Что хочет автор. Литературные конкурсы

Мир настолько же абсурден и взрывоопасен, насколько и гармоничен. Стремление гармонизовать, упорядочить хаос, превратить его в безусловный Космос – естественно, оправданно, оно есть неоспоримый творческий магнит. Поэт ходит по лезвию бритвы. Та бритва – судьба, сама жизнь, непонятно почему подаренная ему. Появление в мире человека – что оно такое: случайность или закономерность? Двое любят друг друга, и появляется третий. Тот, кого не было на земле никогда. «Час зачатья я помню неточно, / Видно, память моя однобока», – произнес насмешливо, трагично и нервно другой поэт, Владимир Высоцкий.

Юрий Тубольцев не боится в поэзии ничего. Не боится показаться непонятным, дерзким, гротескным, диким, смешным. Не боится сделать поэзию – не-поэзией. А чем он делает ее?

А как он это делает? А почему он делает это так смело (почти нахально), дерзко (еще немного, и нагло), головоломно (почти абсурдно)?

Юрий Тубольцев любит вопросы. Он сам себе их задает. Впечатление такое, что он пишет стихи для самого себя, а выходит так, что он цепляет в них, как кот добычу острым когтем, самые больные, живые и конфликтные общечеловеческие положения.

Его стихи коротки, компактны, сжаты, информация в них сгущена, они все плотные, как вещество звезды «белый карлик». Обладают разным интонационным строем: вот трагедия, вот усмешка, вот вопль отчаяния, вот констатация бесспорного факта, а вот мрачное, сосредоточенное размышление.

Поэтику Тубольцева трудно назвать философской, но он философ. Только он не напускает на себя сугубо философский вид. Он весело играет с читателем, и обрадованный читатель становится его невольным спутником. Эти стихи красиво балансируют между исповедью и афоризмом. С ними можно рьяно спорить, а можно с улыбкой принимать их и даже прижимать к груди, как детей и зверяток. Да, Тубольцев в стихах своих часто дитя. На то, чтобы время от времени возвращаться в ребенка, тоже надо иметь смелость! И как часто именно у детей, у младенцев, бывает такой мудрый, горький, стариковский взгляд – так ребенок, у которого вся жизнь еще впереди, смотрит на себя и на всю нашу жизнь из неведомого, страшного будущего, до которого он, возможно, и не доживет...

Я поэт, но рифмы нет,

Я поэт, но ритма нет,

Я поэт, но смысла нет.

Я поэт, но музы нет.

Я поэт, а, может, нет?

Дерзость – прерогатива поэта, условие подлинности его земного бытия; Тубольцев не исключение. Дерзость и озорство – неотъемлемые составляющие его развеселой, взрывно-детской, страстно-юношеской поэтики. «Пушкин – Веснушкин»: сколько в этой аллитерации, в этой звуковой юной перекличке внутренней грации, смешливого изящества, и как по настроению, по музыкальной вспышке эта рифма стоит рядом с известным посылом Александра Блока: «Веселое имя – Пушкин...»!

Веснушкин

Я колобродил по томику Пушкина,

Мечтая о девчонке с веснушками.

Я плутал, я блуждал,

Муза – рыжая, я так и знал!

А вот так, одновременно горько и иронично, изображено поэтом вдохновение. Уж сколько стихов написано на земле о вдохновении! Оно именуется уделом небожителей, скачкой крылатого Пегаса, песней единственной Музы... И вот что делает Юрий Тубольцев с этим сакральным понятием. Он играет сам с собой в смешную игру: стихи пришли, прилетели, а бумаги нет, чтобы их записать. Но вот бумага есть, а стихов-то нет! И вот теперь поэт стал умнее. Он не сочиняет. Он просто ЖДЕТ.

Пришли ко мне строчки,

Но нету листочка,

Нашел я листочек,

Но строчки забыл.

И снова жду строчек.

Держу наготове листочек.

А трагедия рядом. От нее человеку не уйти никуда.

