Валерий Саулов и его стихи ( 1941 - 2003 ) Валерий обращался ко мне на вы... Он же был намного моложе меня, хотя в Израиле, где мы с ним жили , даже солдат обращается к генералу на "ты", но мы же с ним были выходцы из страны сплошных советов... И вот сегодня, когда Валерия нет в живых, когда его , как Поэта , забыли , я хочу предложить для тома "Избранные стихи" , который намечается в Израиле , его стихи… Мы с Валерием встречались не часто – он жил в Димоне , а я в Хайфе , иногда , обменивались письмами , но по телефону – несколько раз на дню . В Израиле у него вышла одна единственная книга . Это из письма : « … С удовольствием посылаю Вам свою - "Срединное море". Книга только что выпущена новым тель-авивским издательством Союза творческих работников Израиля, в членах которого состою. Предлагая ее издательству, пришлось выбирать из трех полностью подготовленных к изданию (на уровне оригинал-макетов) рукописей трех книг. В результате сформировась четвертая. Она целиком написана в Израиле (я в стране с 1991 года). Выпуск остальных книг, которому давно должно бы состояться, задерживается по финансовым причинам. "Срединное море" Вы прочтете первым - никто из наших коллег-профессионалов ее еще не видел... Есть идея издать книгу стихов о Крыме - и непременно в Крыму. Если у Вас есть на примете подходящий тамошний издатель из людей порядочных - не сочтите за труд сообщить. Речь идет не об издании с целью заработка, так что условия для издателя будут максимально выгодными…» Не знаю , удалось ли ему составить крымскую книжку , знаю только , - собирал ! Месяцев за восемь до своей смерти , он прервал связь со всеми своими друзьями , и не отвечал на телефонные звонки … Конечно , я знал , что он тяжко болеет , но , когда мне позвонила Люба Знаковская , - тоже знавшая Валерия ещё по Крыму и заплакала … Я всё понял … Несколько слов хочу сказать о книге … «СРЕДИННОЕ МОРЕ» : Для своего поэтического « прыжка » , « планку » он поставил достаточно высоко , на уровне Осипа Мандельштама и Иосифа Бродского … И в возрасте , намного большем , чем эти гениальные поэты , понимая что : «Старшинство, старшинство, Старейшинство — не возраст. Но его Не отменить. Не оберешься срама Перед самим собою - за и во Всё долгожительство своё...» Не мне сейчас решать , взял он мандельштамо-бродскую высоту , но стихи , написанные Валерием Рубинштейном , приблизились к этой высоте и это надо отметить - вот , что значит , стоять на плечах великих . В лучших , очень даже , отличных стихах - строках поэт глубок и далек от дешевых дидактитэ – моралитэ … Он утвердился на тверди земного шарика , народонаселение которого не однажды , не единожды пыталось ввергнуть хрупкую планету ЗЕМЛЯ , в хаос , в адскую пучину , в тартарары … В этот ряд вселенских бед , конечно , с наименьшим знаком , я бы поставил и народопереселение –расстекание по земному шарику наших тел и душ … При таком раскладе сил , самые тяжкие страдания , первыми принимают на себя , настоящие поэты . Правофланговые . А Валерий Саулов-Рубинштейн и был Настоящим Поэтом . Михаил Лезинский . Валерий Саулов (Рубинштейн) ИЗ ЦИКЛА « СПРАВА НАЛЕВО » В Израиле светло до слепоты. В жару и вовсе жалюзи закрыты, Как если бы за мною - всё не квиты – Ползли с подслеповатой широты Потемки - в четверть суток благодать, Как если бы, в везучести отменной , Вдруг да случилось стужу и затменье На зной и помраченье обменять. Так крайности сошлись. Черта с чертой. На сумерках. Иллюзия и чудо Переплелись, как блудники для блуда, Совпали полусветом с полутьмой. И в этом правда перемены мест, Ирония ее, тщета, граница, Урок, что никому не пригодится: Бог, мол, не выдаст - так свинья не съест. Здесь день за днем без облака зенит. Здесь тени коротки, а полдень долог Закрыты жалюзи. Задернут полог. Неистовствует свет. Судьба темнит. 21.6. 91 *** Подъезжая иерусалимским шоссе, Понимаешь, что выйдет из-за поворота Город всем городам, испокон не как все, И дороги приводят к нему - оттого-то. Но пока плоскогорье в камнях и траве Округляется арками и куполами, Взгляд еще обращен к предзакатной Москве За вагонным окном и притянут полями Среднерусскими, горькой рапой Сиваша, Известковыми тропами древнего Тавра. Это здесь человечий Гольфстрим, всполоша Племена, и мешал, и срывал их недаром С мест надышанных, влек их наискосок – На Дунай и в Царьград, в Бухару, к Самарканду, И мутил европейский северо-восток, Передергивал и перекраивал карту. А когда затихал, то отдельной судьбой Проступало равно, что и в общем начале – За три моря ходить, в Тегеране ли бой Принимать, слушать в Грузии песни печали, Эполеты носить в Кабарде и Чечне, К Иордану пешком добираться, к Сиону. Было этой дорогой податься и мне Суждено. Эти строки не экскусионны. Потому что когда завихряется круг Чужекровной вражды без исхода и срока, То великое благо - спуститься на юг, Чтоб подняться в страну родового истока. Потому что когда открывается вдруг Золотеющий камень Иерусалима, Обрывается прошлое (выломав крюк, Так вагон отцепившийся катится мимо). Потому что когда исполняются сны, Обретает устойчивость их панорама – Нет нужды, что не Храм, а остаток Стены Лишь и