Миром правил апрель. Весна постепенно приближалась в самую чарующую пору: в период одухотворения природы, цветения и благоухания садов, царствования могущественной силы, в период Любви.

Но Алевтина не замечала этого. Вот уже год, как с красным дипломом она окончила Педагогический институт, и, как лучшая ученица, получив распределение по месту жительства в одну из столичных школ, преподавала литературу в старших классах.

Нельзя сказать, что Алевтина не любила свою, только что приобретенную, профессию, напротив: с самого детства она только и мечтала об этом, но то, с чем пришлось ей столкнуться в действительности, было неприемлемым, непонятным и очень ее расстраивающим.

Молодой учительнице, по сути своей маленькой, хрупкой девочке, видимо для приобретения опыта, дали самый проблемный класс в школе. Словно подражая определенному методу обучения плаванию: закинуть в бушующее море и оставить одну: мол, захочет жить – выплывет.

Класс встретил ее появление не самым серьезным образом. Ученики позволяли ей говорить вслух, совершенно не воспринимая услышанное.

Девчонки на задних партах, рядом с которыми она выглядела младшей сестричкой, не редко красились, совсем ее не стесняясь, принимая робкие замечания учительницы за жужжание надоедливой мухи. Они отмахивались от ее слов: мол, секундочку, - и продолжали спокойно делать свое дело.

Ребят и подавно она боялась, стараясь как можно меньше связываться с ними, невероятно смущаясь от их взглядов и двусмысленных словечек.

Мать, после очередной ее жалобы и слез, никогда не успокаивала дочь. Она только злилась на Алевтину, горячилась и в сотый раз повторяла, что та не от мира сего, что у нее совсем нет характера, что дочь даже одевается не по моде, и что эти оболтусы сами учат жизни свою учительницу, а не наоборот.

- Но я не жизни их хочу учить, а литературе, - сердилась Алевтина.

- А литература - это и есть жизнь, - не уступала мать.

- Да, это – жизнь, но моя литература не та жизнь, которой живут они.

- Вот именно. Они, если и читают, то другую литературу и живут другой жизнью. Ты

не должна их учить, ты должна их заинтересовать, а чтобы их заинтересовать, надо быть сильной и современной личностью, а ты «выкаешь» и «прошу прощения» говоришь. Они смеются над тобой и жалеют тебя, а надо, чтоб боялись.

- Надо, чтоб любили, - произнесла тихо Алевтина, понимая, что мать во многом права.

- Эх, наивное дитя, «любили», - произнесла та с горькой усмешкой, - Поверь мне, что

про любовь эти ученики знают намного больше своей учительницы и не только из литературы, чистой и возвышенной, а из реальной и очень приземленной жизни. Тебе к малышам надо. Среди них можно найти несколько плодородных клумб, куда бы ты смогла кинуть зерна своего «разумного, доброго, вечного» и вырастить в этих душах цветы любви.

- Места нет, ты же знаешь. Я директору все уши прожужжала. Может на следующий

год освободится…

- Тогда жди и терпи.

По ночам Алевтина много думала: «Может это вообще не мое? Нет у меня к этому никакого призвания?» Сказать: «Да, это - так!», - она не решалась даже самой себе, потому что за этим следовало кардинальное изменение судьбы, к чему молодая женщина была совсем не готова и чего совсем не хотела. Сказать: «Нет!», - Алевтина тоже не могла, потому что не любила лгать кому бы то ни было, а тем более самой себе.

Так проходили дни за днями, больше и больше удручая девушку - оттого, что не может переделать себя, стать сильной, строгой и приоткрыть своим ученикам хоть занавесочку в тот удивительный мир литературы, в котором жила сама.

И после отмученного первого учебного года решила Алевтина в школу не возвращаться. Малышей ей не обещали, а еще раз подвергать себя экзекуциям старшеклассников молодая учительница не хотела, боясь навсегда потерять уверенность в правильности выбранного ею пути.

- Куда же ты пойдешь? – спрашивала мать, не смея оспаривать решение дочери.

- А-а-а… не знаю. Пока у меня целых два месяца отпуска, а там, куда Бог даст…

 

Хорошо, когда у человека есть тыл. Когда ему есть на кого надеяться. Хорошо ему, когда он верит: его не оставят, его вразумят, ему помогут.

Именно так беспечно и спокойно чувствовала себя Алевтина, принявшая, наконец, это нелегкое, но справедливое, как ей казалось, решение.

