«Шпунтик».

 

Почему мама никогда не верила, что я помню свадьбу в нашем доме? Было мне тогда года четыре, замуж выходила соседка, Рая. Я даже не знаю, почему именно у нас. Но помню, как разбирали перегородку, как между двумя окнами сидел гармонист, а брат Мишка лежал маленький на кровати в спальне. Я подглядывал из-за занавески на невесту и почему-то жених, Лешка, мне тогда ужасно не понравился.

 

Может быть, из-за того, что в доме почти не было мебели? Отец сколотил две табуретки, деревянный стол, покрасил все это синей краской, и они служили нам очень долго. Табуретка была вплоть до маминой смерти, стояла на маленькой кухоньке. Теперь дом продали, а табуретку, конечно же, выбросили.

 

Потом уже появился стол круглый, раздвижной. Стоял он в зале, и отец, придя вечером с работы, раскладывал на нем свои бумаги, доставал счеты и считал. Мне это ужасно нравилось; щелканье счетов, ручка с чернильницей и сосредоточенное лицо отца.

 

Но я тогда был еще очень мал. Поэтому, не в силах увидеть то, что делал отец, так как не мог еще достать до края стола (вот уж точное выражение - под стол пешком ходил), под этим самым столом и сидел, в полутьме из-за свешивающейся скатерти, терпеливо дожидаясь, когда отец освободится.

 

Зато, когда отец свои дела заканчивал, счеты переходили в мое владение. Я ведь не просто так сидел под столом. Счеты были моей первой игрушкой, первым транспортным средством, на котором я раскатывал по всему дому, натыкаясь то на угол печи, то на мамины колени.

 

Видимо, иногда знания получаешь не только из учебников и головой. Наверное, такой метод приобщения к тогдашней вычислительной машине повлиял на мою безудержную тягу к счету. Я и теперь не могу пропустить ни одну машину, чтобы не сложить, отнять, поделить и умножить цифры на номере. А в детстве самыми любимыми были английские авторы, потому что в их произведениях было много двойных согласных, которые я и пересчитывал, читая, и потом заносил в тетрадь. Так что, если бы не выбросил, вполне мог попасть в книгу рекордов Гиннесса как обладатель самой большой в мире базы данных о количестве сдвоенных согласных в книгах. А кому еще придет в голову этим заниматься?

 

Где-то в пять-шесть лет я научился понимать время по часам и приставал дома ко всем, чтобы меня спросили, который час. Самым большим удовольствием было упросить маму, чтобы она вынула из кошелька мелочь и дала мне посчитать.

 

Помню, еще до школы, я сидел на полу перед висящей на стене тарелкой репродуктора и вслушивался в голос диктора, передающего какие-то сводки, запоминая услышанные числа. Самой большой, которую услышал и запомнил, была "биллиард". Я представлял его в виде большого толстого буржуина, увиденного где-то в детской книжке, которую читала мне мама. Буржуин был в котелке, с усами, и из-за пояса у него свисали часы-луковица. Увидев эту картинку первый раз, я тут же объявил, что его часы показывают неправильное время.

 

Вообще, я рано начал считать, быстро запомнил все цифры, которые у меня тоже ассоциировались с людьми, животными и предметами. Единичка была похожа на дядю Женю, отца Таньки, который приходил к отцу по-соседски покурить и поговорить за жизнь. Он был худой и длинный. Двоечка - это, конечно, соседский гусь, которого я боялся из-за того, что один раз он на меня зашипел, я больно упал, удирая, и разодрал руку. Двойки до сих пор не люблю. Троечка - это соседская Любка. Не знаю - почему. Вечно у нее рейтузы из-под платья торчали. Пятерка - это пятикопеечная монета. Она была большая, по сравнению с остальными, потому и запомнилась. И так далее. Числа складывались легко, так как представлялись то в виде дяди Коли с двумя огромными, как арбузы, пятаками под мышкой, то в виде свиньи (шестерка) с двумя шариками, привязанными к хвосту (нули). Или с бантиком (восьмерка). Это было смешно, если представить число, допустим, 111. Три пьяных дяди Коли, поддерживая друг друга, идут домой. А уж число 223 было любимым. Это ж два гуся гонятся за Любкой. Красота! А 160? Дядя Женя верхом на свинье с шариком в руке. Когда где-то увидел это число, долго смеялся, а мама сказала, что я смешинку проглотил. Взрослые не догадывались о моих фантазиях. Вот так и выучился считать

 

И еще запомнилось, как мама дала мне три рубля и наказала купить булку хлеба и батон. Очереди тогда за хлебом были те еще, я, наконец-то, достоялся, получил все, что положено, вдобавок кучу медяков на сдачу, отошел в сторонку и пересчитал. Оказалось, что пару копеек не хватило. Я протиснулся к прилавку и заявил продавщице, что она неправильно дала сдачу. Было мне тогда лет шесть, наверное. До самой своей смерти, встретив в городе маму, продавщица тетя Фаня вспоминала, как "этот шпунтик" (я, то есть) опозорил ее на весь город.

