Машину трясло и подбрасывало на ухабах проселочной дороги, размытой недавними дождями. Поминутно казалось, что грузовик увязнет или снесет к чертям собачьим в кювет, так быстро гнал шофер, лихо крутя баранку и давя колесами едва подсохшую грязь. Они торопились. Группа выполнила задание и возвращалась на линию фронта. В кузове валялся спеленатый, как младенец, дезертир. Три дня за этой паскудой гонялись. Шли по следу, как за волками. Вот уж, казалось, загнали волчар на расставленные капканы, оставалось только курок спустить. Но немыслимым образом ускользали гады. То ли чутьё у беглецов и в правду звериное, то ли везло так. Если бы не охрана эшелона, проявившая завидную бдительность, чёрта с два поймали бы. Ну, теперь за поимку, может, и медальку дадут...

Шофера отвлек от дороги стук по крыше кабины. Его пассажир, румянощёкий старший лейтенант Павел Боровиков, высунул под встречный ветер голову.

- Чего тебе?!

- Да, мне б того, товарищ старший лейтенант, отлить бы! – прокричал Степан.

- Потерпишь, - раздражённо ответил старлей. – Или вон, через кузов, на ходу поливай.

Встрепанная ветром голова исчезла, а машина продолжала мчаться дальше. Степка недовольно поерзал, устраиваясь поудобней на жесткой лавке. Черт бы их подрал, козлов! Едут себе преспокойненько, а тут хоть лопни. Теперь пока самому старлею не приспичит, хрен остановит: с ним, простым красноармейцем, никто не считается. А у него уши уже заложило от ветра, с носу течет, мочи нет, как холодно.

Красноармеец пристроил под голову вещмешок, но острые края консервов не давали удобно устроиться, да и машина без конца резво подпрыгивала на кочках, мешая вздремнуть. Того и гляди, свалишься на заплеванный окровавленный пол.

Грузовик неожиданно вильнул в сторону, шофер крутанул баранку, выравнивая, и резко нажал на тормоз.

- Усе, прыихалы! – возвестила голова сержанта Наливайко, дверца открылась, вываливая его грузное тело.

- Что там, товарищ сержант? – спросил Степка.

- Колесо, бляха-муха, спустило, - ответил за сержанта офицер, осматривая сбоку грузовик.

- Казав тоби, шо потыхеньку надо ехать! А ты все: поспишай та поспишай! И на хера твоя спешка нужна була? – радостно попрекнул усатый хохол Наливайко начальника. Они со старлеем воевали бок о бок с первого дня войны, даже в госпиталь попадали два раза. Потому всегда держались друг друга и, несмотря на разницу в званиях, дружили не разлей вода. Степана Пантелеева первый раз определили под их начало в поисках дезертира.

Боровиков подтянулся на руках, заглядывая в кузов, и опять выругался.

- Запаски-то нет, мать твою за ногу!

- Як нэма? – изумился сержант.

- Вот так! Нэма! – передразнил его старлей.

- Може на станции сперли? – озадачено предположил хохол. – Так то Степка, сучий потрох, виноват! Неча було за нами хвостом ходыты! Добро беречь надоть! От же шалопут, ей-богу!

Красноармеец насупился, сосредоточенно рассматривая пыльные носки сапог. Старлей-то не тронет, а вот от сержанта можно и крепкого тычка в зубы словить. Раз уж кровянил гад, зубы месяц шатались, а все из-за того, что чужую пайку сожрал. Тот жиденок самый затюканный в их батальоне был. Всё равно промолчал бы, но на беду Наливайко заметил. Разговор короткий получился, и несчастный Степка еще три дня голодным сидел. «Бог делиться велел!», - поучал его товарищ сержант, выкручивая ухо и заставляя отдавать свой паек жиденку. И если б Наливайко был таким идейным, то Степан понял бы. Но он не раз видел, как сержант гнобил того жиденка. И чего вдруг на Степана въелся? Натура что ли такая? Жидёнка вскорости немец в бою подстрелил, так что пайку зря перевёл на него.

Боровиков расцепил руки, сжимавшие борт, и тяжело спрыгнул в дорожную грязь.

- Туточки село недалече! – сообщил Наливайко, разглядывая карту. – Всёго пару километрив топтать. Там и разживемся якой-нибудь техникой. Трахтуры у них, поди, имеются, - предположил он.

- А этого? Тут, что ли, бросать? – Боровиков кивнул на грузовик.

- Так боец наш и доглянэ за ним.

- Нет, - Боровиков покачал головой. - Не годится. Пантелеев – совсем еще дурень молодой, а этот, волчара, при малейшей возможности стрекача даст. Пришибёт Пантелеева и убежит. С оружием. Нет, не возьму грех на душу, всяко может случиться. Пусть оба с нами идут, даст Бог, в деревне нормальными харчами разживемся, а то от консервов изжога уже. Да и заночуем там, с бабами по-генеральски.

- А поутру и с колесом разберемся! – довольно улыбаясь, закончил за него сержант.

Не дожидаясь особого приглашения, Степка молодцевато перемахнул через борт и за ноги стал вытягивать связанного.