И совсем не разбирается человечек в этом мире, и нет никакого Маяковского рядом, чтобы разъяснить бедному человеческому существу, «что такое хорошо, а что такое плохо». Всемирная путаница царит везде и всюду. Человек растерян. Тубольцев написал точный портрет современного человека, что воистину растерялся перед лицом многовариантной, фрактальной контрастности мира. Реальность жестока, и ее жестокость выражается в смешении понятий. Нравственность и подлость, честность и бесчестие невозможно различить, разъять, они мешаются в одном стакане, как гоголь-моголь.

Но на свет является, из этих раздумий о мировом хаосе, мысль о мировом единстве. «Ты – это я, я – это ты!». Если это так, значит, есть возможность снова призвать к себе утерянную любовь.

Не знаю я,

Где личность, а где штамп,

Где бар, где храм,

Где парк, а где бедлам!

Есть грань, нет грани,

Отличу ли свет от истукана?

У мудреца спрошу совет,

Иль у профана?

И в баре, в храме, в парке

Найдешь ты отражение своей души,

Или утонешь в море пустоты?

Ты – это я, я – это ты!

Поэт очень остро, ясно и страшно чувствует присутствие Ада. Ад рядом с Раем. И рядом с привычной земной жизнью. Более того, как при таинстве Крещения, когда священник спрашивает: «Отрицаешься ли сатаны и всех деяний его?» – и надо плюнуть через плечо, осознаешь, что сатана близко; а может, бес уже незаметно вошел в тебя, и ты запросто можешь из благопристойного гражданина сделаться одержимым, безумцем. Мы иногда видим Ад воочию. И осознаем, что мы, возможно, живем в Аду; или даже уже внутри предсказанного Апокалипсиса.

И, когда Тубольцев пишет на эту опасную тему, в его стихах внезапно появляются забытые хлебниковские интонации. А впрочем, почему забытые? Подозреваю, что Велимир Хлебников и есть дальний и давний учитель Тубольцева.

Я вижу в зеркале шута,

Танцует танец он хвоста.

В лжеотраженьях квазилиц

Лимон лимонов дьяволиц.

Я выжал дьяволиц лимон,

Схватил шута за хвост,

Я бредить чемпион!

Мир есть бред. Мир есть сон. Как сказал Шекспир: «И жизнь, вся наша жизнь на сон похожа, / И наша жизнь вся сном окружена». Но бред лежит рядом с фантасмагорией Ада. Работа мозга, работа Духа может быть не только Божественной, но и диавольской. А сон – грань, граница между миром явленным и миром трансцендентным. Все поэты во все времена очень хорошо чувствовали эту границу – и пытались ее стереть в великой мечте мира без границ, мира единого, где Рай и Ад воссоединяются, жадно пожирая и одновременно рождая друг друга...

Стекло становится воронкой,

Затягивает мысль,

Я архетип шута, пса и ребенка,

Но кто-то тряпкой

Отражение стирает, словно пыль.

Царапаю стихи на зеркалах,

Я архетип шута, кота, ребенка,

Но в зеркале я – дьяволенок!

И мы понимаем: поэт сам себе Бог, сам себе дитя, сам себе бесенок. Он един во многих лицах. Он сам – множественность. Он своей поэтикой предъявляет миру вечный постулат, обозначенный в текстах буддизма: «Единое во множественном, и множественное в едином» («Алмазная сутра»).

Да, таков и автопортрет... а ведь у поэта в стихах всегда явлен автопортрет. Лирический герой – изначально сам автор. Исследователи творчества А.С. Пушкина отмечали, что и в Онегине, и в Ленском прописаны тонкой кистью черты самого автора.

И в Юрии Тубольцеве живет много людей. Да, он земножитель! Да, русский человек. Но кто стучится в дверь к нему? Кто нынче его таинственный гость?

Не может быть: это житель другой планеты...

А может, этот загадочный космический пришелец – тоже он сам?

И вот он, поэт, глядит на пришельца, как в зеркало...

Вчера я романтичный,

Сегодня – прагматичный,

А завтра я поэт,

А послезавтра математик,

А в среду на обед

Навестит меня

марсианин братик.

