большой тревогой

и страхом думали мы, наблюдая, творящееся на наших глазах. Нам казалось, что Лёва гибнет на глазах безразличных к

его участи людей, и несут его так нехотя и беспечно, для того, чтобы выбросить его поскорее, отделаться и освободиться от

хлопот с ним.

 

Тем временем, церемония проноса тела Лёвы, проходила уже по длинному и узкому, плохо освещённому коридору барака.

Где горели всего две или три тусклые, часто перегорающие и подолгу не заменяющиеся, особенно в летнее время,

лампочки, да два небольших покрытых копотью окошка, никогда не мывшиеся и не протиравшиеся, в одном и другом конце

коридора, плохо пропускавшими дневной свет. Стоящие там, в полумраке, как в преисподней, у каждой двери обители

примусы, керосинки и керогазы, и, тем более что, некоторые из них были горящими, с варевом на них, и вёдра с помоями и

отбросами издающими зловоние. Это являлось, всё же, из-за узости коридора, довольно трудно преодолимым

препятствием при переносе, громко рычащего, и рвущегося в разные стороны тела Лёвы.

 

Будто врата ада с кипящими котлами отворились перед давно ожидаемым, препровождаемым туда, в адову купель

грешником, на страшном суде определившим его дальнейшее пребывание там, за все его проделки и проказы здесь на этом

свете. И рвущимся теперь с ещё большим отчаянием и остервенением, из последних сил всё ещё пытавшимся освободиться

от железной хватки обнявших его исполнителей неотвратимой воли, желая, во чтобы, то ни стало, воспротивиться

постигшей его участи. Такие обстоятельства несколько удручали мужиков, выводили их из состояния пространного

безразличия к вроде как пустяковому, но столь докучливому делу; их скорбные лица немного оживали, и в их неспешное,

однообразное, молчаливое шествие вносились некоторые изменения. В эти моменты, когда его тело проносилось мимо

горящего примуса или керогаза, и их шипящее пламя, как огненные языки в пасти дракона, будто говорило им: – сюда его,

скорее сюда на расправу его. Мужики в предчувствии возможного, ещё крепче, как можно только самого близкого и

любимого человека, обнимали бешено рвущегося из их рук, Лёву, издающего злобный скрежет зубами, намеревавшегося

будто, загрызть кого-то из окружающих или их всех. По необходимости предотвратить такое, чтобы уберечь его, и не

ошпарить кипятком, кто-то, более предусмотрительный из мужиков, деловито подавал властные предупреждающие

команды. Вроде того, держи крепче, возьми правей или левей, осторожней, ноги захвати. Чтобы вверенное в их руки и без

того израненное в тяжёлом бою тело не обварить ещё и кипящим содержимым находящимся в кастрюлях.

 

Неожиданно, это тело, охваченное тремя парами рук здоровых мужиков, совершило какой-то яростный,

конвульсивный рывок. И без того, его окровавленная голова, местом, называемым лицом, будто специально, нарочно

подобрав момент, когда она окажется совсем близко, едва не касаясь носом стены, непонятно зачем, сильно, с размаху,

ударилась о стену. Намереваясь, будто, пробить и её. И, оставила на ней нечто кроваво-серое извергшееся из его нутра,

что воспринялось нашим совсем ещё не зрелым сознанием тогда, не иначе, как, вылетевшими из головы Лёвы мозгами.

Никто в толпе не обратил на это ни малейшего внимания, и даже мужики никак не отреагировали на случившееся, будто, не

живого человека несли они с его бесценными мозгами, а так что-то малоценное и безмозговое. Только рядом стоящий со

мной Колька, как-то в страхе насторожился, в ожидании чего-то необычного с ещё большими трагичными последствиями.

Будто случилось то, чего не может быть, совершенно невозможное, противное нормальному ходу вещей в природе.

 

После сильного удара о стену, Лёва, едва не потеряв сознание, сник, лишь изредка вздрагивал, издавая злобный

скрежет зубами. Будто волком, он всё ещё хотел, напоследок, загрызть всех своих врагов. Видимо их образы, всё это время

неотступно вместе с толпой сопровождали его и возбуждали в нём звериную ярость. Не смотря на то, как нам казалось

тогда, он лишился своих мозгов, но каким-то не мыслимым образом, он всё же думал, будто можно думать и без мозгов, что

это из-за них, каких-то неведомых своих врагов, он понёс такую тяжёлую и невосполнимую утрату, оставшись без мозгов.