- Товарищ сержант, подсоби чуток! Тяжелый, падла, попался!

Хохол, крякнув, рванул, и дезертир кулем вывалился на дорогу. Раздался стон.

- А ну, молчать! – прикрикнул Пантелеев и пнул сапогом лежащего ничком в грязи человека. – Шевелись, падаль! Поднимайся на ноги!

- Так развязать надо! – важно заметил Наливайко. – Шо ж, он, як стреноженный жеребчик, за нами стрибать будэ? Давай, распутывай узел, а то вечереет вжэ!

Степан, красный от натуги, развязал веревку на ногах дезертира и с трудом поставил его на ноги.

- Давай, пошли!

Дезертир с трудом сделал шаг, едва держась на отекших ногах, другой...

- Эй, Пантелеев! Ну-ка поддерживай этого сукина сына! Не то до утра не дойдём, – проворчал старлей, и группа тронулась.

В деревню они вошли уже в сумерках.

- Село, бляха-муха! – сплюнул старлей. – Десяток домов не наберётся! Тут тебе не только «трахтур» не сыщется, но и велосипед задрипанный. Небось, с голодухи все померли.

Сержант недовольно зыркнул на старшего, но промолчал. «Что-то прыти у Федьки поубавилось!» - злорадно подумал Пантелеев и стукнул дезертира прикладом в спину.

- Шевелись, козлина. Мать твою! Из-за тебя, сука, здесь застряли!

- Хорош тебе, Пантелеев! – сказал Боровиков. – Итак еле бредет. Дай ему воды-то попить, вон губы сухие жует. Все ж человек, не скотина.

- Да он же предатель Родины! Я ему, гаду, не воды дал, а молочка из-под бешеной коровы!

- Ты со мной пререкаться будешь?! – вкрадчиво спросил старлей и тут же рявкнул: - Я сказал, дай напиться арестованному!

Степан снял с пояса флягу, демонстративно приложился к ней, потом с ненавистью ткнул в губы дезертиру. Потекла кровь.

- Ща врежу! – предупредил Боровиков. – Кому сказал, не балуй!

Дезертир сделал жадный глоток, закашлялся.

- Ну, будя! Присосался, тварь!

Боровиков неодобрительно поморщился, но промолчал.

- Бачь, Павлуха, огоньки теплются в окнах! – возвестил хохол. – Значит, есть живые!

Они долго стучали в оконце первой же покосившейся избенки.

- Наливайко, ломай дверь! – нетерпеливо сказал старлей. – Ишь ты, засели, не открывают. Своих же и боятся, чтоб им пусто было! Совсем совесть потеряли, солдат Красной Армии на порог не хотят пускать, прихвостни фашистские!

- Да, погодь ты! Не пори горячку! – ответил сержант и забарабанил по доскам с новой силой.

Шаркающие шаги за дверью заставили их замереть и прислушаться.

- Ась? – слабый старческий голос раздался изнутри.

- Бабка пусти! – заорал сержант. – Свои мы! Солдаты русские!

- Не, - подумав, ответили за дверью. – Не пушу! Старая я! Одна тут! Ступайте в крайнюю избу к Лушке с Марфой. У них и корова ещё жива. А мне нечем вас, оглоедов, кормить! Сама очистки да репу ем.

Шаги удалились.

- Вот же, гадина! – выругался в сердцах старлей. – Очистки она жрет. А у самой огород за домом. Уже б сдохла от очисток! Карга старая!

- Ладно, не кипятись, старший лейтенант! – рассудительно заметил сержант. – Толку нэма. Все равно не откроет, забздит! Пошли к Лушке той. Что с живой коровой Жаль, шо не кабанчик у них живой.

Он захохотал.

- Сожрем ту корову. И хрен с ней! Я по свеженине соскучился. Мне ж для здоровья сало трэба! – Наливайко с любовью огладил обтянутое гимнастёркой пузо. – Хохол я чи не хохол!

- Щас тебе будет сало. У коровы небось ребра кожу порвали! Голод здесь, как и везде. И задумки свои брось, чужое добро жрать. Молоком напоят, картошки нажарят, что еще солдату нужно? – сказал Боровиков и зашагал к крайней избе.

- Самогонки б еще кто налил, та бабу рядком положил, - едва слышно пробормотал Степан и, подтолкнув задержанного, побрел следом на старшим.

Калитка была приоткрыта.

На стук в окошко выглянула чья-то голова, и через минуту дверь отворилась.

- Здорово, хозяюшка! – протискиваясь в сени сказал старлей. – Пусти на ночевку! Машина сломалась неподалеку! Техника в деревне есть какая-нибудь?

- Не знаю, милок! – ответила темнота бойким женским голосом. – Все на фронт забрали с нашими мужиками! Да, ты проходи в горницу! И товарищей своих заводи! Мы – люди простые, но гостеприимные. Небось, сразу к нам направили?

- Сразу! – буркнул Боровиков, входя в маленькую комнатку и оглядываясь по сторонам. Взгляд его выхватил икону в углу, заботливо задернутую кружевными занавесочками. Тут же рядом на стенке висел пожелтелый портрет Вождя, заботливо вырезанный из газеты.

