4. Польский друг

 

Акоп Геворкян эмигрировал за кордон лет пять назад, т.е. на два года позже Артура. Тем не менее ступал по земле посполитой своими короткими, выгнутыми как у прирождённого наездника ногами, уже вполне твёрдо...

-А-а, Артурчик-джан! –всплеснув руками, он сбежал с крыльца неброского, но весьма добротно сработанного коттеджа. -Сколько лет, а-а?.. Выходит, если Акоп не идёт к Арарату, то сам Арарат приходит к Акопу? Молодец, очень мудрое решение!

Они коротко и крепко обнялись. В глубине души Шмидт опасался, что его друг примет Надежду за жену, и поэтому держался немного скованно, прикидывая, как бы ему лучше её представить, избежав нечаянного конфуза. Однако, по всей вероятности, для армянина являлось само собой разумеющимся, что спутница его приятеля отнюдь не должна приходиться ему женой, и он лишь деликатно поклонился ей. Ситуацию разрядила сама Надя, открыто и приветливо протянув Геворкяну руку:

-Надежда... несчастливая знакомая вашего друга.

-Несчастливая? –вежливое внимание к женщине в глазах Акопа сменилось заинтересованностью. –Не поверю, чтобы такая красивая девушка, да ещё с таким замечательным именем могла быть несчастливой, -Шмидт вновь припомнил свего былого сокурсника—словесного виртуоза и лавеласа.

-Да, вам нравится это имя? –сквозь печаль надиных глаз на мгновение блеснул её врождённый темперамент—однако, на этот раз устало, без огонька. Видимо, постепенно давало о себе знать нервное непряжение лихого полуднЯ.

-Конечно, прекрасное имя! И главное—ред-д-кое!! –произнёс Геворкян по слогам с лукавой многозначительностью.

Улыбка коснулась её побледневших губ:

-Вот как?.. Вы любите этот фильм?

-Спрашиваете... «Ирония судьбы»—моя самая любимая из последних советских кинолент! Раньше я смотрел её, как и задумано, на новый год—здесь же, в эмиграции, ставлю и на первое мая, и седьмого ноября, и даже на наши с женой дни рождения... –внезапно он вновь всплеснул руками. –Слушайте, а что это мы всё у калитки стоим?! Сейчас я ворота отворю, загоняйте машину и айда в дом!

-Хорошо ещё, что позвонил мне—я хоть что-то приготовить успел... –бросил он через плечо.

-Погоди, у тебя ведь вроде жена-полячка была?.. –удивился Шмидт, припоминая былой консерватизм своего друга касательно семейных обязанностей. -Или ты ей готовку не доверяешь?

-Вах-х! –воскликнул Геворкян, оборачиваясь к Наде. –Вот полюбуйтесь, дорогая, что из себя представляют эти «европейские» мужчины! Равноправие с женщиной—для них это только на словах!.. –он выдержал паузу, заговорщически прищурившись. –А если серьёзно, то у моей Огнежки пока санаторный режим—она мне три месяца назад сына подарила—теперь вот, выкармливает да няньчится!

Артур с Надеждой тепло поздравили молодого отца, изнутри светившегося едва сдерживаемой радостью.

Вскоре приблизились к оставленной на улице поодаль шмидтовской Мазде.

Зайдя к машине справа, Геворкян присвистнул:

-Вот те на!.. Так кто это несчастный—девушка или автомобиль?.. Или хозяин, что доверяет женщине руль? –он лукаво прищурился, истолковав, видимо, по своему недавнюю реплику Надежды.

С видом знатока Акоп присел возле изуродованного передка, по-пиратски зияющего выбитым глазом.

-Видишь ли, здесь дело несколько иначе—ни хозяин, ни женщина тут в принципе ни при чём, -пояснил Артур. –Просто слишком много на земле польской наших земляков-беспредельщиков развелось—особенно которых с Кавказа... –он слегка осёкся, боясь обидеть приятеля. Но тот, видимо, пребывал на столь высокой ноте своей душевной гаммы, что задеть его сейчас было попросту невозможно.

-Ну, да лучше нам с тобой об этом в доме поговорить...

Однако к самОй теме вернулись не так уж скоро. Мазду подогнали под козырёк гаража, в котором отливал вороновым крылом Геворкянский джип. Затем гордый хозяин провёл их обзорной экскурсией по дому—шестикомнатному, недавно отремонтированному изнутри, который отсюда казался значительно объёмнее, нежели снаружи. В спальне вспугнули кормящую мать—полногрудую дородную польку в стиле эпохи возрождения—с простоватым лицом, но по-собачьи преданными глазами. Карапуз, который смуглым цветом кожи и тёмными волосиками резко контрастировал с материной белизной, тут же поднял несусветный вопль, оскорблённый временным прекращением подачи живительного экстракта.

-Голосом—это он в меня!.. –засмеялся Акоп как ребёнок, словно это являлось единственной схожестью его с сыном. –Ладно, пошли в зал, Огнежка с Леоном к нам скоро подойдут.

-Леон? Красивое имя, -воскликнула Надя в умилении. –Прям настоящий маленький львёнок!

-А он и по гороскопу у нас лев, -гордо отвечал отец. –Вообще, характером он, я чувствую, ещё почище моего будет. Куда уж нам с женой против него, царя зверей. Мы –то с Огнежкой всего лишь рогатый скот, я—козерог, она—овечка...

-Ничего, если правильно воспитывать будете, замечательный ребёнок получится—будь он хоть лев, хоть дракон по гороскопу, -заметила Надежда с чувством.

-Вот-вот, -подхватил Геворкян, -и я о том же! С моей стороны бабушки да тётушки далеко, так что за чрезмерное балование можно не опасаться. Другая—местная бабушка—правда, поближе, но они меня с дедом слушаются с полуслова... или побаиваются, я уж не знаю точно, -он засмеялся.

Так за разговорами дошли до кухни. Совместными усилиями стали накрывать на стол. Оказывается, Акоп приготовил суп-харчо—настоящий, как его принято варить на Кавказе, а не тот суррогат, что подают в общепитовских столовых,—который пронизал весь дом насквозь пряным запахом баранины.

Вскоре подошла Огнежка—прихорошившаяся, в вельветовой юбке с помочами поверх стильной пёстренькой блузки—неся на руках лениво жмурившегося после сытной трапезы пухленького львёнка. Едва им успели налюбоваться и решить извечную проблему гостей—на кого же из родителей он больше похож (которая, впрочем, в данном случае формулировалась несколько иначе—что всё-таки досталось ребёнку от матери)—едва были получены первые неуверенные ответы на эту задачку, как «Леончик» заснул. Возлежа на бережных руках отца, он отчалил в царство невинно-розовых младенческих грёз под лазурный полог своей резной люльки. Взрослые же предались наконец долгожданному чревоугодию—неторопливому, как это принято у армян, с лавашом, зеленью, обмакиваемой в соль, и домашним вином. И, конечно же, нескончаемыми тостами и беседами—где первые плавно переходили во вторые, взаимно дополняя и подпитывая друг друга.

-Пей, Артурчик дорогой, когда ещё свидимся! И ничего не бойся—до границы я тебя сам довезу, -говорил Акоп. –А там уж у вас в Германии, как я слышал, если не нарушаешь, в лапы к полиции попасть почти невозможно... –кажется, тут только он припомнил причину посещения своего приятеля.

-Ладно, давай за встречу ещё раз поднимем, как положено, а потом о делах поговорим!

-Ну, нет, -воспротивился Артур, который уже поглядывал на свои проблемы сквозь расслабляющий дурман терпкого вина и очаровывающего гостеприимства. –Мы ещё ни за юного продолжателя славного рода Геворкянов, ни за счастливых молодых родителей не выпили!..

