- А подле могилки – веришь ли? – зайчишка белый скачет! Жуть, до чего красивый зайчишка! Глазки

розовые, как пуговки на моём халате. Ушки мягонькие, тонкие - солнышко на просвет видать.

- Вроде, ты говорила, июль-месяц стоял на дворе? Откуда же белому зайцу взяться? Сочиняешь, поди?

- Истину говорю! – Наталья даже подалась вперёд, пухлую руку приложила к мягкой, тесно обтянутой тканью кофты,

груди. – Ей-бо, не вру!

- Споймала зайчишку-то?

- Где там, убёг! Я малость посидела на погосте, да до хаты побрела.

Брешет, или всё-таки говорит правду?

Водянисто-голубые глаза Натальи заблестели, как трава, омытая утренней росой. Бабе далеко за пятьдесят, а голос –

тонкий, девический. Тело рыхлое, мягкое, движения плавные и неспешные.

- Не зайчишка то был. Вот что!

- А кто?

- Доченька моя, Кристинка.

- Оборотень, что ли?

- Осподи помилуй, какой оборотень?! Душа дочкина в зайчишку обратилась и ко мне явилась – повидаться… Ладно,

засиделась тут у вас, ужо домой пора.

Наталья подняла с табурета широкий, как банный ушат, зад, заколыхалась мягким телом, затянула покрепче узел

старенького, в катышках, платка. Верилось Наталье охотно, потому как - разве ребёнок может обмануть? Дитя

искренно даже тогда, когда лжёт, ибо свято верит в собственные выдумки и фантазии. Уже от двери Наталья

повернула ко мне плаксиво-жалостливое лицо, взмахнула ладошкой – то ли невидимую муху прогоняла, то ли

горестные воспоминания.

- Пятнадцать годов минуло, как Кристинку схоронили, а всё мне зайчишка белый снится.

- Забыть пора, Наташа…

- Надо ль бы, да не забывается. Скачет зайчишка в траве, а в руки не даётся! - будто не слыша меня, продолжила

соседка. – А в траве-то ягод – видимо-невидимо! Крупная, красная – такая тока на кладбищах родится. Ну, ладно,

бывайте…

Входная дверь, жалобно скрипнув, захлопнулась. Последние морозные дни избу выстудили не на шутку. Стукнешь

палкой по обледенелому в сенцах бревну – гул идёт. Дым печной колом в воздухе стоит – плотный, густой, как

сметана. Лютует мороз, крепчает, но высокое солнце и голубые проталины в небе уже греют душу и дарят надежду на

скорую весну…

 

В узкую щель дощатого забора виднеется один, янтарно-коричневый, глаз, а ещё - кончик мокрого носа. Пёс

облаивает меня минут десять, пока я с силой тарабаню в ржавые, с облупившейся зелёной краской, ворота. Но лает

пёс беззлобно, даже радостно. Увы, не так много развлечений у собаки, сидящей на цепи… С Натальей мы не

виделись месяца два, с того памятного дня, как я услышала эту невероятную историю про белого зайца… И это

несмотря на то, что живём мы на одной улице без малого год! Каждый из нас – как планета, вращающаяся на своей

орбите и никоим образом не пересекающаяся с орбитой соседа…

В старый пятистенник, что стоит недалеко от колонки, Наталья с семьёй вселилась поздней осенью, когда кисти

рябины задеревенели на холодном ветру и стали терпко-сладкими, с едва ощутимой горчинкой. Весь нехитрый скарб,

состоящий из коробок и тюков, Наталья перетаскала в дом вместе с худым, болезненного вида, парнишкой лет

восемнадцати. А спустя несколько дней, осторожно постучалась в мою дверь:

- Звиняйте, соседка. Котик мой к вам, случайно, не приблудился? Белый, с чёрным ухом…

Наталья глядела на меня водянисто-голубыми глазами и нервно покусывала нижнюю губу. Старые калоши, шаль в

крупную клетку, синяя стёганая фуфайка…Пронизывающий ветер поднимал в воздух мелкую снежную крупу и бросал

ей под ноги.

- Не видала вашего кота. Э-ээ, вас как зовут?

- Натальей кличут.

- Заходьте в избу, дюже холодно.

Наталья кивнула и безропотно шагнула через порог. Так мы и познакомились… Оказалось, переехала Наталья в

райцентр со своей семьёй из какого-то дальнего, глухого села, в поисках лучшей доли. Что ни говори, а у нас в

райцентре и больница имеется, и почта, и даже школа!

В домашнем тепле Наталья быстро разомлела и поведала историю про белого зайца, дочку Ксению и страшное горе,

постигшее семью много лет назад.