- Да ты садись, садись, молодец! Что ж товарищи твои не проходят? Топчутся на пороге...

Боровиков обернулся к маленькой щуплой женщине неопределённого возраста, замотанной, точно кокон бабочки, в серый пуховый платок. Ее маленькие глазенки-бусинки задорно блестели на морщинистом лице. Она проворно подвинула офицеру табурет, усадила чуть не силком.

- Да ты садись, садись, солдатик! В ногах-то правды нет!

- Нам бы переночевать, - сказал старлей. – Машина наша осталась там, на дороге, утром колесо менять надо. А я так и не понял - есть в деревне мужики?

- Ох, милок, да какие у нас мужики! Воюют все, бьют фашистов. Один дед на всю деревню и остался. Так он совсем уж пень трухлявый. Поди, девяносто стукнуло Тимофею.

Боровиков вздохнул. Перспектива замены колеса становилась совсем недостижимой.

- Здоровэньки булы! – в горницу ввалился шумный Наливайко. – Як говорится, дай, бабка, водички испыты, а то так жраты хочется, шо й переночевать нема дэ!

Он захохотал, довольный бородатой шуткой.

Женщина засуетилась.

- Сейчас, сейчас! Картошечки отварю, осталось маленько в погребе! Угостим вас на славу! Разместим с удобствами, - не переставала улыбаться она. – Баньку бы истопить, так нет уже баньки – на дрова растаскали...

- Тут такое дело! – замялся Боровиков. – Арестованный с нами.

Тётка всплеснула сухонькими руками:

- Ах ты, матерь Божья!

- Его бы запереть понадежней, чтоб не сбег ночью. Он у нас шустрый больно. Сарай-то хоть целый?

- Развалился совсем! Ветер гуляет! Да и корова наша, Нюрка, там еле умещается. А за что ж заарестовали-то солдатика? – встрепенулась она.

- За измену Родине! – отчеканил Павел. – А больше тебе знать не положено. Враг он и есть враг.

- Ой-ой! – запричитала хозяйка. – Что ж теперь будет-то с ним?

- Не твоего ума дело, тётка, - улыбаясь, сказал сержант. – Ты, давай, вжэ пошукай картошки, в пузе бурчит, сил моих больше нема.

- Сержант Наливайко! А ну, ждать, когда старший по званию закончит! – взъярился вдруг Боровиков. – Так, где арестанта можно разместить?

- Дак в подпол его спустите на ночь, - подумав, ответила хозяйка. – В погребе он, конечно, замерзнет, а в подполе, хоть и сыро, но переночевать сможет. Кину одеялко, чтоб потеплее было.

- Одеялко, - проворчал в густые усы Наливайко. – Я б ему дал одеялку!

Старушка провела красноармейцев с арестантом в маленькую комнатку без окон, где хранился всякий «нужный» в хозяйстве хлам, и откинула люк. Дезертиру развязали руки, и, не дожидаясь, пока тот разомнёт запястья, скинули в подпол. Для верности бдительный Пантелеев сверху лаз привалил сундуком.

- Теперь, товарищ старший лейтенант уж точно не сбегит! – отрапортовал он. – А это тебя, тётка, Лушкой кличут?

- Нет, милок! Я-то Марфа - Марфа Андреевна, а Лушка – племянница моя. Родители у ней еще перед войной померли, царствие им небесное. Одни мы с ней туточки век коротаем.

- Так и дэ ж дивчина? Шо ж вона ховается? – пробасил сержант, разглаживая усы. – Нехай ужин на стол справляет, нечего ей красноармейцев бояться. Мы ж не фашисты якись.

Хозяйка ушла в соседнюю комнатёнку и притащила за собой непонятное хилое существо, обмотанное таким же, как у нее самой, серым платком.

- От це Лушка! Яка гарна дивчина! – захохотал Наливайко, скаля желтые зубы. – Худэнька трохи, а так ничого молодыця. Шо, Лушка, мовчишь? Дядьку Федора испугалась, чи шо?

- Хворая она! – деловито пояснила бабка Марфа. – Родилась такой! Немтырь! Слышать-то слышит, а говорить, так только гукает.

- От беда, - покачал головой сержант.

Степка хозяйским движением стянул с головы девочки платок и тоже заухмылялся. Девочке на вид было лет одиннадцать-двенадцать, на худенькое бледное личико свисали жидкие прядочки немытых волос мышиного цвета. Да и сама она походила на этого зверька остреньким носиком и выпирающими вперед зубами.

Бойцы с досадой взирали на это чучело. Марфа Андреевна обиженно глядела на них исподлобья, видимо, отвыкнув от подобной реакции на любимую племянницу, а сама Лушка отрешённо смотрела куда-то в угол. Казалось, она даже не замечает незваных гостей.

- Може дурочка? – спросил у хозяйки Федька.

- Нормальная она! – отрезала Марфа Андреевна. – А вы зашли в гости, так не хайте хозяев! Если, что не так: вон Бог, вон порог! Мы вас не звали...

Боровиков смущенно кашлянул. Да и, в самом деле, какое дело им до этой девки? Пожрать бы дали, да разместили на ночь! И на том спасибо.