 

Тетя Фаня была знаменита. Во-первых, магазин в городе был то ли один, то ли я просто других не знал тогда. Но, если нужно было сходить в магазин, все говорили: "Сходи к тете Фане". И, конечно же, ее знали все, и она знала всех.

 

Вот поэтому меня еще долго называли - "Шпунтик".

 

P.S. А знаете, что я узнал недавно, после того, как рассказ прочитала моя дальняя родственница? Тетя Фаня-то жива! В Израиль перебралась и живет себе потихонечку. Ей, уже, наверное, около 100 лет! Интересно, узнала бы она меня, если бы встретиться удалось?

 

Дай Бог ей здоровья, тете Фане из моего детства.

 

 

«Гнездо»

 

Учиться в школе было легко. Да я в школе, практически, и не учился. Кое-кто, может быть, помнит, что учебники тогда покупали в магазине, летом, перед началом учебного года. Этого момента я ждал с нетерпением, заходил каждый день проверять, привезли их или нет, и тут же бежал к матери на работу, сообщая новости.

 

Наконец, учебники покупались. Я обворачивал их в газетную бумагу и пропадал на несколько дней, возвращаясь в дом только вечером. Жили мы в собственном доме, который построил еще мамин отец. В честь деда, погибшего в эвакуации, меня и хотели назвать Иосифом, да побоялись, что будут дразнить Еськой. Так я стал Яковом.

 

В огороде росли две огромные липы, посаженные, как говорили, тоже дедом, хотя я подозреваю, что гораздо раньше. Раньше их вообще было три, я застал только две, теперь осталась одна, время старит не только школьных друзей и подруг, но и все остальное. Той, любимой, которая в середине ствола разделялась на две части, как раз и не стало лет 15 тому назад – молния попала, расщепив ее надвое. Вот в месте разделения ствола у меня и было оборудовано «гнездо», предмет зависти многих моих друзей. Я затащил туда доски, приколотил их, как мог, самыми здоровенными гвоздями, стащил у отца тулуп, подушку, еще что-то необходимое… В общем, оборудовался по последнему слову техники. Очень жалел, что нигде не мог достать бинокль, так как к соседской Таньке, годом старше, приехала двоюродная сестра из Архангельска, и они вдвоем собирали смородину, как теперь говорят, «топлес». Что там можно увидеть с такого расстояния, вы себе представляете, да и стриптизерши мои одиннадцатилетние были далеко не Мадонны Сикстинские, но уж разговоров с друзьями по вечерам хватило на неделю.

 

«Гнездо» не доверялось никому. Там лежали мои самые сокровенные запасы, все, что составляет гордость каждого мальчишки. Рогатка, сделанная из обрывков автомобильных шин. Рядом с нами тогда жила большая семья, приехавшая уже после войны. Тетя Ида с тремя сыновьями и дочкой. Потом уже они переехали в Минск, стали большими людьми. Все закончили институты, все остались при институтах, став доцентами и профессорами. Эмма вышла замуж и работала инженером на часовом заводе «Луч». Только Додик, самый умный и самый несчастный, работал на заводе «Ударник». Он сошел с ума в армии, когда из-за чьей-то ошибки взорвалась мина и погибло несколько его товарищей. Я не знаю, в чем там было дело, но, когда на первом курсе института жил у них, Додик, приходя с работы, запирался у себя, и тогда с вечера и до самого утра из его комнаты доносилось: «Я не виноват, я не виноват…». И раздавался смех, переходящий опять в бормотание. При всем при том, он превосходно играл в шахматы, разбирался в радиотехнике. Замок входной открывался радиолампой, по дому валялись мыльницы, из которых доносилась музыка. Это Додик мастерил радиоприемники. Он работал подсобным рабочим и почти ничем не отличался от нормальных людей. Но стоило ему остаться одному, как тут же раздавался смех и повторяемые через некоторые промежутки слова: «Я не виноват, я не виноват…».

 

Но это было потом. А тогда, приехав в наш город, и не имея никакой возможности существовать, ребята организовали у себя изготовление калош, делая их из старых автомобильных шин. А ниппели по простоте душевной выбрасывали через забор, к нам. Вдоль забора у нас был посажен густой малинник - еще одно место моего уединения, росли сливы и вишни. Вот там я и находил эти странные штуки, предназначения которых тогда не знал. И тащил их в свое «гнездо», рассчитывая выменять потом у своих друзей на что-нибудь стоящее.