И только поэтому он из последних сил, так отчаянно рвётся, чтобы растерзать всех тех его врагов, из-за кого он лишился

своих мозгов. И на том, только исполнив задуманное, он успокоиться и умиротвориться, а иначе никак невозможно было

ему мириться с тем, что голова его, из-за отсутствия самого жизненно важного содержимого своего, останется навсегда

пустой, лишившись своих мозгов. Так нам с Колькой думалось тогда, наблюдая происходящее. Мужики и далее,

проносившие Лёву, так же, как и все в толпе, не сочли нужным обращать на это какое-то внимание, продолжали нести

его, так же деловито и уверенно, иногда покрикивая на собравшихся вокруг людей, чтобы не загораживали им путь

следования.

 

Вскоре толпа, состоящая, в основном из обитателей нашего барака разошлась. Так как, Лёва был уже благополучно

доставлен по назначению в свою обитель, находящуюся в самом конце коридора. Там над ним, уже хлопотали его жена и

тёща. Насмерть перепуганные его проказами и эскападами, они старались теперь во всём ему угодить. С напряжённым, от

страха вниманием следили теперь за каждым его неосознанным движением и издаваемым им звуком, стараясь в них уловить

и угадать его желания, чтобы вовремя их исполнить, тем самым не возбудить, предупредить в нём новые порывы гнева,

переходящие часто в звериную ярость, нередко обрушивающуюся и на них. После освобождения и возвращения из лагерей

год – полтора назад, он нашёл у них себе приют.

 

В опустевшем коридоре остались только мы с Колькой. Вот только что с шумом и суетой пронесли разъярённого до

бешенства Лёву, теперь установилась полная тишина. В коридоре сумрачно, на стене остались Лёвины «мозги», нам

тревожно и страшно за Лёву: как же он теперь будет жить без мозгов. Мы с Колькой стараемся всё понять: почему и зачем

несли Лёву, и как внезапно оказались его «мозги» на стене, что всё это значит, какой в этом смысл, из-за чего во всём этом

столько крика, ругани, каких-то непонятных страхов. Люто рычащий на кого-то Лёва, до потери мозгов бьётся, рвётся в

охвативших его руках мужиков, силясь вырваться и возвратиться на поле брани, поразить и уничтожить там всех своих

врагов. И как же это так могло быть, что собравшиеся большой толпой возле него люди, так и не уберегли его, зачем же

тогда они собрались? Мы всё с тем же волнением и страхом думали – как же теперь Лёва будет жить без мозгов? Мы

почему-то были уверены тогда, хотя этого ни от кого и никогда не слышали, что без мозгов жить невозможно. Нам было

почему-то страшно за Лёву и очень жаль его за то, что, как мы думали тогда, ему будет очень плохо, а может быть и вовсе

нельзя, жить без мозгов. Нам было совершенно непонятным, ну почему же люди из толпы на это не обратили никакого

внимания, как возможно такое? Им, что всё равно, что Лёва будет жить с мозгами или без них? Что теперь с ним будет, как

он будет жить дальше? – всё с большей тревогой думали мы. Как же это мужики так беспечно несли его, что не уберегли

его, будто в их руках был совсем не живой человек с столь необходимыми ему мозгами? Или они думали, так предполагали,

что в их руках какой-то совсем малоценный безмозговый или, вовсе безмозглый, не нуждающийся в мозгах предмет или

скот, не требующий к себе никакого беспокойства о нём. Почему же они, все те, кто был там, так равнодушны к

случившемуся? Но так быть нельзя – всё тревожились мы, не находя никакого объяснения всему этому. Спрашивать об этом

кого-то взрослых, родителей, например, мы почему-то не смели, боялись, наверное, их гнева.

 

На другой день, или через несколько дней, когда мы увидели Лёву, это нас поразило никак не меньше, чем в тот день,

когда мы так тревожились и переживали за его мозги. Его такое благополучное, как ни в чём не бывало, появление на

улице теперь, воспринималось нами так же, как если бы нам пришлось видеть вернувшегося с того света, или не менее

невозможное, как если бы к примеру, одноногий без всяких приспособлений бежал равно как тот, у кого обе здоровые ноги.

Равно, как библейское чудо – чудесное исцеление. Тогда мы с недоумением и изумлением подумали, что вопреки нашему

представлению, наяву, оказывается, жить без мозгов можно. Наблюдая, внимательно и далее за ним, стараясь найти хоть

какое-то опровержение этому, мы с удивлением обнаружили, что он ничем не отличается от всех других людей, ну разве,

что, более других, он злой и угрюмый. Ну, прямо, какой-то, такой злобный, волчий взгляд был у него. Но таким сердитым

он был почти всегда, сколько мы его знали, на своём пока ещё, очень и очень коротком веку. Тогда, как не сопротивлялось

наше сознание в своём представлении в обратном, что, никак нельзя жить без мозгов, зримое было более чем, убедительно,

и мы как-то неохотно приходили всё к тому же выводу, что всё же, можно жить и без мозгов!! Это немного успокоило и

обнадёжило нас.