- Ты, тётка Марфа, не обижайся! Хорошая Лушка у тебя, хорошая, – примирительно сказал старлей, незаметно подмигивая товарищам. – Небось, по хозяйству помогает, готовит, поди, вкусно!

Взгляд Марфы Андреевны разом помягчел.

- Ох, да что ж это я! Вы голодные с дороги-то! Да, садитесь, садитесь, чувствуйте себя, как дома! А ты, Лушенька, в погреб спустись, набери картошки, гостей накормить надо!

Девчонка серой тенью шмыгнула в сени, стукнула входная дверь.

- У нас консервы есть! Ща пошамаем на славу! – радостно возвестил Степка, снимая с плеча вещмешок и развязывая тесемки.

Марфа Андреевна едва аж дыхание задержала, увидев такое богатство.

- Лушка еще Нюрку нашу подоит, молочком запьете, гости дорогие, - и руки хозяйки затряслись, когда она взяла протянутый Павлом подарок – промасленную жестяную банку с нарисованной на ней коровьей головой.

 

 

Иван даже не знал, сколько времени провел в беспамятстве. Он провалился в обморок, едва захлопнулась над головой крышка люка. Избитый тяжелыми сапогами, харкающий кровью, еле державшийся на ногах, он смутно помнил, как брел по дороге вслед за своими мучителями, каждый шаг отдавался страшной болью, а перед глазами роились черные мушки. Знал он, что не жилец боле на белом свете - расстреляют, как последнего предателя. А, может, и не успеют к стенке поставить, да суд учинить. Возле машины, когда на минуту развязали, кровью помочился. Хреновы дела, похоже, почки отбиты. Да и грудина, и нутро болят так, что сил нет терпеть...

Иван, скрючившись на земляном полу, лежал и размышлял о горькой своей судьбинушке. Жалел ли он о том, что совершил? Сделал бы он сейчас то же самое? Иван не мог, а вернее, боялся ответить на эти вопросы со всей откровенностью. Иначе, если он жалеет о содеянном, то кто ж он после этого? Предатель? Гадина распоследняя? Или, может, просто безответственный солдат, поддавшийся мимолётной вспышке жалости?..

Невольный стон вырвался из груди Ивана, когда он, в который уж раз, вернулся в воспоминаниях ко дню побега.

В тот день он стоял в карауле часовым у поста номер два – дивизионной гауптвахте. Гауптвахта представляла собой бывший хлев, с небольшими оконцами под самой крышей, позже зарешёченные. На дверях висел амбарный замок.

Иван, заступивший в одиннадцать вечера на пост, зевая, прохаживался вдоль стен гауптвахты и мечтательно посматривал на звёзды. Далёкие светила подмигивали молодому солдату и навевали совсем уж фантастические размышления. «Может быть сейчас там тоже кто-то смотрит на небо, - думал Иван. – Смотрит и гадает – есть ли жизнь ещё где-то во Вселенной. А тут я...»

- Эй, часовой! – приглушённо окликнули его из хлева. – Слышь, браток, дай покурить.

Иван осмотрелся по сторонам и буркнул:

- Не положено!

- Да что ты за бревно! Меня по утру в расход пустят, а ты «не положено». Ну будь ты человеком!

Иван, всё ещё недовольный, что его оторвали от размышлений о внеземной жизни, прошёлся взад-вперёд вдоль стены.

- Слышь, браток, ну хоть сам покури, - жалобно канючили из-за стены. – Мне бы хоть дыма нюхнуть. Ну мочи больше нет! Что ж ты не понимаешь? Или, может, не курящий?

- Ладно, сейчас...

Иван соорудил самокрутку, подкурил и подошёл к двери.

- На, возьми.

Он просунул «козью ножку» в щель и услышал жадный затяг.

- Вот спасибо, браток! Слышь, завтра с Богом говорить буду – попрошу, чтоб тебя сберёг. Как звать тебя, земляк?

- Иваном.

С той стороны завозились, лязгнула замком дверь.

- Иван? Ванька Чернышов, ты что ли?! То-то ж, голос знакомым показался!

- Ну, я. Чего орать-то? – Иван уже не был рад, что поддался на разговор. Ну, как разводящий застукает: недолго и самому с той стороны «губы» оказаться.

- Ванька Чернышов! Это же я – Васька!

- Васька? Красиков? – оторопел Иван. – Ты?

- Ну! – радостно рассмеялся Василий. - Вот это здорово! Вот так встретились друзья-приятели!

- Васька...

- Ванька...

Василий Красиков был самым близким по детдому корешем Ивана. Столько лет они проспали бок о бок: койки в спальном помещении стояли рядом. А сколько раз он вставал на защиту Ивана! Васька был на год старше, и в сорок первом, когда ему исполнилось только семнадцать, приписал себе на призывном участке год и ушёл на фронт. Первым из детдома. Он, Иван, только через два года смог.

- Ты почему здесь? – спросил Иван с болью в голосе.

- Я? Я, Вань, немца пленного отпустил.

- Иди ты! – ахнул Иван.

- Да. Брат, вот так...

- Зачем же ты его отпускал?