По мере продолжения застолья круглолицая супруга Акопа являлась Шмидту всё более миловидным обличьем, особенно когда она, умилительно шепелявя и коверкая русские слова, пыталась поддерживать их беседу. Несколько глотков спиртного, злоупотреблять которым она не могла по причине кормления грудью, придали её лицу цвет и живость, а также выражение некой смешливой сообразительности, аппетитно сочетающейся с её округлыми формами. Чем-то она даже напомнила Артуру его собственную жену—правда, лет пять назад, когда они с Анжелой, ещё едва знакомые, носились по ночному Киеву на стареньком Мерседесе. «Много воды с той поры... -тупо отдалось у него в боку, словно в наркотическом тумане, почти не причиняя боли и не омрачая общей приподнятости настроения. –Теперь вот даже вкусы поменяться успели...»

-А этот бокал будет за неувядающие цветы нашей жизни—за женщин! –неожиданно воскликнул Шмидт, припоминая некогда излюбленный тост своего друга, благодаря которому тот неизменно пожинал благодарно-восхищённые взгляды студенток из общежития.

Внезапно он осёкся, взглянув на сидящую рядом Надежду. В глазах молодой женщины стояли слёзы. Не так, чтобы явно,—едва угадываясь при беглом взгляде—и вместе с тем поблёскивая лучами бездонной и безграничной, какой-то первобытной в своей неопределённости, тоски.

«Вот же я остолоп! –мысленно хлопнул он себя по затылку. –Запил-загулял—и про всё забыл!.. Уже вечер, а ей ведь завтра кровь из носа на работу...»

-Что такое, дорогая? –заботливо подключился Акоп. –Почему так грустишь?.. Проблему твою мы сейчас решим, только улыбнись, прошу тебя—смотреть не могу, когда девушки плачут...

Как это часто бывает, женской тоске была приписана мужчинами совершенно иная, чем на самом деле, конкретно-приземлённая первопричина. Тем не менее проявление мужской заботы—особенно в сочетании с замысловатым кавказским акцентом—заставили-таки Надю улыбнуться. Сначала вымученно, застенчиво, а с третьей попытки уже вполне светло и откровенно...

-Так, давай по порядку, -начал Акоп деловито. –Расскажи мне вкратце, как и где это произошло.

Шмидт небрежно пересказал историю их утреннего преследования, стараясь при этом избежать всяческого намёка на испытанное им малодушие, воспоминание о котором до сих пор неприятно саднило его самолюбие. Однако, казалось, Геворкяна в данный момент ничуть не интересовала «лирика» чьего-то состояния души, а Надежда при упоминании об их героическом бегстве одарила Артура одним из тех взглядом, ради которых мужчины способны поставить на карту свою жизнь...

-Так, значит, чёрная «беэмвуха-семёрка» с кавакзцами, говоришь? -прищурился Геворкян.

-Не знаю, в первой машине я никого не разглядел. Но вот в «восьмёрке» были они наверняка...

-Интересно, неужели Мага Джанаев всё ещё промышляет... -задумчиво, словно сам с собой, протянул Акоп. –Видишь ли, здесь года 4-5 назад сплошной беспредел был. После того, как я к тебе в гости приезжал, я в Польшу поддался, хотел здесь обосноваться. Ты помнишь наш разговор—ты меня всё в Германию заманивал, а я говорил, что у вас там все сильно правильные, уж очень закон уважают. А мне для бизнеса хотя бы небольшой бардачок нужен... Так вот, здешнего бардака тогда можно было просто испугаться! Не знаешь, кому платить, кто главный. Кроме местной, польской мафии, вокруг куча других банд промышляет—русские, бульбаши, кавказцы. Причём, каждые две недели власть меняется... Однако, ты в курсе, в Киев я возвращаться по-любому не мог, -Акоп тяжело вздохнул. –Короче, свели меня с одним бывшим прапором из Еревана. Он вместе с другими армянами контролировал тогда дороги с польской строны возле Франкфурта—как раз где вы сегодня проезжали. У него в Вюнсдорфском штабе земляки служили—они ему и сообщали, когда отбывающие офицеры на машинах, да со всем своим нажитым барахлом, в путь трогали. Словом, до 94-го он на одном только сборе дани очень круто подняться успел. Меня тоже к себе приглашал—да только мне криминал не нужен, для меня лично бизнес—это такая же профессия, как все прочие, где головой, а не тесаком промышлять надо...

-В-общем, крышу он мне обеспечил—ты знаешь, мы армяне помогаем друг-другу—даже если разные взгляды на жизнь и род занятий. Так вот, только благодаря ему я смог здесь чего-то достичь, хоть первое время и самому порядком попотеть пришлось, -подытожил Геворкян. –К чему я это всё?.. Так, о себе немного делюсь—чтобы ты представление получил и не дулся, что на свадьбу твою приехать не получилось. А потом я тебе звонил, да только впустую—ты квартиру поменял, телефон тоже, родители твои переехали—попробуй найди...

-А теперь ближе к делу, -Акоп жадно опорожнил свой хрустальный фужер тонкой Богемской работы. –К северу от армян в те времена границу банда ингушей держала. Главарь её, Мага Джахаев, тогда себе новую «семёрку» БМВ чёрного цвета взял. Может, он сегодня вам дорогу и перебежал?.. Хотя не знаю, что он там ещё ловит—частей-то наших в Германии уже два года как нет. А на них как раз весь этот бизнес и держался. Сидеть-то весь день да парочку-другую наших эмигрантов караулить—на этом сейчас деньги не сделаешь. Все остальные братки уже давным-давно на восток перебрались иль другую специализацию освоили...

Геворкян налил гостям и себе вина и принялся в раздумье жевать лаваш, предварительно обмакнув его в аджику пожарно-алого цвета. Артур поглядывал на своего былого сокурсника и исподволь примерял к себе мысль, что где-то на донышке души испытывает зависть к этому по-кавказски красноречивому, шустрому и неказистому на вид армянину...

Почему-то вспомнилось, как в Киевском Политехе однокурсники дразнили его «окопом-траншеей», иной раз даже «минным полем», а студентки украдкой пересмеивались по поводу его длиннющего, изогнутого у самого кончика, носа. «Как у орла с горы Арарат», -гордо заявлял Акоп, поясняя, что такая форма «шнобеля» свидетельствует о благородстве кровей и мужских достоинствах. Вторую деталь—вместе с пространными рассуждениями на сию пикантную тематику—он добавлял чаще всего в пивбаре, куда нередко приглашал на кружечку-другую всю мужскую часть группы.

Нет, он был не обидчив. И у него всегда водилось в изобилии то, что являлось вопиющим дефицитом в студенческой среде. Никто не знал в точности, чем занимался отец Геворкяна. Порой видели, как сына подвозили на чёрной «волжане» с затемнёнными стёклами к центральному корпусу института. Акоп выныривал оттуда поспешно и со смущением и всегда стороной обходил разговоры о роде деятельности своего родителя...

А потом Шмидта забрали в армию—вместе с большинством других второкурсников, достигших совершеннолетия—предоставив им лишь месячную отсрочку для сдачи сессии. Их поток поредел, больше напоминая собой институт благородных девиц, нежели славный политех,—но уже со следующего семестра принял в себя витально-крепкую струю нового, возвратившегося после двух лет срочной службы, мужского пополнения.

В свою альма матер Артуру вернуться уже не довелось. Дембель, несколько месяцев истошного восторга, выказымаего гражданке сквозь густую хмельную пелену, ожидание визы на постоянку в Германию, где к тому времени уже находились родители—всё это шумно и несуразно смешалось в мозгах парня, отдалённо напоминая ему воскресную суматоху родного Бесарабского рынка. На Геворкяна, пришедшего в числе прочих былых одногруппников провожать его на вокзал, смотрел отчуждённо—как на птицу иной породы, которую почему-то не касаются распространяющиеся на остальных пернатых законы природы. Тому удалось каким-то образом миновать призыв—и первый, два года назад, и три последующих—и вот теперь он вместе с заметно поженственевшими за время Шмидтовского отсутствия девчонками плавно подчаливал к финишной студенческой черте. К той самой, которую Артуру—он чувствовал это своей слегка поднывающей печёнкой—не одолеть никогда. Что когда-то знал—выветрилось почти без остатка, а вновь долбить формулы да корпеть над ненавистными чертежами не имелось отнюдь ни силы, ни желания. Казалось, армия выдула из головы что-то очень важное, какую-то моральную установку, которую так настойчиво прививали ему с детства. И вина за это—завсегдашний солдатский штамп—косвенно ложилась на ушлого армянина и ему подобных, бессовестно вкушающих всё это время сдобного гражданского кулича да девичьих прелестей...