Первый день отпуска она провалялась в постели. Лишь к вечеру, нарядно одевшись, решила сходить в парк: посидеть на лавочке, полакомиться мороженным, послушать духовой оркестр. Как ни странно, но Алевтину редко посещало чувство одиночества. Она почти никогда не скучала. Девушке всегда было чем заняться, о чем подумать или помечтать. Общение ей заменяли книги. Она не видела ничего страшного в том, чтобы самой сходить в кино, на выставку или в театр. И ощущала свое «сиротство, как блаженство».

Телеграмма о смерти бабушки, Ефросинии Митрофановны, пришла через неделю ее отпуска, как раз тогда, когда мать и дочь решали, куда бы Алевтине поехать отдохнуть.

- Вот и поедешь. Там и отдохнешь, и с наследством разберешься, - горько усмехнулась

мать.

Бабушка жила в очень далекой деревне и служила, по ее выражению, учительницей. Алевтина, совсем ребенком, еще до развода родителей, навещала бабушку. Ефросиния Митрофановна была изумительным человеком.

Как-то маленькая Аля пожаловалась бабушке, что местные девчонки отобрали у нее любимую игрушку. Ефросиния Митрофановна посадила внучку на теплые колени, прижала к себе и прошептала на ушко:

- То, что отдал, то – твое.

- Как это? – не поняла девочка.

- Очень просто. Все, что у тебя есть, дано тебе за то, что ты когда-то, кому-то что-то

подарила

- Но я никогда никому…

- Не может быть, - прошептала бабушка, - Вот у тебя есть котенок? Ты его любишь,

гладишь, молочко ему в блюдце наливаешь?

- Да… - так же шепотом отвечала внучка.

- Вот видишь. Значит, ты подарила ему свою любовь, свою заботу и свое время.

- Так поэтому мне папа велосипед купил, - радостно догадалась внучка.

Бабушка рассмеялась, прижала девочку и, целуя в кудрявую головку, произнесла:

- Может быть, милая, - и серьезнее добавила, - Никогда ничего не жалей людям. Бог воздаст.

Бабушка открыла ей целый мир пушкинских сказок, которые впоследствии Алевтина будет знать наизусть. Ефросиния Митрофановна научила ее наслаждаться золотым одиночеством, читая книги. Именно она, еще тогда, в детстве, незаметно направила судьбу своей внучки в то русло, в котором барахталась и захлебывалась сейчас новоиспеченная учительница.

Уже несколько дней Алевтина жила в деревне. Уставала невыносимо. Но не оттого, что надо было ходить за водой к ближайшему колодцу за сто метров, вставать рано, кормить кур и уточек, поливать нехитрый бабушкин огород, вести домашнее, не привычное для ее городской сути, хозяйство. Нет. Все это ей очень нравилось. Алевтину тяготило постоянное присутствие людей в ее доме.

Одни уходили, другие приходили. Садились прямо на кровать, не снимая в сенях обуви. Поначалу сокрушенно качали головами, но через пару минут, словно забыв, зачем они сюда пришли, начинали говорить на знакомые им темы, как будто не замечая новой хозяйки, выпивали и угощались ими же принесенными закусками, называя Алевтину не иначе как Городская.

Ближе к вечеру приходила молодежь. Ребята и девушки в бабушкином доме чувствовали себя свободнее и осведомленнее, чем сама хозяйка.

- Ну, Городская, как, освоилась? – одной и той же фразой приветствовал ее водитель самосвала, Володя, который подвозил ее на своей машине, когда она, потерявшая всякую надежду найти транспорт, растерянная и расстроенная, стояла на вокзале.

- Принеси-ка мне топорик! Там, в сараюшке, справа. Я тебе дровишек наколю, пока время есть.

Наталья, молодая розовощекая местная красавица и по совместительству бабушкина соседка, принесла ей огромный букет красных пионов.

- Ну-ка, Городская, дай ножницы, они там, в первом ящичке стола: стебли обрезать, уж больно длинные…

Кто-то открывал холодильник, что-то брал из него или клал туда что-то, кто-то ставил на газ чайник, кто-то брал в старом комодике конфеты, кто-то, не спросясь, пробовал на себе привезенный ею из города крем. Алевтина ничего не понимала. То, как вели себя все эти чужие люди, удивляло и возмущало ее. Она никогда не испытывала ничего подобного и терпеливо ждала: когда же наконец все прояснится и станет на свои места?! «Наверное я – злая и жадная, - думала Алевтина в недолгие ночные часы, - Почему меня все так раздражает? Они же ко мне очень тепло относятся. Но почему их так много и они здесь так долго? Господи, как же я хочу побыть одна!»

Поздно вечером, после ухода последнего человека, она начинала выдраивать затоптанный пол, перестилать и перетряхивать кровать и готовить еду на следующий день.