- Жалко стало, - вздохнул Васька. – Старик совсем. Пока его вёл на допрос, он чего-то по-своему квакал, фотокарточку под нос мне тыкал. А на ней, Вань, детей душ восемь, да он со своей фрау. Все счастливые... Он, Вань, мне чем-то нашего Егорыча напомнил. Помнишь, Егорыча-то?

- Ещё бы!

Егорыч был в детдоме преподавателем труда. Одноногий ветеран гражданской войны учил детей столярному и слесарному делу, а промеж занятий забавлял их байками о войне. Бывало такого понарасскажет, что диву даёшься. Не знаешь, верить или нет...

- И вот я тогда представил, что останется ребятня без отца. Будут с голодухи пухнуть... Жалко их стало. Без отца-то каково? Мы ж с тобой знаем...

- Но он же фашист, Васька!

- Да какой там фашист! Дед, которого Гитлер из семьи на войну вырвал! – отчаянно выкрикнул товарищ.

- Тише ты, - зашипел Иван.

- Да. Извини...

Они помолчали, погрузившись в нелёгкие размышления. И было на душе невыносимо тяжело. Так, что душу рвало на части.

- И что теперь? - вздохнул Иван.

- Завтра меня, Вань, расстреляют...

- А может, просто в штрафбат?

- Не-е, «особист» сказал - к стенке! Есть приговор трибунала.

- Ох, ё-ёоо...

- Да, Вань, вот такая, понимаешь, со мной петрушка приключилась... Дашь ещё покурить?

- Дам, конечно! О чём ты говоришь...

Иван суетливо трясущимися руками стал развязывать кисет. Нежданные слёзы градом катились по щекам, и Иван, закусив губу, размазывал их рукавом гимнастёрки.

«Как же так?» – думал он. Ведь это же Васька, его лучший кореш. Таких у него никогда не было и не будет. Он же почти, как брат! И его расстрелять? Ваську? Который на фронт добровольцем ушёл? Нет, врёшь!

- Ну чего ты там возишься?

Решение пришло как-то неожиданно. Будто молния в мозгу сверкнула. Иван, перехватив винтовку, сшиб замок и отворил дверь.

- Выходи!

- Ты чего, Ванюха? – наружу высунулась голова друга. – Тебя ж за это тоже... того...

- Беги, Вась.

- Вань...

Они крепко обнялись и заплакали. Они ощущали, как бездонный омут неотвратимо затягивал их туда, откуда вырваться уже нельзя. Друзья, не стесняясь, оплакивали свои загубленные жизни, несбывшиеся мечты и детдомовское прошлое, казавшееся теперь таким светлым и счастливым.

Иван, бросив на посту винтовку, побежал вместе с товарищем. Страх быть пойманными гнал их без устали километров восемь. На одном из зеленеющих холмов они без сил рухнули в траву и, едва отдышавшись, залились безудержным смехом. Им казалось, что они, как в далёком детстве, сбежали из детдома, от ненавистной директрисы. В тот раз они пробегали «на свободе» месяц. В этот раз не прошло и трёх дней.

Ваську застрелил у эшелона часовой, когда они пытались пробраться в одну из «теплушек». Он смешно вскинул руки, как будто вспомнил что-то, и, цепляясь за вагон, сполз на землю. Иван долго не мог поверить, что он мёртвый. Тряс его, уговаривал бежать, пока не набежали бойцы из охраны. Иван дрался, как никогда в жизни. Такое зло разобрало! Сквозь пелену слёз махал руками и ногами, попадая по мордам и телам красноармейцев. И как только не пристрелили на месте? Отмудохали, правда, на славу. Да ещё эти, сверху, добавили. Выместили на нём злобу за то, что три дня рыскали в поисках.

Иван зажмурился, когда глаза больно обожгли злые слезы…

 

Тем временем наверху шёл пир горой. Марфа Андреевна в благодарность за тушёнку откуда-то принесла бутыль самогона.

- Отведайте, солдатушки милые! Довоенный ещё...

- О! Це дило! – радостно потёр ладони Наливайко. – Я ж казав, шо самогонка у бабы е!

- Неужто довоенная? – недоверчиво посмотрел на пятилитровый бутыль с мутной жидкостью Боровиков. – Не отрава?

- Какая отрава? – обиженно возмутилась старушка. – Я им от чистого сердца, а они, нехристи окаянные… Не хотите - не пейте...

- Ну ладно, ладно, - примирительно улыбнулся Боровиков. – Не обижайся, бабка. Время сейчас, сама знаешь какое, – бдительность нужно проявлять! Понимаешь? Давай, Федька, разливай! И ты с нами, хозяюшка, садись. И без обид, хорошо?

На столе парила картошечка, смешанная с тушёнкой, и запах от еды был воистину божественный. Давно эту избу не наполнял такой запах! Баба Марфа с позволения офицера положила в тарелку картошки и отнесла Лушке.

- Нехай сюда идет, - благодушно сказал Фёдор. – С людями хоть посидит. А то як звирёк, ей-богу...

- Да ничего, она и там поест. Она стеснительная у нас, - пояснила тётка Марфа.