Тубольцев – мастер русских хокку, мастер миниатюры. Стихотворения из одной строфы у него не редкость. И снова верх берет афористичность, тяга к концентрации материала, к сгущению информации. Философ Дмитрий Панин, русский эмигрант в Париже, когда-то создал теорию густот, объясняя весь мир, весь видимый (а может, и невидимый) Космос сгущением материи. А пустота? Не есть ли она сгущение Духа, которое пока нам не разгадать? Физики говорят про Темную материю в глубинах Вселенной. Да ведь если, по Тютчеву, «все во мне, и я во всем», не живет ли Темная материя внутри нас? Только в святых, в тех, у кого не лица, а лики, мировая Тьма не живет, а робко топчется возле них, просветленных...

У кого-то мордочки,

У кого-то лики,

Есть пугала на жердочке,

А есть кто в клубнике.

Вот стихи, что «зеркалят» японскую стилистику, но, тем не менее, делают это очень по-русски – залихватски, усмешливо, по-скоморошьи:

По звездам бороздя

Я сунул нос в звезду

И обжегся.

С тех пор прикрываю нос от звезд.

Имеются у Тубольцева и одностишия. Точнее, однострочия. Здесь он окунается в торжествующую афористичность, что сильно напоминает старорусские ярмарочные, раешные припевки и прибаутки:

И так бывает, что рыба рыбака съедает.

Поэт все время заводит латентный диалог с обществом, в котором живет здесь и сейчас. А общество таково, что оно не обходится без упреков поэту. Поэт – раздражитель социума, его закваска, его вселенские дрожжи. И, да, таковы законы традиционного общества, что оно, проанализировав существование поэта-автора, рассмотрев его, открытого всем ветрам, со всех сторон, способно обвинить его и в том, что он маргинален и неприличен, не комильфо, и в том, что он слишком приличен, чересчур комильфо! «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать...» (И.А. Крылов). И поэт вступает в конфронтацию с обществом. Он исповедуется людям на воображаемой площади. Бесстрашно глядит в лицо обвинителям.

Мне говорят – не маргинал,

Нет мата и на чтеньях не орал.

Не можешь развязать скандал,

У полицейских не бывал,

Ну где же твой потенциал?

Не с тех берешь пример!

А ну-ка быстро маргинала срисовал!

Но я ответить им готов:

Я маргинал внутри своих стихов.

Я смело выражаю мысли,

Цензуры, правил – нет!

Я сам себе авторитет,

В словах не притворюсь,

И мне неважно, что тут скажут,

Иду своим путем, иду вперед!

А если словом я стрельну –

То не промажу!

Не раз в поэзии Юрия Тубольцева всплывает образ «Черного квадрата» Казимира Малевича. В конце концов Черный квадрат, этот символ-знак трагической непонятности мира (а может быть, черного Космоса в квадратном иллюминаторе космического корабля, черной смерти, в квадрате которой тонут все мысли и чувства человека, обреченного на неумолимый ход Времени...), становится просто... черной шляпой (как то явствует из названия стихотворения), просто поэмой, о чем идет речь в финале стихотворения:

Шляпа

Черный квадрат – это ты!

Черный квадрат – это я!

Черный квадрат – это они!

Черный квадрат – это мы!

Не буду больше писать стихи,

Начну сочинять поэмы!

Такие же черные

И квадратные.

Любит Юрий Тубольцев строить стихотворение на одной рифме. Это хороший признак поэтического мастерства. Но поэт идет дальше (летит выше): он на одной рифме возводит здание драмы целой судьбы.

И это снова, мы понимаем, автопортрет. Никуда поэт не уходит от трагедии. Его тексты большею частью пружинящие, энергичные, полные силы и воли к жизни, но стихи с музыкой обреченности, звенящей безвыходности тоже появляются на свет. Человек приговорен. Кроме всего прочего, он прижизненно приговорен к безвестию, к нищете, к непониманию современниками, и уместно здесь вспомнить судьбу Ван Гога, откликаясь на образную ассоциацию стихотворения Тубольцева:

Семью не прокормишь, имея возвышенный слог.

У каждого свой потолок, для каждого – свой уголок.

У каждого – свой диалог, а я жую молча хот-дог.

Бунтует во мне демагог.

Не стоит делить не спеченный пирог,

Мечта превратилась в заскок.