Однажды, найдя в холодильнике фарш, девушка решила поджарить котлеты. Готовить она любила и умела, и потому получились они вкусные и сочные.

Утренние старушки не притронулись к ним, хотя и похвалили Городскую за хозяйственность. Вечерняя молодежь тоже не выказала особого интереса к ее кулинарным способностям, и Алевтина, по-детски обиженная, подняла глаза, полные слез, на только что вошедшего Володю, в очередной раз спросившего ее: освоилась ли она?

Как раз в это время зашел очередной гость - разухабистый парубок Валька, который был к тому же «навеселе». За ним, виляя хвостом, бежала огромная собака.

- Привет, девчата. А Городская где? – и, не дождавшись ответа, добавил, - Мне бы псину свою накормить.

Тут взгляд его упал на стол, где сиротливо и неоцененно стояла в тарелке золотистая горка Алевтининых котлет.

- О, вот –то, что нам надо. Да, псина?

Валька, не долго думая, подошел к столу, взял одну из них и сунул под нос собаке, которая вмиг проглотила редкое лакомство. Затем в комнату забежали еще два пса и, так же виляя хвостами, стали неотрывно следить за Валькиными движениями.

- А-а, женихи пожаловали? Ну, подходите, тут на всех хватит!

Парень стал подбрасывать вверх собачьи деликатесы, а его «меньшие братья» поочередно подпрыгивая, хватали их и проглатывали за один присест.

Неожиданно одна из котлет упала на пол, и Валька случайно наступил на нее своим огромным сапожищем.

Тут молодую хозяйку прорвало:

- Уходите! – пронзительно закричала она. - Все уходите! И больше никогда не появляйтесь! Я устала от вас! Уходите все!

Алевтина, закрыв лицо ладонями, стала плакать навзрыд, как маленькая раздосадованная девочка. Ее худенькие плечики вздрагивали, и обида протяжным плачем заполняла пространство ее нового деревенского дома.

Когда она опустила руки, в комнате, не считая Володи, никого не было. Молодой человек, как ни в чем не бывало, уминал оставшиеся котлеты:

- Садись, Городская, в ногах правды нет! Готовить ты мастерица. Очень вкусно. Давай, угощайся!

Она, ошеломленная собственной дерзостью и его спокойствием, медленно подошла, села на стул и, продолжая всхлипывать, взяла со дна тарелки жареный комочек.

- Да, ничего… вкусно, - пролепетала девушка, не смея поднять глаз.

- Вот видишь, а ты расстраивалась. Посиди, отдохни, поешь. Я уберу.

Он пошел в сени, принес совок, смел на него растоптанную котлету и выбросил ее. Потом протер это место мокрой тряпкой и, закончив уборку, подсел к Алевтине.

- Ты не серчай на нас. Мы ведь думали… чтоб ты не одна, чтоб не тоскливо. Боялись тебя одну оставить. Понимаешь?

- Понимаю… Но я люблю быть одна. Мне трудно так сразу привыкнуть… словно я у них дома, а не они у меня.

- А они не у тебя, они у Ефросинии Митрофановны. А ты знаешь, что у нее даже двери не запирались? - И днем и ночью любой мог прийти к ней, как к себе домой.

- Правда?

- Правда, Аля, правда, - он впервые назвал ее по имени, - Ефросиния Митрофановна всегда говорила: «Все, что отдал, то – твое», и, помолчав, тихо добавил, - а тебя она часто вспоминала и очень любила.

- И я ее очень любила… и вспоминала…

- Тогда почему так редко приезжала?

Девушка пожала плечами и со вздохом произнесла:

- Суета…

- Да, понимаю. Серьезная причина.

 

Вот уже много дней Алевтина жила без гостей. Поначалу ей было неловко за свой поступок. Она стеснялась встретиться с кем-то взглядом на улице, когда шла в магазин или за водой. Боялась, что её не простят, посчитают за гордячку, но, к ее удивлению, казалось, никто ничего не помнит: ей улыбались в ответ и по-доброму кивали.

Впервые за очень долгое время Алевтина почувствовала себя умиротворенно-счастливой. Теперь у нее появилось много времени для того, чтобы подумать, помечтать и осознать, что в стенах жилища ее бабушки, Ефросинии Митрофановны, нашла она свой настоящий дом.

Володя приходил к ней каждый вечер. Она рассказывала ему о городской жизни, о не сложившемся опыте своей преподавательской деятельности, о любимых книгах. Иногда Алевтина зачитывала ему целые главы или нараспев, слегка прикрыв глаза, наизусть читала Володе любимые стихи. Тот, словно завороженный, мог слушать ее часами. Все накопленное и не отданное в ней выливалось бурным потоком в его благодарную и умеющую внимать душу.