Самогон у бабки оказался самым настоящим первачом, градусов семьдесят – не меньше. Раскрасневшиеся красноармейцы, рассупонились, гомонили, перескакивая с одной темы на другую, громко смеялись над скабрезными шутками.

- А что, тётка, фрицы шибко забижали ваших девок в оккупации? – поинтересовался Наливайко, подмигнув товарищам.

- Всяко бывало, - ответила Марфа Андреевна. – Двух стариков убили, да пятерых партизан повесили. Они, ироды, амбар с зерном подожгли. А так чтоб обижали... Вроде и нет.

- Так, а девок-то портили? - не унимался сержант.

- Каких девок? У нас из девок-то только Лушка. Остальные вроде меня бабки и постарше. Молодых-то нет совсем. А мы кому нужны?

- Э, не скажи! – рассмеялся Наливайко. – Давайте, за баб выпьем!

- За женщин, - поправил Боровиков.

- А я шо кажу? За баб и говорю...

Выпили за баб-женщин. Наливайко упёрся пьяным взглядом в Марфу Андреевну и растянулся в глупой улыбке.

- А шо, Марфа- як-там-тебя-по-отчеству, сколько ж тоби лет?

- Ой, да старая уже, - захихикала старушка. – Скоро уж шестьдесят будет.

- Тю, не така вжэ и стара, – заржал сержант, хлопая себя по толстым ляжкам.

- А где... ик... Лушка? – спросил Степан. – Что она брезгует нашим обществом?

- Спит уже давно, - махнула рукой баба Марфа. – Она ж дитё еще. Поела и заснула. Да и мне пора, - засуетилась вдруг Марфа Андреевна. – А вы посидите. А нет, так ложитесь почивать. Располагайтесь, где место найдёте...

- А что, Марфа Андреевна, огурчиков довоенных не сохранилось? – спросил старший лейтенант, придерживая хозяйку за подол.

- Нет, солдатик, огурчиков не сохранилось. Всё немчура проклятая выжрала.

- Так таки и всё? – прищурился Боровиков. – Может, поищешь? По этим... сусекам поскребёшь?

- Тут хоть заройся, а окромя мышиного помёта ничего не наскребёшь, - отрезала тётка. – Пойду я. Глазоньки уже слипаются.

- Ну, иди, иди, - разрешил Боровиков...

 

Иван слышал позвякивание стаканов, ловил дурманящие сознание запахи тушёнки и сглатывал голодную слюну.

- Чуешь, Пашка, - вдруг донесся до него приглушённый шёпот Наливайко. – Бабу вжэ три года не щупав. Та и ты ж, мабудь, тоже.

- И... ик... я тоже, - подал голос Пантелеев.

- Заглохни, Стёпка – молодой ище баб щупать! – огрызнулся сержант, но тут же смягчился. – Хотя, конечно, пора и Стёпке попробовать.

- Ты... ч-что от меня-то хочешь? – с трудом ворочая языком, спросил Павел.

- Як шо? – оторопел сержант. – Тут же за стенкой две бабы!

- Бабы, - передразнил старший лейтенант. – Одной лет триста уже, а вторая пацанка сопливая.

- Ну и шо! – возразил Наливайко. – Яка там сопливая?! Думаешь, нимци её не пользовали? Хе! Так я и повирыв той Марфе. Дралы ту дивчину, як сидорову козу! Точно тоби кажу, - заверил сержант.

- Т-товарищ старший лейтенант, никто ж... ик не узнает, - поддержал сержанта Пантелеев.

- Что не узнает? – старший лейтенант повёл взглядом, пытаясь поймать в фокус сослуживцев. – Вы что тут... Мать вашу! Наливайко... наливай!

- Степан, налей старлею. Чуешь, Пашка. Мы цю Лушку трохи побалуем, та и всё.

- Да нас за это под трибунал! – зашипел Боровиков. До него, наконец, дошло, о чём просил Наливайко. – Ты соображаешь, пьяная морда, что предлагаешь?!

- Чего ж в госпитале не отказался сестричку оттарабанить? Забыл? Вона ж тоже сопротивлялась...

Боровиков насупился. Был такой случай. В сорок втором они с Наливайко лежали в госпитале. Была там медсестричка. Олей, кажется звали. Хохотушка такая. Смеётся, а ямочки на пухлых щёчках играют. Вот эти-то ямочки и свели его с ума. Поделился своим желанием с Наливайко. Тот поддержал. Сказал, мол, перед выпиской они её оприходуют. И оприходовали. Как только она не сопротивлялась! Да рот кляпом забили и... Ох, и тело было у девчонки!

- А если узнают, ты представляешь, что с нами будет? – сдаваясь, сказал старший лейтенант.

- Та никто ж не узнае... – зашептал сержант. - Вона, дурочка, немая.

- А тётка?

- А шо тётка? Тётка помрёт, - ответил сержант.

- Как это помрёт? – не понял Боровиков.

- А её наш дезертир убьёт, - сказал Пантелеев, поймавший слёту мысль сержанта.

- О! Чуешь. Шо хлопець каже! – хохотнул сержант. – Молодец, Степан! Толковый боец из тебя получится!