Нет, я не Ван Гог, не Ван Гог,

Пора состригать ноготок.

И мысли уже не вмещаются в блог.

Я в чем-то игрок, ну а в чем-то уже не игрок.

Апология пустоты внезапно захватывает поэтическое пространство автора. А ведь пустота – тоже трагическое и даже апофатическое понятие. Она не только «ничто» и «никогда», она опасна именно бесповоротностью – из пустоты невозможно выбраться наружу; она есть символика смерти, беспощадного и невозвратного ухода.

За пустотою – пустота,

Не жди, ты за чертой,

Не будет ни черта!

И как же поэт жаждет вырваться из этого плена пустоты на волю любви!

Любовь – воля. Любовь – свобода. Любовь – вольный свежий ветер. А календарь, оказывается, нам всегда врет. Нам врет само ВРЕМЯ, поделенное нами, разрезанное на годы, дни, часы и минуты, Время, внутри которого мы живем, толком не понимая, что оно такое, и надо ли с ним бороться, надо ли против него восставать.

Календарь в стихотворении – синоним всепожирающего Времени. И недаром к слову «календарь» приставлен эпитет «беспощадный». Тема беспощадного Времени уже звучала в поэзии и до Тубольцева, но именно он придает ей окрас бесповоротности, и раздается рык рока, и дыбом встает шерсть хищника-Времени, беспощадной твари, что силится пожрать все и вся, и нас, людей, конечно же, – а мы так жаждем любви, только одной любви...

За январем придет любовь,

Если позволит календарь,

Но там февраль, там нет любви.

Как беспощадна эта тварь,

Как беспощаден календарь!

За январем вместо любви

Опять февраль, опять февраль.

Он врет, он враль!

Ты врешь – ты враль!

А вот что это такое?! Бесшабашное озорство – или оправдание глупости? Более того, тут глупость возводится в ранг святой, воспевается, приветствуется. Да уж не издевательство ли это над читателем? Нет, вроде бы все восклицания поэта звучат на полном серьезе! К чему этот призыв не бояться, не стесняться глупости и тупости, пошлости и идиотизма?

Стоп! Да это же тайный гимн юродству Христа ради! Юродивых тоже считали глупцами. От них отворачивались, плевали им вслед, дурачкам, городским сумасшедшим... А они оказывались мудрее всех, ибо обладали даром пророчества. «Да, глупость свята...».

Айда тупить, ребята!

Любой поступок немного глупый,

Любая мысль немного пошловата,

Любое дело немного тупо,

И каждый вносит за глупость плату.

На жизни поле идиотизм –

Ведущая координата.

Но глупость свята, да, глупость свята.

Айда тупить, айда тупить, айда тупить,

Ребята!

Внутренние жесты Тубольцева в его поэтике порой парадоксальны. И снова наивная детскость тут граничит с печальной мудростью прожитых лет, а момент «переселения душ», трансформации личности, превращения одного существа в другое, столь характерный для русских народных сказок, предстает во всей своей красе:

Я игрушка

– Давай выбросим игрушки,

Это пыль!

– Да ты что, они живые!

И я сам игрушкой стать решил.

И надел рейтузы шерстяные.

***

Мы посмотрели внутрь поэзии Юрия Тубольцева.

Посмотрели как в зеркало. Увидели ли мы там себя? Или своих современников?

Посмотрели как в стекло. Сквозь прозрачное стекло можно увидать биение сердца поэта.

Посмотрели как в небеса. Небеса слишком широки для того, чтобы в них жил одинокий поэт. Одинокий? Вокруг него люди, веселье, толпа. Почему он – одинок?

Только ли потому, что он, неприкаянный, уже когда-то жил на свете?

Только ли потому, что жизнь связывает, соединяет несоединимое?

А может потому, что хорошо знает: ничего загадывать нельзя, и то, во что веришь, внезапно рухнет, и тот, кто любит, оставит тебя...

Но нет. Поэт не одинок. Зря он так думает.

Потому что у него есть – Поэзия.

Ко всему

Найдутся

Параллели.

Все

Перекликается.

Со всем.

Жизнь все свяжет,