- Кота из деревни с собой привезли, да, ить, пропал, охламон! – сетует Наталья. – И в проулок бегала, искала, и по

задворкам. Всё одно! Заблукал где-то Васька.

Тонкий голос Натальи дрожит от расстройства, она то и дело поправляет на голове платок, вздыхает, теребит подол

платья. Отогревшись телом, оттаяла душой, разоткровенничалась.

- Ксюша моя с сыном Виталиком – погодки, друг без дружки шагу не могли ступить. Виталик - тихий, весь в меня, а

Ксюха боевая уродилась, вся в бабку Раису. И понесла же её нелёгкая в жару на речку купаться!

Предчувствуя недоброе, я предложила:

- Может, чаю?

- Не надобно чаю, дай-кось доскажу.

Видно, хотела Наталья разделить со мной давнее своё горе. Люди говорят: поделись горем, и легче станет. Нет! Не

станет. Есть такое горе, что плыть – не переплыть, болеть – не переболеть. Ни через пятнадцать лет, ни через сто.

Разве что, притупится оно малость, как та коса - после сенокосной поры.

- Утопла моя Ксюшенька. Ножки судорогой свело, в омут потянуло.

- Горе-то какое! Горше не бывает.

А что ещё я могла сказать в ответ?

 

Так мы и познакомились...

И вот теперь, второй день кряду, я стучу в ворота её дома, но, кроме шелудивого пса, голоса так никто и не подал.

Стучу не за ради потехи, а по острой нужде. Мне, как почтальонке нашей и соседних улиц, надобно доставить, а

точнее вручить из рук в руки, заказное письмо для Натальи. Такие письма обычно приходится разносить злостным

неплательщикам за свет или газ. Обычно в письме, чёрным по белому, говорится, что «если такой-то до такого-то

числа не погасит долг в размере энной суммы, то поступление природного газа или света ему перекроют».

 

Да что же это такое!

Есть в доме живые или нет? Пёс-бедолага, судя по всему, давно голодный, вон как глаз востро сверкает, и голос

совсем охрип. Сегодня заметно потеплело. Мороз, наконец, отпустил свои вожжи, дал слабину. Моя почтарская сумка

заметно похудела, осталось разнести всего несколько газет, и мой рабочий день окончен. Идти по мокрому снегу

тяжело, но зато душа радуется скорой весне - вон, как воробьи расчирикались!.. Я наспех перекусила, переоделась в

домашнее и, прихватив остатки еды со стола - хлеб, куриные косточки - снова отправилась к соседям.

Вечерело… По подтаявшему снегу и оставленным у калитки следам, трудно было понять – то ли кто-то не так давно

ушёл, то ли, наоборот, вернулся домой.

- Наташа-а-а!

В ответ – тишина.

- На-ко, сердешный, поешь, - я скормила псу всё, до последней крошки. К сердцу подступила неясная тревога.

Заглянула в щель забора: груды грязного снега, старая ветошь, кучка золы. У двери – рассыпанные поленья дров. И

узенькая, проторенная меж серых сугробов, тропинка к крыльцу. Я задрала голову: еле заметной струйкой из трубы

вился сизый дымок. Ну, коли так, не стоит ломиться в закрытую дверь! В конце-то концов, пусть газовики сами

разбираются. Я повернулась, чтобы уйти… Пёс жалобно заскулил мне вслед, словно умоляя – «не уходи, тошно мне

тут одному».

- Не грусти, шелудивый, завтра ещё загляну.

Что за звук? Показалось, или действительно в избе хлопнула дверь? Неохотно заскрежетал дверной засов, и в

приоткрытую калитку просунулось бескровное лицо хозяйки.

- Батюшки, Наташа! С вами всё в порядке?

Наталья посмотрела мутным взглядом, пролепетала чуть слышно:

- Хвораем мы.

Женщина покачнулась, едва удержавшись на ногах.

- А ну, веди в хату!

Я подхватила хозяйку под локоть и решительно шагнула на крыльцо, в нос ударил гнилостно-кислый запах.

Промозглая сырость чёрной плесенью обметала белёные известью стены. Я передёрнула плечами от увиденной

картины… До чего же искренен бывает человек в своём нежелании жить! Когда ослабевшая воля, затянувшаяся на

годы депрессия и безнадёжность на каждом мгновении, на каждом прожитом дне ставит свою беспощадную печать.