- Подожди, - заупрямился Павел. – Ничего не пойму... Как он её убьёт? Он же в подполе...

- Тьфу, дурень! Прости, господи, - разочаровано сплюнул Наливайко. – И за шо тоби звёздочки начепили?

- Но ты! – набычился Боровиков. – Я тебе щас дам «за что»!

- Ладно, не дёргайся, - пробасил Наливайко. – Старлей, слухай сюды...

 

Иван, цепенея от ужаса, слушал и не верил ушам своим. Наверху красноармейцы, советские бойцы-освободители, замышляли гнуснейшее преступление. Такое страшное, что не верилось в реальность происходящего.

Превозмогая боль, Иван поднялся с пола и присел на загородку для хранения овощей. Наверху голоса стали глуше. Похоже, злоумышленники нашли общий язык и приступили к обсуждению плана действий.

«Меня убьют, - соображал Иван. – Наверное, за Ваську и так бы к расстрелу приговорили. Но тут же совсем другое! Из меня ж насильника и убийцу хотят сделать! Сволочи!»

Иван, схватившись за голову, в бессильной злобе скрипел зубами. В захлестнувшей ненависти к злодеям растаяла телесная боль. Вырваться бы, да как? Сверху чем-то люк привалили и не в нынешнем состоянии сдвинуть его.

Вдруг он услышал, как наверху чуть слышно что-то шаркнуло, скрипнуло, едва заметная полоска света расширилась, и в приоткрытый люк юркнуло хрупкое тельце.

- Лушка, ты? – удивился Иван. – Ты чего?

Девочка прижалась к Ивану, и он ощутил, что она дрожит.

- Ты всё слышала?

Лушка под рукой Ивана закивала. Он, поглаживая девочку по волосам, лихорадочно соображал, что делать. Наверх незаметно вряд ли удастся выбраться. Пулю враз схватит, это и к бабке не ходи. А что ж предпринять?

- И-и, касатики, а что ж не спите? – донёсся сверху голос тётки Марфы. – Не всё еще выпили? Так и мне плесните. Выпью за компанию.

- Ну, садись, - напряжённо ответил Боровиков. Сейчас он решал, много ли слышала старуха и как ему с ней поступить.

«Отвлекает тётка», - вдруг понял Иван. Он почувствовал, что Лушка тянет его за рукав в угол подпола.

- Чего, Лушка? Что там у тебя? Оружие?

Девочка отрицательно замотала головой, промычала о чём-то и, махнув рукой, принялась торопливо разгребать сваленный в углу хлам.

- Ну-ка, дай я, - сказал Иван и, охнув от прострелившей спину боли, стал помогать Лушке.

Под тряпьём, оказалось сено, перемешанное с землёй. Скоро забрезжил лучик света и под руками стал расширяться до размеров лаза, сквозь который можно было легко пролезть.

- Вот это да! – восхитился Иван и нежно, с благодарностью, погладил девочку. – Умница ты моя, маленькая.

Девочка смущенно улыбнулась, обнажив некрасивые зубы. Сейчас она казалась Ивану прекрасней сказочной Василисы Премудрой. Спасительница! Эх, поборемся ещё за жизнь!

- Давай, Лушка, лезь вперёд!

Девочку второй раз просить не пришлось. Она ловко шмыгнула в отверстие и, обернувшись, с искрящимся радостью лицом поманила арестанта.

- Иду, Лушенька, иду...

Иван, стискивая от боли зубы, выбрался наружу и увидел, что находится по другую от входа сторону дома. Небо приветствовало невольника подмигиванием знакомых созвездий. Совсем, как в ту ночь. Но нет, братцы, эта ночь обернется по-другому! И не только для него.

Лушка дёрнула Ивана за рукав и замычала, указывая рукой в сторону поля, оканчивавшегося в метрах пятистах лесом.

- Ты, Лушенька, беги к людям, - сказал Иван. – А мне твою тётку выручать надо.

 

В избе царило напряжённое молчание. В давящей тишине выпили по стакану самогона и Наливайко, заподозрив неладное, спросил:

- Тётка Марфа, где твоя пацанка?

- Да где ж ей быть, - как можно естественней пожала плечами Марфа Андреевна. – Известно где – спит без задних ног.

- Это мы щас посмотрим.

- Не смей девочку трогать! – взвизгнула вдруг тётка. – Вы что, черти, удумали?

- Я тоби, блядь старая, щас дам чортив!

Сильной пощёчиной Наливайко сбил Марфу с табурета.

- Степан, глянь, дурочку у другий кимнате.

Пантелеев, шатаясь, поплёлся в соседнюю комнату. Послышался шум сдвигаемой мебели, падение табурета. Вернувшись, он развёл руками и глупо улыбнулся:

- Нету дурочки. Сбёгла сучка...

- Дэ твоя дурочка немая? Ну! – Наливайко замахнулся, но не ударил.

- Ой, господи! Ой, что ж такое делается? – громко запричитала женщина.

- А ну замовчь! – Наливайко остервенело пнул хозяйку в живот, и та, задохнувшись от боли, заскулила.

- Стёпка, глянь-ко Лушку на дворе, - распорядился сержант. – Може, в сарае ховаеться... И живо! Як муха сонная...