Однако родительский телефончик Акоп от Шмидта всё же заполучил. И когда он полтора года спустя позвонил Артуру в Берлин и сообщил упавшим голосом, что де отца застрелили в Голосеевском лесу, а ему самому необходимо срочно исчезнуть—обиды наш герой уже не испытывал. От юношески-армейского максимализма не осталось и следа, а по-европейски благоустроенная жизнь в Германии успела впрыснуть в него такую дозу толерантности, которой он прежде в себе и представить не мог. Гостевое приглашение Геворкяну было готово и отправлено с проводником в тот же день, через неделю он приехал и сам, по блату оформив документы в наикратчайшие сроки. Артур был рад помочь в беде другу, где-то даже теша себя фантазией, что теперь тот свяжет судьбу с Берлином, разбавив своим живым темпераментом наскучившее однообразие эмигрантских будней. Однако предложение поступить в Гумбольдтовский Университет на учёбу—с получением студенческой визы—прагматичный и независимый в суждениях армянин отклонил: «Нет, Артурчик дорогой, мне учиться уже достаточно—одна «вышка» у меня есть—теперь пора и жить начинать, т.е. деньги зарабатывать...» И спустя три недели—нетипично тихие по случаю сыновнего траура—Акоп отбыл в Польшу. «На разведку, -улыбался он.-Там у меня дальние родственники водятся, посмотрим, чем они дышат...» За всё время их тесного общения Шмидт так и не смог получить чёткого представления о том, чем же занимался Геворкян-старший, и что могло обусловить его убийство...

-Друг, я никогда не забуду, как ты мне помог тогда, -молвил Акоп после минутного молчания, -и считаю себя твоим вечным должником. Но давай посмотрим, какая именно помощь для тебя подходит лучше всего... Видишь ли, я мог бы тебе просто денег на ремонт предложить. Или же даром, за свой счёт, тачку здесь отремонтировать. Слава богу, у меня не только злОтые водятся... Скажи, тебя такой вариант устроит?

Шмидт слегка поморщился, как от зубной боли.

-Ну, вот, -протянул Акоп хмуро, но с оттенком сдержанного восхищения во взгляде, -так я и думал—уж я-то тебя за два года нашего совместного студенчества прекрасно изучил. Наденька, прошу заметить, перед вами не просто хохол-эмигрант с до дыр затёртой немецкой фамилией—перед вами типичный представитель дореволюционной российской интеллигенции, возможно, даже потомок дворянства, неизвестно как сохранивший свои идеалистические моральные принципы—кстати сказать, русскую интеллигенцию и погубившие... –утомлённый своим пафосным высказыванием, Геворкян перевёл дух.

-Ну, да мы сейчас не о том. Итак, такую помощь ты не примешь. А если и возьмёшь, то потом всё мучаться будешь, как должок вернуть, беспокоиться—так что моя бескорыстная помощь на деле тебе боком выйдет... Что ж, смотрим другие варианты. Кое-что я в автомобильных делах тоже понимаю. Сколько ремонт твоей тачки в Германии стоить будет? Тысячи четыре-пять марок, верно? –Акоп стрельнул подвижными чёрными зрачками в сторону едва кивнувшего ему в ответ приятеля. –Ну, хорошо, здесь у нас где-то в две-три встанет. Видишь ли, японцы дорогие по запчастям, особенно Мазда, так что даже с у чётом моих знакомств я не думаю, что дешевле двух штучек обойдётся... Как вам такая сумма, дамы и господа—лишняя и ненужная в наличии имеется? –Шмидта резанула по уху наигранная издёвка в голосе друга, неприятная и никак не сочетающаяся с его общей деловой и доброжелательной манерой. Однако уже в следующую минуту Артур уловил смысл этого.

-Есть и другой вариант. У тебя же страховка от угона имеется? –поинтересовался Геворкян. –Замечательно! Так вот—извини мою иронию—если ты ещё не совсем конченный аристократ-идеалист, то на это ты должен согласится...

Артур доходчиво изложил идею, пользующуюся в те времена довольно широкой популярностью средь нашего брата эмигранта, падкого до всякого рода лёгкой добычи, обитавшей на узеньких и скользких тропках промеж законности и криминала. Суть её сводилась к следующему: в польской полиции делается заявление о краже автомобиля, после чего немецкая страховая компания, с пару месяцев поморив перепиской незадачливого владельца, выплачивает ему кругленькую суммишку денег. Сама же машина тем временем расходится в Польше по запчастям—либо же откочёвывает дальше не восток, где найти её самому Интерполу не под силу. Риск в этом деле, конечно, присутствовал, однако, при чистой работе «автотолкателей» практически равнялся нулю—за что Геворкян, в свою очередь, ручался «честью покойного отца».

Перспектива была заманчивой—с одной стороны полная нехватка денег, губившая на корню все рыцарские порывы, с другой—возможность подзаработать и всё-таки в конечном итоге поступить благородно—хоть и со специфическим душком сего деяния...

Долго раздумывать не было времени—о чём деликатно намекнул Акоп—ежели завтра Надежде выходить на работу, в полицию обращаться необходимо сегодня. Всё ещё колебаясь, Артур взглянул на свою спутницу—и прочитал в её сметённом взгляде поддержку—словно поповское благословение, мановением руки отделяющее грех от благого деяния.

Вопрос был решён. Спрятав машину в глубине гаража, парни отправились на Геворкянском джипе в ближайшее полицейское управление, со всей необходимой подробностью дали показания о пропаже, получили свидетельство и часа через полтора вернулись домой, где женщины к тому времени прекрасно успели найти общий язык на теме материнства.

-Ну что, миссис и мистеры Фиксы, какие планы? –балагурил Акоп. –Вот видите, теперь и кошки сыты, и мыши целы—такой вариант всегда самый лучший!.. Хотя, тьфу-тьфу, лучше пока об этом не говорить—я человек суеверный. Поэтому предлагаю нам всем просто выпить за удачу!..

-Мужчины, простите за несвоевременное замечание, -прервала Надежда, заметно приободрившись. –Я бы с огромным удовольствием ещё очень долго пила вместе с вами за удачу и прочие прелести жизни, но к сожалению у меня завтра вновь трудовые будни—причём, за несколько сот километров от этих благодатных мест...

-Наденька, ради бога не волнуйся, -промурлыкал Акоп с горловым армянским акцентом, который у него временами усиливался почти до уровня Фрунзика Мкртчана в фильме «Мимино»—в зависимости от его эмоционального участия. –Мы с Артурчиком уже всё обговорили: завтра будешь у себя на работе, как положено, в одиннадцать утра, может, даже раньше. Сам вас в Берлин отвезу—тем более, я давно этот город навестить хотел,только вот вставать всем не позже пяти придётся. Поэтому засиживаться долго не будем, ещё пару бокалов—и отбой...

-Вот как? -уголки Надиных губ лукаво скользнули кверху. –Значит, вы всё обговорили и за меня порешили?.. Ну-ну, а я-то думала, южные мужчины относятся к женщине уважительнее европейских, -легонько кольнула она Геворкяна.

-Ну, что ты, дорогая! -пробовал защищаться тот. –Посуди сама: сейчас восемь вечера, мы до смерти замучаны занудливым польским полицаем, к тому же мы ещё и пьяны. Какая сейчас дорога через границу?! В лесах полно голодных волков и медведей, некоторые из них даже разъезжают на чёрных БМВ и бросаются в особенности на симпатичных русских девушек... –при этом шармантно закрученном комплименте Надя не выдержала и расплылась в своей очаровательной, по-детски открытой улыбке.