 

Не так давно, перед этим событием, возвращаемся мы с прогулки домой, и видим, лежащего без признаков жизни в

луже, извергшейся из него блевотины на пороге открытой двери их обители, где остались ноги, а всё его остальное было в

коридоре. Это был дядя Коля Рябов. Сильно исхудавший с мертвецки бледным измождённым лицом, он был так жалок,

ничтожен и беспомощен, что не мог не вызвать сочувствия и сострадания к себе, нам было очень жаль его. Мы смотрели на

него и всё никак не могли понять, мы силились понять – что могло случиться с ним, что привело его в такое состояние

жестоко истерзанного и теперь неживого человека. Силясь понять, что могло произойти такого невозможного с ним, почему

он ещё вчера был обыкновенно живой, а теперь, будто не живой лежит здесь. Нам казалось тогда, что, это, кто-то

неведомый, так жестоко за что-то терзал его, и затем, едва живого выбросил из комнаты в коридор. Будто это, какие-то

неведомые, тёмные силы пробираются в жилища провинившихся людей и чуть не до смерти истязают их там, безжалостно

пытают их, стараясь чего-то добиться от них и переломать их. Нам казалось, дядя Коля пал жертвой тех неведомых сил. В

отличие от Лёвы, он, как и большинство мужиков нашего барака, не был хулиганом и дебоширом, был старше Левы, лет

тридцати – тридцати двух. Через какое-то время, пока мы топтались, разглядывая его, вокруг него уже собрались и

хлопотали обеспокоенные его таким необычным состоянием женщины, не знавшие что с ним делать, заносить его в комнату,

или оставить, как есть, до прихода мужиков с работы. Им-то, мужикам, будет всё же, сподручней это сделать. Иногда, они

шикали и отгоняли нас, чтобы не путались у них под ногами. А, нам было не только любопытно, было очень страшно, а что

если, дядя Коля так и не оживёт, что тогда? И, что, это, какая-то совсем непонятная нам, нечистая сила, так жестоко и

беспощадно терзает их всех, чуть не до смерти, тревожились мы тогда, совсем не понимая смысла, наблюдаемых явлений, и

что оно всё это значит. Всё это в жизни нашего барака было для нас каким-то непостижимым таинством, долгое время

непонятным нам.

 

А иногда бывало и такое, что в тёплые весенние или летние воскресные дни, это время когда отцветает черемуха и

зацветают сирень и жасмин и чуть позднее, когда уже стоят самые длинные, дни и вечера и короткие ночи, из распахнутого

окна Левиной обители с пластинок на проигрывателе звучали мелодии того времени. Казалось, от них исходил и слышался

какой-то особенный аромат уже поздней весны или начала лета, пробудившейся и буйно живущей природы. Он

распространялся во дворе нашего барака и с каждым новым звучанием менялся, вызывая всё новые образы, состоящие

будто, только из звуков и запахов. И, деревья во дворе, и цветы в маленьких палисадниках под окнами и спеющие травы в

посадке совсем рядом за бараком, небо, люди. Они порождали в нашем воображении какой-то совсем другой, непонятный

нам мир, не похожий вовсе, на здешний, такой исковерканный и смрадный. Этот новый, возникающий в воображении мир

завораживал, захватывал дух, где всё должно было быть разумно, и подчинено высшей благодетели и гармонии. И ничего

противоестественного противного в нём быть не может. Всё было в нём необычным. Это было скорее осязаемо, нежели

понятно. Это было настроение тех лет, той эпохи середины и конца пятидесятых прошлого века. Даже Лёвины мозги это из

какого-то другого сумрачного мира, не тревожили больше. Это было каким-то миражом или наваждением.

 

Звучащие мелодии лившиеся из открытого настежь Лёвиного окна, были большей частью лирикой того после

военного времени – «ландыши», «мы с тобой два берега у одной реки» в исполнении Г. Великановой, «подмосковные

вечера» в исполнении В.Трошина, «ах эта девушка меня с ума свела» в исполнении Р. Бейбутова и т.д. В то время мы с

Колькой были как-то всюду неразлучны, и редко, какой день начинался и заканчивался у нас врозь. В эти дни звучания

лирических произведений, важно, чинно, фасонисто, или, даже, франтово проходил по двору, модно по тем временам

приодетый, главный герой – пижон Лёва. С какой-то загадочной романтической улыбкой он посматривал на молодых

женщин нашего барака. Он, как самая авторитетная персона в округе. Вроде не какая-нибудь тварь дрожащая, а имеет

право. Было совсем непривычно и чудно видеть его в такой ипостаси, да ещё с улыбкой, как-то не свойственной ему, на его

суровом и всегда сердитом лице. Весна, музыка, на какое-то время даже Лёву, злостного хулигана и дебошира делала

лучше, пробуждали в нём какие-то романтические устремления. Пьяные побоища всё же иногда, в такое романтичное время

года, отменялись им, и заменялись иными, такими праздничными лирическими отступлениями – развлечениями.