 

Так вот, намазав здоровенный кусок хлеба маслом, прихватив в огороде кое-чего из растущих овощей и фруктов, взяв, естественно, учебник, тетрадь, карандаш, я забирался одному мне известными ветками в свое «гнездо» и выкурить меня оттуда нельзя было ничем. Кроме одного. С дерева виден был школьный стадион, и, если на нем появлялись мои друзья с футбольным мячом, это перевешивало даже мою тягу к знаниям. Тут уж я бросал все, скатывался с дерева и бежал туда.

 

Лето было длинное, учебников немного и я успевал прочитать все не один раз. А так как тяга к счету и цифрам у меня была не меньше, чем к чтению, то и учебник по арифметике я проходил в том же темпе.

 

Так что учиться мне было легко и, в некотором роде, даже неинтересно.

 

 

«Бильярдист»

 

Мне - 10 лет. Вторая половина 4-го класса. Возраст, когда на все смотришь широко раскрытыми глазами, впитывая в себя и плохое и хорошее.

 

Как сейчас помню, сижу один на последней парте по причине того, что достала меня соседка, и я упросил мою первую учительницу, Надежду Егоровну, отпустить от греха подальше. Что она, не без некоторых колебаний, и согласилась сделать.

 

Положение мое, выражаясь армейским языком - подальше от начальства - поближе к кухне, имело как свои достоинства, так и недостатки. Достоинством было то, что там я мог, почти без боязни быть обнаруженным, читать книжки, которые добывал везде, даже в парткабинете, проглатывая их со скоростью звука.

 

А неудобство моего положения заключалось в том, что, поскольку я сидел один и на последней парте, то все проверяющие, которых и в те далекие времена было немало, садились ко мне. Особенно часто приходил директор. Звали его Василий Дмитриевич, по прозвищу "Плюшкин", полученному от продвинутых старшеклассников за привычку держать в руке большую связку ключей и некоторое заикание в разговоре. Он приходил и первым делом давал втык за сломанную крышку той половинки парты, за которой сидел. Называл он меня иногда "бильярдист", и я не мог понять очень долго, почему, и похвала это, или что? Потом, будучи уже достаточно взрослым, понял, что похвала и понял, почему. Информация пошла от Надежды Егоровны. Дело в том, что на самом первом уроке, в самый первый день, а была это "Родная речь", я сидел весь потерянный, слушая, как отвечают на вопросы мои товарищи, как называют буквы, а некоторые даже читают. Я не знал ни одной. Некогда было моим, да и многим другим родителям, с нами заниматься. Зато на следующем уроке, арифметике, я воспрял духом и когда, подойдя ко мне, Надежда Егоровна спросила, умею ли я считать и до какой цифры - гордо ответил, что до "бильярда" - умею. "Ну, считай" - разрешила она, и я начал. Дошел до 27, меня остановили, хотя, по моему представлению, до "бильярда" осталось совсем немного. После этого в учительской, как оказалось, меня и прозвали "бильярдистом".

 

Помню, в бане, а про это надо рассказывать отдельно, после взаимного отдраивания спин жесткой мочалкой, директор, чуть заикаясь, тихонько говорил отцу:

 

- В-в-великий м-мматем-мматик растет, в-ввеликий математик.

 

А я догадывался, что он говорит обо мне хорошее, но не подавал вида. И большей похвалы для меня не было, как его, отца, одобрительное похлопывание по плечу, когда мы шли домой. Он гордился мной.

 

Великого математика не получилось. По той простой причине, что, кроме некоторых способностей, нужна еще и усидчивость, и большое-большое трудолюбие. Ни того, ни другого у меня не было. Отказаться от спорта, чтения книжек в угоду чему-то одному?... Мне хотелось узнавать что-то новое, пробовать, смогу я это сделать или нет? Может быть, если бы был кто-то - я бы назвал его словом «руководитель», который бы заставил, заинтересовал, поставил цель. Но где такого взять в небольшом белорусском городишке?

 

Давно уже нет в живых этих дорогих для меня людей. Отец умер 20 лет тому назад, сравнительно молодым, из-за халатности врачей. Надежду Егоровну убили в Ленинграде, куда она, выйдя на пенсию, переехала жить к сыну, какие-то подонки, грабя квартиру. Нина, девочка, из-за которой я перебрался на последнюю парту, в 20 лет выбросилась из окна роддома - послеродовая горячка.

 

Василий Дмитриевич умер в преклонном возрасте, оставив после себя половину школы своих учеников, закончивших пединституты и вернувшихся на работу в родные пенаты.

 

Кажется, вчера это было. А прошло уже 40 с лишним лет.