-Ну, вот, раз девушка улыбается—значит она всё простила и согласна, -подмигнул «южный мужчина» Артуру. –Так и внесём в протокол... А теперь, друзья, просьба наполнить бокалы!

Спать разошлись за полночь—вопреки благим намерениям лечь пораньше. Мягкое домашнее вино, привезённое Акопу тётушкой из Еревана, обладало тем подленьким свойством, что истинное действие его проявлялось лишь по завершению пиршества, когда собираешься встать из-за стола и внезапно ощущаешь собственные ноги внизу не из обычной человеческой плоти, а вылитыми из чугуна, двумя гипертрофированными одутловатыми придатками упирающимися в далеко-далеко отодвинувшуюся землю. Покачиваясь на полусогнутых конечностях, словно химеры с диковинных изображений античных оргий, наши друзья перекурили на широкой веранде на лоне созерцающего седьмые сны польского посёлка, после чего Геворкян показал гостям место ночлега.

-Надеюсь, вы не сильно обидетесь, если Огнежка вам обоим в одной комнате постелит? –спросил он невинно. –Просто иначе нужно мебель переставлять, топчан на вторй этаж тащить—а у меня сейчас на это ни сил, ни желания.

Надя, отведя глаза в сторону от вопросительного взгляда Шмидта, утомлённо пожала плечами:

-Если Артур меня не стесняется, лично я не имею ничего против...

-Она к тебе явно неравнодушна, –шепнул Акоп, когда девушка прикрыла за собой двери гостевой. –Так что, имей ввиду... –лукаво улыбнулся он, подчеркнув слова свои однозначным мужским жестом, получившимся у него не пошло, а как-то даже чувственно, сочно.

-Да ну тебя! –отмахнулся молодой человек, враскачку удаляясь вслед за Надеждой...

 

 

 

 

5. Назад в реальность

 

Окунувшаяся в сыровато-свежий полумрак комната была довольно просторна, однако вся заставлена каким-то скарбом неясного назначения, свидетельствующим, пожалуй, о недавно постигшем дом капитальном ремонте. В трёх шагах от двери, возле подкрученного на самый световой минимум торшера, возвышался простенький дачный топчан, облачённый шустрой Огнежкой в белоснежные перины. Он предназначался для Артура. У дальней же стены, подпирая собой пирамиду картонных ящиков, темнел полуторный раскладной диванчик, на котором спала ОНА. Спала—либо просто делала вид—едва ли не с головой укутавшись в толстенное пуховое оеяло, так что различить на расстоянии её лица или какой другой пикантной детали не предоставлялось возможности. Как бы там ни было, Шмидт тщательно старался не потревожить женский покой и, беззвучно нырнув в своё мягкое лежбище, стал в каком-то оцепенении прислушиваться к ЕЁ дыханию.

Пред глазами проплывали картины сегодняшнего дня—кажется, самого бурного и насыщенного за последние годы. Бегство от бандитов, полное напряжённой ответственности получение гонорара, встреча со своим давним другом, спектакль в местной полиции и—главное—открытие для себя нового, неожиданно близкого ему человека—всё это пульсировало пёстрыми фейерверками в мозгу, рассыпаясь на тысячи искр и эмоциональных оттенков. Спать не хотелось—несмотря ни на вино, ни на сдавившую виски усталость. Неужели Надя так быстро заснула? «Всё-таки женщины—слабые и беззащитные создания, -подумал он, -хоть и пытаются выглядеть иначе».

В отличие от большинства мужчин, на чувства которых алкоголь оказывал проясняющее воздействие, Артур пребывал в смятении. Он даже припомнил себя семнадцатилетним юнцом, часами ломающим голову над очевидными на первый взгляд и простыми, как медный пятак, решениями. Возводя их до степени теоремы, которую необходимо доказать, и в зависимости от пути доказательств этих она обрастала вдруг множеством совершенно различных значений и выводов. Безошибочно вырвать из их многообразия единственно правильный—это доводило его порой до белого каления, ставя на грань почти что шизофренического отчаяния...

Шмидт поймал себя на том, что втайне вновь завидует Геворкяну. Для ТОГО жизнь будто нарочно оборачивалась своей нехитрой, однозначно-двухцветной стороной, без всяких её спектральных полутонов и оттенков. Была жена-простушка, на которую бы Артур, скорее всего, и внимания не обратил. И которая обернулась для его друга неброским, но надёжным залогом личного и семейного счастья. А заодно—и обеспечением законного пребывания в Польше, где он нашёл себя очень быстро, оперился и расправил крылья. И даже успел отложить первое яйцо—в новом гнезде перелётной горбоносой породы птиц с горы Арарат... Казалось, годы после смерти отца Акопа неотступно сопровождала ласковая Фортуна, словно подтверждая правильность его линии жизни и отношения к ней...

«Она к тебе неравнодушна, так что—вперёд!» -вспомнились слова Геворкяна. Если бы так было просто... Хотя, отметил Шмидт, с Анжелой когда-то он следовал схожему принципу. И был счастлив... Или почти счастлив—аж целые полгода. Был влюблён... Или же сам дурил себя, что влюблён, отвечая на её бурную щенячью нежность. И вот, кажется, он только теперь начинал задумываться, что ТО, вспыхнувшее в нём пять лет назад и теперь лишь болезненно тлеющее внутри, дожидаясь ПЕРВЫХ КАПЕЛЬ весеннего дождя,—возможно, вовсе и не было сладостной волшебной стихией, о которой слагают поэмы. И которое, возможно, основывается на чувствах, гораздо более глубинных, нежели просто смачно приправленная и поданная под благоухающим соусом обычная молодая похоть...

И вот ЭТИ КАПЛИ пали. Правда, не майской грозой, а январским дождём—как это водится в Берлине—но тем не менее произведшем в душе парня бурю и смятение...

-Надя, ты спишь? –тихонько позвал он.

Она молчала. «Даже дыхания не слыхать, -подумал Артур. –И как это девушки умудряются беззвучно спать?.. Некоторые. Не то, что Анжела—та посапывала, словно дрезина-тихоход, на которую мы пацанами любили цепляться... Прицепишься так прямо за переездом—и катишь до соседней станции. А то и до самого центрального вокзала доехать можно. Лишь бы дежурному на глаза не попасться... Дрезина-то знай себе—пых да пых—эдак монотонно отдувается. От этих звуков её аж в сон клонит—если бы не дикий степной ветер в лицо... Мда-а, что-то и вправду спать хочется, -лениво шевельнулось в голове. За неожиданным крутым изгибом думок своих Шмидт не обратил внимания, что мысленно назвал жену не «моя Анжела», как прежде, а просто по имени—вроде со стороны и даже в прошедшем времени...

Он засыпал. Однако прежде, чем отключиться полностью, поморщился, словно при зубной боли, от одной предательски-подленькой мыслишки. Которая, пристращённая хмелем и насыщенностью дневных событий, поначалу соблюдала дистанцию, и лишь теперь осмелев, решила нагрянуть на разморенный усталостью ум. «А что потом?.. –долбила она низкочастотным стоматологическим бором. -Имею ли право я разрушать семью, в которй растёт ребёнок? И как посмотрит на это Надя—даже при всей явной трухлявости их с Ильёй отношений?.. Да и вообще, испытывает ли она ко мне ЧТО-ЛИБО—или всё лишь плод моего обострённого личной неудачливостью воображения?..» Дав себе сквозь сгущающуюся пелену сна обещание непременно подумать об этом днём на досуге, Артур окончательно отбыл в благодатное беспроблемно-безвопросное царство...