 

Но время проходило, и размеренная жизнь нашего барака, всё же, чаще сотрясалась пьяными Левиными

дебошами и поножовщинами, нежели сезонными лирическими отступлениями от них. Ещё не раз по истечении времени

приносили и приводили не укрощённого Лёву, израненного и избитого с пьяных, жестоких побоищ, не раз оказывались в

больницах изрезанные и исполосованные им в пьяных драках какие-то мужики. И когда, бывало разъярённый Лёва с ножом

в руке, вихрем проносился по длинному коридору барака в погоне за кем-то, и если, кто-то из жильцов, случайно

проходящие, в особенности женщин, оказывался на его пути, они, замерев, в страхе прижимались к стене. И, провожая его

взглядом, молитвенно, про себя благодарили судьбу, что пронёсшаяся мимо стихия не причинила им вреда. С облегчением

на сердце, провожая его взглядом, были довольны тем, что их это не касается. В последующие дни, женщины, чего-то

страшась, долго шептались где-нибудь на веранде барака, с опаской посматривая по сторонам, чтоб не услышал тот, кому

не нужно их слышать, обсуждая эти события. Не обходили его своим вниманием и тюремные, и милицейские заведения,

куда он по необходимости доставлялся на правёж, и диалог с оными сохранялся у него ещё довольно многие годы. Будто

бес, вселившийся в него, будоражит и толкает его на столь злостные противные здравому смыслу деяния. А мы с Колькой

во всем этом безумии всё ещё искали тогда какой-то скрытый смысл и разумное объяснение, как будто в этом есть какое-то

осмысленное таинство, не постижимое пока для нас. Но Лёвины мозги как-то, всё не оставляли нашего внимания.

 

Казалось будто сейчас, совсем чуть – чуть и, откроется для нас какая-то сакраментальная тайна, и всё станет нам

понятным и ясным и жизнь наполнится глубоким всеобъемлющим смыслом, установится внутренний покой и умиротворение

гармонией – соразмерностью и слаженностью с внешним бытием. Такое обстоятельство, как-то особенно удручало Кольку,

видимо своим бессилием что-то, изменить, либо у себя в сознании, либо в окружающем бытии, и никак не мог он обрести

внутренний покой и согласие с этим миром. Он был всегда, даже по истечении многих лет, когда всё это уже совсем

забылось, мрачен, не весел, задумчив.

 

Истекшее событие того летнего вечера, имело заметный след на довольно продолжительное время в нашем детском

сознании. Лёвины мозги напоминали нам почему-то о себе, будто в них была какая-то сакраментальная тайна бытия,

требующая непременного раскрытия. И Кольку это как-то особенно занимало и долго не отпускало. Бывало, бегаем, гуляем

где-нибудь, вроде уже всё забылось, а Колька так как-то неожиданно подойдет ко мне и серьёзно, с тревогой скажет:

«Сашка пойдем, посмотрим Лёвины мозги», будто, ну, вот на этот раз уж точно будет разгадана тайна здешнего бытия и мы,

в очередной раз, идём к тому месту, где на стене много месяцев назад обозначилась кроваво-серая масса, на которую,

никем, более, из обитающих здесь людей, внимания не обращалось. И мы долго стоим у этого места и думаем, пытаясь,

найти логическое обоснование тому столь памятному событию, однако это явление никакому осмыслению не поддавалось,

для нас это было всё ещё непостижимым таинством, как же это Лёва, всё же может жить без мозгов!

 

Эпилог

 

О нём как-то неслышно стало лет, наверное, через пятнадцать. К этому времени, ему на смену подросло новое поколение

бандитов и хулиганов, затмивших собой и его «славу» и его имя. Прошла его буйная, тревожная молодость. Последующие

годы, уже, с конца шестидесятых и начала семидесятых, когда ему стало уже сорок и за сорок, он тихо спокойно работал

где-то в областном центре. Уже в двухтысячном, пережив тяжёлые девяностые, под самый новый год, не дожив года до

семидесяти, он так же тихо и незаметно отошёл в мир иной, пережив всё же, моего друга детства Кольку, совсем рано, на

тридцать втором году жизни, отошедшего в мир иной.