Степан выскочил из комнаты, а Наливайко недобро уставился на Марфу Андреевну. Желваки ходили под налитыми щеками, а осоловелые глаза ощупывали скорчившуюся на полу несчастную женщину.

- Ну шо, Марфа, - сказал он. – Раздягайся. Зараз молодость вспоминать будемо.

- Ты что? – прошептала Марфа Андреевна. – Креста на тебе нет! Что ж вы творите-то, а? Вы ж хуже фашистов, ироды окаянные!

- Шо?! – взревел сержант, и, вскочив, ударил бабу Марфу в лицо. – Сука старая! Нас с фашистами ровнять? Ах, ты, проблядь кулацкая! Подстилка фашистская!

Наливайко избивал пытающуюся закрыться руками женщину, а старший лейтенант растянулся на лавке. Спал.

 

Иван нашёл у сарая ржавые вилы и, взяв их наперевес, направился к входу.

- Лушка! – пьяно орал Степан. – Иди сюда... Иди, не бойся дядю...

Пантелеев, свернув за угол, увидел приближающихся Ивана и Лушку, испугано выглядывавшую из-за спины дезертира. Он тряхнул головой, не веря глазам, но видение не исчезло. Пантелеев скинул с плеча автомат, но воспользоваться им не успел. Иван размахнувшись, словно штыком, насадил на вилы Степана. Пантелеев икнул и выпустил изо рта струйку крови, затухающим взором посмотрел на торчавшие в груди вилы, на дезертира, вцепившегося в черенок, и грузно осел. Иван выдернул вилы, брезгливо отшвырнул в сторону, и вытер выступивший на лбу пот. Он, стараясь не смотреть в раскрытые глаза Степана, поднял ППШ и сдвинул флажок переводчика огня на стрельбу очередями.

Напуганная девчонка обхватила его руками и зарылась лицом в грязную гимнастерку. Иван чувствовал, как бешено колотится от страха ее маленькое сердечко. Лушка что-то загукала на своем непонятном наречии, и он погладил ее спутанные волосенки, успокаивая, а затем решительно отстранил цепкие ручонки.

- Жди здесь, Лушка, - хрипло сказал Иван и двинулся в дом.

Стараясь не скрипнуть половицами, он вошёл в избу. Прошёл в сени, перед дверью в комнату постоял, переводя дыхание и, вскинув автомат, толкнул дверь.

Сержант Наливайко, уставший избивать хозяйку, стоял на коленях у её тела и, тяжело сопя, пытался стащить многочисленные кофточки и юбки. Он вскинул на вошедшего глаза, и рот его непроизвольно раскрылся. Бордовый цвет хмельного лица резко схлынул, сменившись мертвенной бледностью. Руки непроизвольно зашарили по полу в поисках оружия, и схватились за лавку, найдя в ней опору.

- Тварь! - сказал Иван и нажал на спусковой крючок.

Автомат гулко отозвался длинной очередью, вспоров тишину избы и разорвав ненасытное брюхо сержанта. Боровиков на выстрел подскочил, в момент оценил обстановку и юркнул под стол.

- Не убивай! – закричал он оттуда. – Не убивай! Не стреляй!

Иван подошёл к столу и выпустил по нему всю обойму. Отбросил ненужный теперь автомат и устало опустился на скамью. Вяло отметил, что лейтенант агонизирует, мелко стуча каблуками по полу, и перевёл взгляд на Марфу Андреевну.

- Тётенька, вы живы?

Иван подошёл к телу хозяйки и перевернул на спину. Распухшее и заплывшее синевой лицо смотрело на него остекленевшим взором.

Он опустился рядом и прикрыл лицо ладонями.

- Что ж вы, гады, сделали? – взвыл он. – Вы же, своих... Вы же, сволочи, всю Красную Армию опозорили! Нелюди вы! Нелюди-и...

Сзади стукнула дверь, и Иван обернулся. На входе стояла, прислонившись к косяку Лушка. Слёзы, струившиеся из глаз, оставляли на худеньком личике светлые следы.

- Не ходи сюда, Лушенька, - сказал Иван, поднимаясь. – Нету больше у тебя бабы Марфы. Теперь ты совсем сиротинушкой стала... Как и я...

Он вывел девочку из избы, прижал к себе и, глотая слёзы, сказал:

- Иди к людям. Небось, не бросят. Не обидят сироту.

Он отстранил девочку, посмотрел в глаза и неожиданно для себя расцеловал в мокрые от слёз щеки.

- Не поминай лихом, Лушенька. Прощай...

Согнувшись, Иван зашагал прочь от дома, унося воспоминания о Лушке и трагедии, разыгравшейся в её доме. Погружённый в тягостные раздумья, он, хромая, добрел до леса и оглянулся.

В пяти метрах от него стояла Лушка. Запыхавшись, она смотрела на солдата преданными глазами, не решаясь подойти ближе. Иван глубоко вздохнул, посмотрел на сереющее небо и подозвал девочку.

- В Сибирь пойдём, Лушенька. Там, говорят, леса большие. Тайга называется. Авось, найдём, где жить...