А Надежда наша уснуть не могла почти до рассвета. Сначала были страх и смятение—что сейчас произойдёт нечто непоправимое, после чего места себе не найдёт и не сможет глядеть в глаза людям. Нет, не мужу в глаза, пред ним как раз стыда не испытывала—своим подругам, ближе которых у неё никого... А потом накатилась жалость к себе—эдаким сметающим всё вокруг девятым валом, от которого истошно тряслись поджилки и приступом душил безудержный и беззвучный плач.

Но Шмидт этого уже не слышал... Хоть в глубине души Надя больше всего желала, чтобы он услышал её и пришёл—несмотря ни на что и ни на какие завтрашние муки совести. Сейчас, в данный момент, она лежала одна-одинёшенька среди безмолвной, холодной и чужой вселенной—и ей было бесконечно плохо...

Однако мужчина спал толстокожим мужским сном. Его равномерное дыхание изредка прерывалось ночными звуками незнакомого дома и окружающего его пространства. Поначалу они пугали, затем стали отвлекать от тоски—и в конце-концов даже умиротворили. Надя вновь подумала об Артуре. Но не как прежде, а с какой-то тихой, уважительной благодарностью. Ведь не воспользовался ситуацией, как поступили бы многие. Не сделал больно, думая лишь об одном кратковременном наслаждении. «Воистину по-мужски, мудро и благородно, -решила она. –И чего это у них с Анжелкой не клеится?..» С этими мыслями она лежала долго, искуссно балансируя на едва тлеющем в тумане фитильке промеж сна и яви. И даже сама не замечая того, как Артур плавно и незаметно перенёсся в её сознании из категории чувственной, любовной в разряд некоего надёжного, верного и хорошего друга...

Наутро Шмидт долго не мог понять, чего от него хочет настырный кавказец с до боли знакомыми чертами лица. Тот живо жестикулировал, указывал на часы и призывал на какую-то работу. И лишь когда он удалился, а затем вновь возник с изящной стопочкой армянского коньяка, Артур вспомнил. Весь вчерашний день и вечер, и в-особенности, собственное обещание разобраться в чувствах своих и дальнейших действиях. Стопку сначала отстранил, скривившись, но потом передумал и хлопнул залпом, словно поймав на прицел невидимого врага.

-Ничего, теперь полегчает, иди только холодной водой умойся, -одобрительно кивнул Акоп, выглядевший на удивление бодро.

Из ванной комнаты вернулась Надежда—почти полностью собранная, подтянутая, с решительно заколотыми на затылке волосами. Первоначальные её слабость и головокружение отпустили, и приветливо улыбнувшись мужчинам, она вышла покурить на веранду.

-Э-эх ты, -Геворкян с сожалением покачал головой, -не послушался моего совета! Ладно, приедем в Берлин—я с тобой проведу воспитательную работу...

Мощный «Паджеро» играючи отсчитывал километры, невозмутимо, словно танк, поглощая рытвины и ухабы польских бетонок. Если не считать очкасто-нудного стража Шенгенского рубежа, пожелающего произвести таможенный досмотр машины, до Берлина добрались без происшествй. В половине одиннадцотого Надежду высадили в полутурецком районе Моабит возле сверкающей разноцветными огнями вывески «Фортуны». Девушка с благодарностью, хоть одновременно и со странным оттенком официальности в голосе, распрощалась с мужчинами и, отворив пёстро размалёванную стальную дверь, скрылась в чреве игорного заведения.

-Мда, хорошая женщина, -с некой мечтательностью произнёс Акоп. –Но на ней, по-моему, и вправду какое-то несчастье написано... Так что там у вас ночью было? Я-то думал, ты её развеселишь, осчастливишь!..

-Да ничё не было, -недовольно буркнул Артур. –Заладил своё—«вперёд» да «развеселишь»... И понять не можешь, что она—не такая! И ещё то—что она мне сильно нравится...

-О-о-о, –протянул Геворкян, –вот оно что!.. Дорогой, а ты знаешь, она мне тоже нравится—мне вообще все женщины нравятся, если только не совсем крокодил! А «такая-нетакая»—глупости это всё. По сути, все они одинаковые—только подход нужен немного разный. И если ты в этом деле философствовать да комплексовать будешь—ничего не добьёшься, вот увидишь. Лично я это ещё в пятнадцать лет усёк—и с тех пор ни одной промашки... –он немного помолчал, раздумывая. –Я, конечно, не спрашиваю, как и что у тебя там с женой—захочешь, сам расскажешь... Но только запомни, будешь из себя томного принца изображать—останешься с носом. Женщинам решительные нравятся, сомнений у них и своих в голове хватает. Потому-то она и от мужа своего уйти хочет... И уйдёт, помянешь моё слово—это даже мне невооружённым взглядом видно. А если не ты, то место его быстренько другой кто займёт—тот, кто мешкать не будет... Так что, друг, мой совет тебе, ты давай в делах своих личных поскорей разбирайся, да и действуй, коли не шутишь!..

Шмидт молчал, удивляясь проницательности приятеля и исподволь взвешивая его слова. Что ни говори, а как в воду глядит—всё узрел ведь до мелочи. С такими способностями только в милиции работать. Или судьбу людям предсказывать... Интересно, а может, он и впрямь на подобные вещи способен? Никак, он и мне чего предсказать может?.. «Ладно, -решил Артур, -хоть и вздор, а спросить всё же можно. Пусть сначала только с Анжелкой познакомится да в средУ мою поглубже окунётся...»

Тем временем они миновали Золотую Эльзу, как величают берлинцы сияющую с высоченного пьедестала в память о военных победах прошлого века крылатую феминину. Ещё минута неторопливого движения меж парковых массивов Тиргартена—и слева по курсу возник следующий памятник немецкой истории, на этот раз, более близкой и нелицеприятной—советский Т-34. Поблёкшая от времени башня белела лаконичным «За Родину», с тенью суровой назидательности вздёрнув свой ствол на юг, куда и свернули наши приятели пред самыми столбами Бранденбургских воротам. Сменив тему разговора, Шмидт отдался совмещённой роли лоцмана и гида, вкратце поясняя другу проплывающие за высокими окнами авто картины. Через полкилометра Паджеро зацокал лампочкой поворотника и ушёл налево, оставляя позади ощерившуюся стрелами бесчисленных кранов «стройку века»—возводимые на месте недавних проплешин пограничной зоны модернистские остроугольные гиганты Потсдамерплатц...

Артур схватился было за чёрную «мыльницу» Мотороллы—нависающие над Ляйпцигерштрассе многоэтажки напомнили о недавней встрече нового года. А заодно—и о существовании жены, которая собиралась остаться на ночь в Шлейдеровском «поднебесье». Об этом он узнал от Надежды, позвонившей вчера Маше и поведавшей об их злоключениях. И теперь, проезжая мимо своих знакомых, первой непроизвольной мыслью Шмидта было заскочить к ним на двадцать второй этаж и забрать жену домой. А затем—посидеть втроём в своей квартирке—пусть недоремонтированной и полупустой, но пропитанной каким-то необъяснимым, будившем в парне почти что ностальгические чувства уютом—и тёплым, душевным застольем ответить Акопу на его гостеприимство... Таков был мгновенный порыв. Улетучившийся, впрочем, столь же внезапно, как он и появился. Смотреть в глаза Шлейдерам после негаданно-нежданно проскочившей между Артуром и Надей искоркой не хотелось. Нет, чувства вины наш герой не испытывал. Для этого пока и не было фактического повода. Однако присутствовало некое стеснения, предвестник ощущения вины—скорее, даже не за случившееся, а за ближайшее будущее, непременно долженствующее произойти—в этом у него не имелось ни малейших сомнений.

Вновь спрятав в карман куртки громоздкий сотовый первого поколения, он указал Геворкяну дорогу к себе домой.

-Не могу обещать, что застанем на месте жену, но со своим скромным Берлинским жилищем я тебя познакомлю, -кисло протянул Шмидт.