Однажды вечером парень пришел нарядно одетым и с букетом цветов. На вопросительный взгляд девушки ответил:

- На свадьбу иду. Наталья замуж выходит.

- А-а… привет ей передай.

- Сама и передашь. Одевайся, вместе пойдем!

- Но меня не приглашали, - с едва уловимой обидой произнесла девушка.

- Зато меня пригласили!

- Но…

- Никаких «но» не принимается. Я приду со своей девушкой, - и, помолчав, спросил, пристально глядя ей в глаза, - хочешь быть моей девушкой? Только честно?

- Честно… - то ли повторяя последнее его слово, то ли спрашивая саму себя, повторила Алевтина и неожиданно выпалила:

- Если честно: хочу!

Когда они зашли в празднично украшенный двор, все как-то притихли. Володя дружески похлопал жениха по плечу и, поцеловав в щечку невесту, пожелал молодоженам:

- Любовь да совет!

Алевтина же немного растерялась. Она глядела невесте а глаза и не находила слов.

- Ты…Ты – самая красивая невеста, которую я когда-либо видела в своей жизни.

Наталья, польщенная таким комплиментом Городской, зарумянилась и улыбнулась, а нежданная гостья вдруг обняла ее, и горячо прошептала:

- Ты прости меня за тот вечер, помнишь?

Наталья, в свою очередь, крепко прижала Алевтину к себе и, так же на ушко сказала:

- Уже нет. Не помню.

Девушки рассмеялись.

- Мама, посадите Городскую к нам поближе, - попросила Наталья, выпуская гостью из объятий и направлением руки указывая той место за столом.

Все было замечательно: вкусно, щедро, весело. Алевтина немного выпила. Она ощущала крепкое плечо Володи, который относился к ней очень внимательно и, наверное, в первый раз девушка почувствовала себя по- настоящему спокойно… Тут, после очередного тоста, все громче и требовательней зазвучали голоса:

- Городская… Городская пусть слово скажет!

Гостья не ожидала подобного поворота. Она растерянно и беспомощно посмотрела на Володю, который ободряюще подмигнув ей, тихо сказал:

- Не бойся, я рядом. Выдай им! Я помогу, если что.

Алевтина поднялась. Помолчав несколько секунд, словно ожидая полной тишины, стала говорить слова, которые вряд ли пришли бы ей на ум, если бы она предполагала подобное выступление:

- Как иногда в жизни все странно получается: я ехала проводить, а приехала и встретила. Я ехала ненадолго, а приехала, наверно, навсегда. Я ехала в гости, а приехала домой. Я думала, что добрая, а оказалась злой. Простите меня… Вы все очень хорошие и мне жаль… мне горько… - она вдруг запнулась, готовая разрыдаться, но Володя, цепляясь за последние слова девушки, загромыхал на весь двор, приводя ее в чувство и спасая положение:

- Горько! Горько!! Горько!!!

 

На следующий вечер он пришел не один.

- Познакомься, Аля, это – наш председатель, Дмитрий Михайлович.

- Добрый вечер! Проходите, - девушка засуетилась, - я сейчас на стол накрою.

- Не, не, Алевтина… как по батюшке-то?

- Андреевна.

- Нет, Алевтина Андреевна. У меня мало времени и только пару вопросов.

- Да, я слушаю, - девушку охватило легкое волнение.

- Я так понял, что вы к нам надолго?

- Да, хотелось бы.

- Знаю, что вы, как покойница Ефросиния Митрофановна, учителка?

- Да, преподаю, как бабушка.

- Так может, согласитесь работать в нашей школе?

Алевтина от радости и недоумения только пожала плечами. Председатель понял этот жест по-своему и, словно оправдываясь, продолжал:

- Я, конечно, понимаю: после города и к нам – не те масштабы. Да еще хочу предложить вам малышей - они у нас беспризорные. Выручайте, а? Мы вам во все поможем. Ефросиния Митрофановна была бы довольна. И…

Но девушку уже больше ничего не интересовало и, не боясь показаться невежливой, а, может, от испуга, что председатель передумает, она прервала его на полуслове и громко выпалила:

- Я – согласна, - и уже тише добавила, - тем более, что бабушка была бы довольна.

Володя вышел проводить Дмитрия Михайловича, а девушка впервые в жизни не захотела оставаться одна. Это было новое, волнующее чувство: необъяснимая потребность присутствия другой души, в которой пряталось и уютно засыпало ее золотое одиночество..