Печать уныния, безразличия, отчаяния, безрассудства, прозябания и никчемности существования. На железной

панцирной кровати, укутавшись в старое одеяло, лежал Николай, супруг Натальи. Глаза его лихорадочно блестели,

лоб, несмотря на выхолощенную холодом избу, покрывала испарина. Дышал мужчина с трудом, при этом негромкий

свист вырывался из его впалой груди.

- Что с ним?

- Можа, грипп, можа, воспаление лёгких. Можа, друга кака лихоманка, - Наталью не держат ноги, она, мягко, как

квашня, опускается на табурет. На топчане, укрывшись с головой (видна только макушка) спит сын Виталик.

- Почему скорую не вызвали?

- Да кому мы нужны-то, Осподи? Голытьба, и только! - Наталья обречённо махнула рукой.

- Рано собрались помирать! И собаку чуть голодом не уморили, - я хотела добавить крепкое словечко, но

сдержалась.

- Жалко Полкана, дык, что теперича? Самим жрать нечего.

- Пи-и-ить, - подал голос хозяин дома. Наталья поднесла кружку к иссохшим мужниным губам.

- Эх, соседушка… Как Ксюшу схоронили, вся наша жисть наперекосяк пошла. Вон, мужинёк запил, по пьяни руки

обморозил, вишь, одни култышки остались. Инвалидность дали, да что там инвалидность? Одни копейки! Думала,

место жительства поменяем, что-то изменится. Ан, нет.

- Ради сына хотя бы живите, без вас Виталик совсем пропадёт.

Виталик, услышав, что говорят о нём, слабо шевельнулся.

- И сынок скоро папку догонит, - вздохнула Наталья.

- Пьёт?

- Пьёт.

- На что же вы живёте, не пойму? Вам тут письмо заказное, из газового хозяйства. Газ отключат, что будете делать?

- Можа, отключат…Виталька, иной раз, колымит. А у меня пензия - не пензия, слёзы. А Полкашку пожалели, щенком

подобрали, кто-то выбросил у дороги.

- Ладно, собирайтесь, мать вашу так! – я не выдержала и выругалась.

- Куды это?

- Скорую помощь сейчас вызову. У вас, как погляжу, даже аспирина в доме нет?

- Никак, нет…

 

Скорая приехала минут через тридцать. Николая вынесли на носилках – самостоятельно идти он уже не мог. Наталье

с сыном вкололи какие-то препараты, пожурили за антисанитарию, сделали какое-то назначение и уехали. Каждый

следующий день, разнеся почту, я торопилась в гастроном. Хлеб, молоко, яйца – вот нехитрый продуктовый паёк, что

могла купить для соседей со своей небольшой зарплаты.

Теперь Полкан встречал меня не раздражённым лаем, как в первые дни нашего знакомства, а нежным

поскуливанием. В один из дней, когда солнце припекало особенно сильно, а стройная шеренга сосулек оседлала

карниз, я не выдержала, и, явившись проведать болезных, отпустила собаку с цепи.

- Иди-ка, дружок, разомни косточки.

Пёс, ошалев от радости, чуть не сбил меня с ног. Удивлённо тараща янтарные глаза, и не веря своему собачьему

счастью, он носился по двору, обследуя каждый уголок, каждый подтаявший сугроб. Вдруг, насторожившись, он

замер на месте, и, приподняв уши, прислушался к музыке весны – булькающим звукам сосулек, весёлому гомону

птиц, крикам петуха в соседском курятнике. Рыжая, с тёмными подпалинами, шерсть Полкана за долгую зиму

свалялась и обвисла грязными колтунами, бока заметно ввалились.

- Ну, иди сюда, Полкан!

Пёс меня понял, подскочил, встал на задние лапы, передние закинув на мою грудь, преданно заглянул в глаза… И

столько мудрости было в собачьих глазах, столько понимания, что слёзы невольно навернулись мне на глаза.

Откуда-то издалека донеслась музыка – кто-то включил вальс из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь».

- Ну что, Полкан, потанцуем?..

Я ласково погладила пса по большой лохматой морде, и он, в благодарность, лизнул мою ладонь…

 

Вот так мы и живём, не задумываясь о том, что за каждой закрытой дверью, может быть, скрывается настоящая

трагедия, настоящая человеческая драма. И как же часто мы вешаем ярлык с приставкой «не», даже не

предпринимая попытки что-то понять – «не-состоявшийся», «не-благополучный», «не-путёвый». Отгородившись друг

от друга глухими заборами, медленно умираем в тишине холодных комнат, всеми забытые и никому не нужные. А в

те, особенно тяжёлые мгновения, когда прошлое наваливается на сердце тяжёлым мороком, нам часто снятся сны

про белых и пушистых зайчишек, скачущих посреди сочной кладбищенской травы.