От проницательного армянина, конечно, не ускользнула растерянность друга, и он, для отвода глаз помолчав с минуту, бодро проговорил:

-Слушай, а что нам там делать, если жены всё-равно нету?.. Не потому, конечно, что мы без женщины завтрак себе не сварганим, просто, знаешь, я очень хочу родителей твоих повидать. Они всегда очень хорошо ко мне относились. Мама—такая интеллигентная, всегда ко мне на «вы». По имени меня почти никогда и не называла—оно ей, видно, не слишком нравилось. А отец, Михаил Вольдемарович—такой хозяйский, трудолюбивый. Он мне Тараса Бульбу напоминал—сильный и добрый, настоящий украинец, хоть и фамилия немецкая...

-Как-то я пришёл тебя с днём рождения поздравить, -пустился в воспоминания Геворкян. –У нас как раз ещё в институте каникулы были—ну, думаю, надо заехать к другу, раз сам не приглашает. Прихожу: тебя нет, а мама вся потухшая, грустная. «Вот полюбуйтесь, -говорит, -все люди восемнадцатилетие своё дома или даже в ресторане справляют. Тем более зимой. А Артурчик наш—на три дня в горы на сборы уехал!..» Ну, я её успокоил, как мог, говорю, любовь к романтике—это ещё не самый страшный порок. Тогда отец твой меня усадил, на стол накрыл, сальце, горилка—всё как положено. Давай, говорит, Акопчик, выпьем вместе за его восемнадцать. Чтоб поскорее мой сын ума набрался да чтоб жизнь ему при этом не слишком больно по голове трескала! Я эти его слова до сих пор запомнил. Во-от такой мужик!..

Шмидт улыбнулся со сдержанной нежностью:

-Между прочим, тогда проходили республиканские общевузовские соревнования по зимнему скалолазанию. Мы с Колькой Рыжим в связке второе место по Киеву заняли. Да и то, лишь потому, что в третьей связке один участник заболел и они выбыли... Температура—минус два, скалы обмёрзшие. Я себе все подушечки пальцев обморозил. Потом в палатке самогоном растирали. Тогда-то я его в первый раз и отведал...

-Ладно, давай всё-равно на пару минут ко мне заскочим, -Артур вновь переключился на житие насущное. –Если тебе сегодня вечером домой возвращаться, то больше уж не выйдет. Чтоб хоть адрес мой запомнил... Тем более, это к родителям по пути...

Шмидт был почти на сто процентов уверен, что Анжелы нет дома. В принципе, везти друга в неотремонтированную, неприбранную, как обычно, квартиру с полупустым холодильником, наверное, не имело логического смысла. Хвастать, как говорится, нечем. Особенно на фоне Геворкянских «подвигов» в Польше. Однако этим почти мазохистским жестом Артур подсознательно преследовал две скрытые цели. Во-первых, вновь попав сейчас, после всего случившегося с ним, домой, хотелось окончательно и безповоротно удостовериться, что его уже ничего не связывает с этой запущенной обителью и с женщиной, дух которой витал здесь повсюду, и вместе с которой они прОжили годы... А во-вторых, малость дать нюхнуть этого духу Акопу—дабы как-то оправдать в глазах друга свои слова и поступки—былые и будущие. И ещё—услышать иль пускай хоть почувствовать мнение того о захлестнувших в последние годы непутёвую Шмидтовскую жизнь пертурбациях...

 

6. Родители

 

-Ну чё, до моих доехать руль доверишь?

-Дорогой, что за разговор! Почему раньше не спросил—мы б с тобой сразу после границы поменялись!..

На середине просторного паркплатца возле аляповато пестреющей одиннадцатиэтажки помятый худощавый блондин на пару с коротконогим южанином неторопливо оседлали тяжеловесный джип. Изрядно замызганный январской дорожной кашицей, Митсубиси внушительно фыркнул, изверг сизое облачко переработанного топлива и басисто рванул с места со всей прытью своего двухсотлошадного темперамента.

В зеркале заднего вида подрагивала, удаляясь, «беременная игла», слева серел какой-то непривычно-гористый парковый пейзаж, впереди же по курсу аж до самого горизонта простиралось безукоризненное асфальтовое полотно, строго посередине рассечённое чёрными ножами трамвайных рельс.

-Знаешь, как называлась раньше эта улица? –нарушил тишину Артур.

-Ну, поскольку мы на востоке, наверное, именем какого-нибудь ГДР-овского партийца... -пошутил Геворкян. -А может, и самим Карлой Марлой?

-Не совсем, аллея Карла Маркса есть и сейчас—она проходит в полукилометре отсюда параллельно нашей... Кстати, когда-то она «сталинкой» называлась. Именно так она и выглядит—точь в точь как все сталинские проспекты в «совке». Но это не она... Ладно, подсказка тебе: каменные глыбы вокруг фонтанчика по левой стороне на перекрёстке видал? Так это останки взорванного Ленина, что ещё не так давно здесь лысиной этажа до десятого доставал. На них до сих пор каждый апрель горстка сочувствующих да сожалеющих митингует...

Похоже, этими разговорами Шмидт хотел отвлечь себя от тоски. Неясной, саднящей из глубины, и совершенно непонятной на фоне его недавних намерений. Ведь всё произошло как предполагалось—дома царили бардак, сквозняк и шаром покати—не считая, правда, мисочки трёхдневного салата да копчённой колбасы в холодильнике. По обшарпанному ленолеуму играли в «перекати-поле» хлопья пыли, которые всегда вызывали у Артура приступы душевной аллергии, не излечимой даже временем. Ну, а в раковине на кухне, как и положено, красовалась горка немытой посуды. Словом, все «про и контра» налицо, как то и требовалось доказать—прям хоть сейчас бери и руби окаянный Гордиев узел. Да и радуйся себе жизни... Ан нет, чегой-то ноет в печёнках—и жизнь тебе не в радость, и белый свет не мил. «Неужель все человеки так устроены иль я один какой неприкаянный?..» -стрельнуло в мозгу в промежутке между экскурсоводными пояснениями. Однако увы, заниматься психоанализом сейчас отнюдь не располагало и, придавив ногой упругую педаль газа, Артур бездумно отдался благОму ощущению езды... Уже много позже, вспоминая этот переломный момент судьбы, мужчина поймёт, что испытывал своего рода катарсис—подсознательное освобождение от пут и очищение души. И ещё—безотчётную тоску об окончательно улетучившейся с его небосклона химере счастливой, благополучной семьи...

-Для отца твоего подарок у меня имеется, -спохватился Акоп недалеко от цветочного ларька. –Пятизвёздочный «Арарат» оригинального Ереванского разлива—такого здесь не достать... А вот для матери мы должны срочно сообразить. Ну-ка, притормози возле того «Блумена»! –он лукаво подмигнул.

Шмидт усмехнулся. Вспомнилась сценка пятилетней давности, когда Геворкян, обладающий некоторыми жиденькими познаниями в английском, перевёл про себя «блумен» как «товары для голубых мужчин»—и брезгливо шарахнулся от двух вышедших из магазина парней с букетом...

 

-Вах, вах! Ну, забрались в глубинку, до вас и не добраться! –Акоп с широкой улыбкой вскинул по своему обыкновению руки. –Ольга Константиновна, Михаил Вольдемарович, а вам капиталистический строй явно на пользу—вы за эти годы и не изменились!..

В отношении матери Шмидта он кривил, конечно, душой. Годы заграничной бездуховности и всё большего разочарования в хвалёной Европе, где имелось всё и для всех, успели-таки зримо приложиться к её челу своим прелым дыханием. Нет, с самой Европой всё обстояло в норме—как говорится, шик, блеск да благополучие. Однако благополучие это при более тщательном осмотре выглядело уж очень «ужёво». В том смысле, что «тепло и сыро»—и никаких тебе головокружительных полётов, наполняющих жизнь смыслом, а не прозябанием в тряпочно-колбасном уюте рекламного задурманивания. Хотя, с другой стороны, а нужны ли они были вообще, полёты эти, семейной женщине за пятьдесят, привыкшей понимать счастье своё неотделимо от счастья близких людей?.. Увы, как бы заметил психоаналитик,—здесь-то собака и зарыта. И не поповская собака, а, скорее всего, Фрейдовская. Но не суть. Сам батюшка Зигмунд имел грешок происходить из той же самой немецкоговорящей Европы, Горького нашего вряд ли читал, да и вообще, свою теорию бессознательного вывел отнюдь без проверки на русской душе, что уже ставит под сомнение её непогрешимую универсальность.

К счастью, психотерапевт, к которому наведывалась Ольга Константиновна с целью излечения от незаметно прилепившейся к ней в последние годы депрессии, не являлся поборником методов старины Фрейда—и этим внушал женщине некоторое доверие. Бывший «гедеэровец», почти её ровесник, вскормленный на социалистических лозунгах и уважительном отношении к старшему, необъятному и загадочному русскоговорящему брату, он видел на шкуре собственных пациентов, к каким плачевным последствиям может привести скоропостижная смена одного брата другим, пусть и более близким по крови.

-Фрау Шмидт, оставайтесь собой! -твердил он вкрадчиво. –Живите собственной жизнью, своими удовольствиями. Как если бы ничего в Вашей судьбе не изменилось. Ходите в театры, кино, общайтесь с себе подобными—слава богу, Ваших земляков в Берлине сейчас немало. И дайте возможность детям самостоятельно решать свои проблемы, даже если они с Вашей точки зрения и совершают ошибки...

«Нет, всё-таки эти немцы—абсолютно из другого теста! –в сердцах восклицала про себя Ольга Константиновна. –Ничего не смыслят в нас, даже врачи... Ну, как же я могу, скажите пожалуйста, СВОЕЙ жизнью жить, если всё время до сих пор жила жизнью семьи своей? Ведь ради лучшего будущего сына своего и в Германию эту фальшивую перебрались. А теперь—на тебе, выкинь всё из головы и наслаждайся собственной жизнью! Да как это он себе представляет вообще?..»

И в раздражении решала поставить точку на всей этой врачевательской канители и никогда больше своему «горе-психиатришке» на глаза не показываться. А через две недели вновь звонила ему. И вновь заказывала приём—дабы душу свою остудить да надеждой чуток согреться...

-Дык разве ж это глубинка! –простодушно улыбаясь, Михаил Вольдемарович протягивал Геворкяну свою крепко сбитую рабочую ладонь. –Берлин, как говорится, центр Европы. А с нашей сторонки что до Киева, что до Еревана ещё и ближе будет!..

-Папа, я же тебе говорил, Акоп живёт сейчас в Польше, -поправил его Артур.

-Ну, так ещё лучше, -невозмутимо пробасил отец. –до Польши здесь вовсе рукой подать! На «Бэ-айнц» выходишь—и вперёд—через сорок минут ты на границе. А если с центра или с западной части Берлина едешь—тебе ещё пришлось бы час-полтора в пробках по городу спотыкаться...

После нехитрых приготовлений к обеду, любования с балкона бетонно-многоэтажным окрестным пейзажем да осмотра трёхкомнатной квартиры-малометражки, оставшейся ещё с той благодатной поры, когда сын проживал вместе с родителями,—все сели за стол.

-Какой запах! –Геворкян шумно вдохнул исходящий от тарелок горячий, насыщенный аромат. –Ольга Константиновна, я вам уже, кажется, когда-то говорил: так, как Вы—никто приготовить борщ не умеет!..

-Ну, что Вы, -женщина слегка смутилась. –Просто Вы, наверное, не слишком часто настоящий украинский борщ пробовали. Истинные хохлушки знаете, как его готовят?-куда уж мне до них...

-Мда, -усмехнулся Акоп. –Нужно было мне и впрямь на истинной хохлушке жениться. А то я свою Огнежку сколько прошу—а всё не то получается—жиденькая такая диетическая похлёбка, как бы вариант нашей студенческой столовой...

-А ты ей скажи, пусть половину капусты квашеной туда кладёт, -компетентно заявил Шмидт-старший. –Или солёной—от неё-то весь вкус и берётся! И ещё сала пусть не жалеет. Причём, считается, в настоящий украинский борщ сало должно постарше идти...

-Ну, это тоже на любителя, -Артур скептически покачал головой. –Я лично за годы в Германии от сала вообще отвык, а если оно ещё и старое—так с непривычки и вытошнить может...

-Артурчик, мы за столом, -мягко приостановила его Ольга Константиновна. –Вообще Вы знаете, Акоп, здесь совершенно другое отношение к еде. Немцы не делают из неё культа, как у нас бывало. С одной стороны это хорошо, конечно, но не обходится и без курьёзов. Например, если Вас приглашают в гости в обеденное время, то совершенно не значит, что действительно приглашают на обед. Вполне может быть, дело обойдётся питьём кофе с каким-нибудь покупным тортиком или же парой бутылочек пива...

-О-о, да, -оживился Михаил Вольдемарович, –пиво они здесь любят! Причём, пить на самом деле не умеют. Так, возьмут себе один бокал в баре—и весь вечер с ним нюни перетирают. Меня на работе по пятницам тоже поначалу с собой звали. А потом перестали—видать, неинтересно стало. Я-то свой за пять минут осушил—и домой, чё мне с ними сидеть? А они там дальше аж до самого закрытия канителятся...

Разговор постепенно обретал тот ненавязчиво-уютный оттенок, словно разгоревшееся пламя в овале вечернего камина,—который отличает обед в кругу старых добрых друзей от обеда званого, отдающего казёнщиной и разнаряженной фальшью. Нет, это была отнюдь не пирушка, даже не «застолье», как его принято понимать в общеславянском лексиконе— хоть в ход и довольно уверенно пошёл золотозвёздный «Арарат», распространяющий окрест себя густой, благородный дурман. Геворкянское умение произносить красочные тосты нашло прекрасное дополнение в лице Михаила Вольдемаровича, реплики которого, выпущенные всегда к месту и «по существу», отличались некой ёмкой, завидной меткостью. И ещё—незлобивой, простодушной жизненностью своей, которую Артур в отце раньше не понимал, отвергал её внутренне, но по мере собственного взросления всё чаще убеждался, что сей «глас народа» может стОить порой втысячекрат больше, нежели запылённые скрижали его «учёных», книжных истин...

Странное дело, несмотря на разницу в возрасте, Геворкян великолепно находил общий язык с родителями. Сначала пробежались по «последним известиям» в жизни обеих сторон—поверхностно, «тезисно», как нынче модно сообщать получасовые новости по радио. Словно присматриваясь друг к другу и будя любопытство к себе. Потом помянули прошлое—далёкое и не очень, уходящее корнями в самое сокровенное, в боль и в радость, покоящиеся эдак смиренно на донышке души. И лишь изредка посылающие сейсмические волны к поверхности морской глади. Рождающие там сердечную зыбь и болезненные колебания настроения. А порой и настоящий шторм—почти что в стиле Айвазовского, только богаче в красках... Однако до самогО шторма сейчас не дошло—не успев и зародиться, разбилось всё о стеклянно-выпуклый пирс «Арарата», разбрызгивая возвышенную, заснеженно-горную невозмутимость вокруг... И лишь после этого вновь вернулись к временам насущным, прочёсывая и бороздя их тщательно, словно космические корабли просторы Вселенной в те далёкие наши счастливые, бездумно-безмозглые времена.

-Видите ли, Ольга Константиновна, -с сосредоточенным видом продолжал Акоп как-то исподволь ввернувшуюся в разговор тему, -тех людей, к которым Вы привыкли и по которым тоскуете, в бывшем Союзе фактически уже и не осталось. Все завидуют или презирают друг друга. Нормально общаться между собой просто разучились. Не только дружба—родственные отношения трещат по швам, когда вопрос касается денег... И самое странное, все эти изменения произошли с людьми всего за каких-то пару лет!.. Так вот и задаёшься вопросом, а было ли оно у нашего человека вообще—то простое, бескорыстное, духовное, как Вы говорите, начало—или всё являлось лишь результатом всеобщей былой нищеты и отсутствия повода для зависти?

Артура мать словно собиралась с мыслями для ответа, а Геворкян, мягко поглядывая на неё, дабы не дай Бог не обидить, пояснял со своей певучей интонацией:

-Нет, Вы только не подумайте, что я спорю с Вами—я просто сам пытаюсь понять причину произошедшего с нашей страной... Ну, не верится мне, что один Горбач всё развалил. Так сказать, крыша у государства слегка набок съехала—и всё, весь дом тут же рушится!.. И людей вдруг всех резко позаменяли, и мозги им другие вдули... Если мне память не изменяет, это мы ещё ВУЗе по политэкономии проходили: база определяет надстройку, а не наоборот, -он запнулся. –Хотя, может, я здесь чё и напутал—на лекциях в институте я обычно прерванные ночные сны досматривал... И всё же, вопрос, как из нашего развитого, гуманного, образованного—а образование у нас самое лучшее в мире было—строителя коммунизма, который любой бабушке место в трамвае уступал—мог получится в считанные месяцы жестокий, тупой и беспринципный рекитир или там новый русский? Как такое возможно?..

-Всё верно, Акопчик, -одобрительно кивнул Михаил Вольдемарович, наполняя ажурные стопочки, –правильно мыслишь! На самом-то деле того образцового паиньки-коммуняки у нас никогда и не было. Так его только в телевизоре изображали, а в жизни—лапотник лапотником со всей его тёмной натурой. Покамест в ежовых рукавицах держали, он и не рыпался, а послабили—натура его наружу и попёрла—вот и всех делов!.. А насчёт образованных—так интеллигенцию ж русскую ещё в тридцать седьмом перебили, откуда ж она теперь возьмётся? Ну, а прочих «образованных» я и в счёт не беру—то так, лозунгов да коммуняцкой пропаганды нахватались, теперь вон и пыжатся, интеллектуалов из себя изображают. А ты копни глубже—там пусто, одна дырка от сушки...

Краем глаза взметнувшись на мать, Шмидта-младшего вдруг осенила нелепая мыслишка: словно он вот сейчас должен заступиться за неё, за всех русских, советских людей, даже за тех несчастных коммунистов, которые пошли в партию не из-за корыстных целей, а так, вследствие личной наивности и идеализма. Однако странно: заступиться-защитить—от кого? От Акопа, глубоко уважающего Ольгу Константиновну? Или, может, от отца, собственного мужа, с которым её связывает длинный и тернистый жизненный путь? Бред какой-то!.. И всё же, в последнее время Артур всё чётче ощущал духовную разницу между родителями. Хотя—в последнее ли время? Скорее, просто не задумывался, не обращал внимания прежде. Да и могла ли она когда-либо всерьёз иметь место—духовная гармония между учительницей русского языка и литературы, которая пожизненно бредила своей работой—и обычным слесарем? Даже если в настоящее время учительница и осталась безработной, а слесарь был наивысшего, шестого разряда?.. И способно ли отсутствие этой самой гармонии компенсироваться любовью, которая раньше бесспорно имела место между обеими родительскими половинками?.. А если и всерьёз «да», то на сколь её может хватить по жизни?—так, чтоб не убеждать себя, что, мол, есть она ещё, да и чтоб нечаянно-негаданно в противоположность свою не обратилась... Иль просто на другом тесте должна быть замешана?.. У него-то самого вон, и на пару годков её не вытянуло... «Хотя, -неприятно кольнуло Артура в груди, -чувства—понятие эфемерные, из теста лепят не их, а самих людей—вон тебе, небось, и вся разгадка! Так сказать, один ответ на семь бед и дюжину вопросов...»

«И всё же, -выбрался он наконец из оцепенения, -не стоило отцу сейчас так наезжать на коммунистов. Что, запамятовал под Ереванским разливом, что мать тоже состояла в партии долгие годы? Или просто не думает, что эдак человеку боль причинить можно?»

-Ну, с этим я не согласен, -произнёс он решительно. –Акоп правильно заметил: наше образование в Союзе одно из самых лучших было. И я в этом сам неоднократно убеждался. Здешние люди—они могут быть прекрасными спецами в своей области, как правило, очень узкой, но вот что за её пределами находится—этого у них лучше не спрашивать. Особенно заметно на примере рабочих—с большинством из них кроме как о женщинах, выпивке, да ещё разве что о машинах, и поговорить нельзя. По сравнению с ними наши советские рабочие—были просто академиками...

-Всякие были, -неопределённо буркнул Михаил Вальдемарович. –Были академики, а были и алкоголики—причём, эти чаще попадались. Уж поверь мне на слово—я-то с ними не один десяток лет в цехах прошурупил...

Геворкян принялся примирительным тоном рассуждать о польских пролетариях, затем о том, что для него лично после смерти отца вся эта тематика стала особенно болезненной, о своём космополизме и т.п., а Артур вновь ушёл в себя. В данный момент в его глазах мать являлась единственным носителем русской духовности. Единственным—по крайней мере в этой компании. И за исключением, возможно, ещё и его самого. Но вот русской по крови была лишь она одна. «Потому-то так, наверное, нелегко и вживается в это чуждое общество, до сих пор страдая и не находя себе места... –подумалось парню. -Как, впрочем, и я сам—хоть и «полукровка»... -так он ещё в детстве втайне окрестил себя после романов Фенимора Купера. –Всё же, видать, не только в ней суть, не в биологической чистоте крови. А в чём-то другом, гораздо большем и высоком...» Мыслительная искра неожиданно стрельнула в сторону, в причудливо-искривлённое пространство недавнего прошого: «А ведь, никак, в этом и заключается моя близость к Наде, моя тяга к ней—она из того же эфира, из тех самых волн, что состоим и мы с мамой!..»

 

Прощались уже в сумерках. Артур вышел проводить Геворкяна до машины, и они долго стояли, дымя сигаретами, у обочины позади родительского дома. Действие спиртного почти прошло—последние три часа Шмидт не пил вовсе из солидарности с другом, которому предстоял неблизкий путь обратно.

-Твоя мать—не просто хороший человек, -говорил Акоп приглушённым голосом. –Она—человек редкостной душевной чистоты! Береги её, она любит тебя больше всего на свете!.. Мне кажется, мы с тобой уже выбрались из того возраста, когда считаешь, что для реализации своих интересов обязательно нужно конфликтовать с родителями. Думать так—самая большая глупость молодых! Лично я понял это, к сожалению, слишком поздно—отца уже не вернёшь, не попросишь прощения за ту боль, которую я ему доставлял своим пацанским выпендриванием. А ведь он тоже меня любил больше всего на свете... Смотри, не повтори моей ошибки, -Геворкян пустыми механическими движениями втаптывал в асфальт свой вконец разлезшийся окурок. –Видал, как у твоей матери глаза блестели, когда я о Леончике рассказывал?.. Тоже хочет и внучка, и чтобы у тебя в личном плане всё побыстрее на свои места встало... Так что давай, взвесь это дело как следует—и принимай решение!.. Ты уж извини, больше я тебе в данной ситуации ничего посоветовать не могу—не имею на то морального права. Одно повторю: не тяни резину—только хуже себе и своим близким сделаешь...

-Ну что, тебя до метро подбросить? –спросил Геворкян после крепкого мужского объятия. –А то до твоего дома не смогу—поздно...

-Спасибо, Акопчик, не надо, ты для меня уж и так много сделал, -ответил Артур с мрачноватой решительностью во взгляде. –Да и необходимости в этом нету—отныне остаюсь жить у родителей.

-Смотри, тебе виднее, -произнёс Геворкян уже из кабины Паджеро после долгого, проницательного взгляда. –Если захочешь пообщаться—звони, а ещё лучше—заезжай в гости. Надеюсь, так уж надолго теперь мы с тобой расставаться не будем...