явлен тому, кто не выслужил Храма. Потому что, ладонь положа на разлом, Принимаешь как должное: камни негладки. И Стена отзывается долгим теплом Заповедных времен в их нетронутой кладке. Август 1991 *** Жизнь с распахнутой дверью, Чтоб воздух горячий, стоячий, Шелохнулся хотя бы. Так что настежь страна, Ничего от поглядки не пряча, От Метулы до Табы. Вот геенна пустынь – А поверх облака кучевые Из Двуречья, Аравии, Савского царства, Лергама – Душный зной, укачавший когда-то Шатры кочевые Праорды Авраама. Вот он, таборный быт, Вот он, полог откинутый, сила Племенного родства, Соль общинного лада. Ничего между трех средиземных морей С той поры не остыло, Ни на градус прохлады. Дверь - наотмашь: войди! брат! Как в день совершенья завета Меж народом и Им. А потемки дверного проема - Не потемки ли Сам? Не потемки - душа человека? То же самое - дома. Июль 1996 *** Был Страшный суд о Ханаане В день сотворения: страна На побиение камнями Была вперед осуждена. И вот из тартара веками Через пласты пород иных Восходят вверх, всплывают камни Глубин таинственных земных. Избавиться от камнеграда Как раз, поди, и тщились встарь, Впервые их сложив в ограду, Жилище сладив и алтарь. Здесь именно и был расслышан Звук остывающих камней Как небывалый голос свыше, Что среди голых скал ясней. И стала знаком первородства Развалов щебенных туга: Поля вдовства, сады сиротства, Дорога не-ступи-нога. До сева - каменная жатва, А после, как поспеет злак, Коса - на камень, что из ада Над пашней выпростал кулак. И уходил народ, отчаясь, Бросая камни, и опять Смотрел с надеждой, возвращаясь Родные камни собирать. Тут не один пришелец канул Средь них с мечом. Конец един. Тут испокон - на камне камень: То городов, то их руин. 79.7.96 *** НЕГЕВ Пустыня - абсолютный знак конца Она как эпилог всему в пространстве. Неважно, что причиной: долгий век Бездарного правителя, потоп, Конкистадоры или просто овцы, Что выщипали всю траву под корень. И овцеликие народы - А именно в их землях почему-то Обычно и находятся пустыни - Единственно сберегшие на зное Потребность пить и жажду размножаться, Живут в оцепенении догадки, Что скоро их лишат последних благ. Тогда они берут своих верблюдов, Ослов, гаремы и через границу Плетутся в сопредельную страну, Где есть еще вода и тень - циновку Раскинув, лечь. И кто их остановит – Те миллионы жаждущие чресл И ртов? И что в краях пустынь граница? К тому же сопредельная страна Населена народом, чей язык И внешний вид, верблюды и ослы, Потребность в размноженье и питье - Почти как у пришельцев. Все отличье Лишь в способе плетения циновок И в привкусе воды. А там, глядишь - Один народ, одна страна, а там - Одна пустыня, Когда вода вся выпита до капли С чудовищным приростом населенья. И прах умерших Не перегноем делается - пылью, И переходит в воздух, а не в почву. И ветер носит тучи мертвой пыли, Так что нельзя дышать. И умирать Перестают, поскольку смерти Не может быть в местах, где жизни нет. Тогда они становятся ордой, Через кордоны прущей наудачу, Как стадо, подминая под себя Иные земли, расы, государства, А сзади расстилается пустыня. Чтоб кто-то после них сюда пришел Для поселенья? Прежде мировые Устои сдвинутся. И вот мы здесь, В пустыне, всеми брошенной, кто прежде Захватывал ее и опустынил. Мы выбрали ее, чтоб поселиться. Нам больше не осталось места в мире, Где сдвинуты устои мировые. 24.7.96 *** Эмигранты, пыль чужих дорог, Чем мы были в прежнем воплощенье, Ведает об этом только бог, Нас подвигшии на перемещенье. С тверди, уходившей из-под ног Вкось, в тартарары, хаос, пучину – Каждый, кто осмелился и мог, Спрыгивал, как покидают льдину. Вот оно, переселенье душ! Вытолкнув поболе миллиона, Чай, в отчестве играют туш, Чай, таскают мясо из бульона? Но к чему поглядка в зеркала Заднего обзора, коль достало Там, куда кривая привела – Ни кола! - всем непутем начала, Весть о коем нам не докучала Впрок из чужедальнего угла. 26.8.96 *** Я ехал с родины, куда глядят глаза. Мне было все равно. Скорей бы прочь. В исконном Величии родные небеса Неведомым ко мне вставали склоном. Молчало все. Упреков ли, угроз Не раздалось. По следу, вместо слова – Лишь подмосковный шум сырых берез В районе Шереметьева-второго. Все было кончено. Я убывал В пространство мира. Будущее с прошлым Раэъялись. И уже не уповал На чудо с возвращением и прочим. Я оставлял страну средь бела дня, За отческие уходя пределы. И, отпуская, родина меня Удерживать минуты не хотела. Она меня не различала. Я Был просто прах, в иную даль влачимый, Прощально обозрев ее края И становясь еще неразличимей. Но прежде чем рвануть из-под крыла Бетоном взлетной, словно бы в немилость, Она, шатаясь, из-под ног ушла И омутом беззвездным заменилась. Прощайте, всё. Обмолвясь невзначай, Не поминайте лихом, ибо лихо При мне : забвенье, память и печаль – Удел пропавших без вести, ни лика Не обратив, ни ждать не завещав. 31.5.96 *** Час ужина, жареной рыбы, чувяк Разношенных. Час обретения дома. Тот гомон гнезда, без которого всяк Не птица и не человек. Та притома, Что с детства понятна. Заведомый знак, Что вечер уже. И домашние дома. Все живы еще. И за окнами мрак. И в новой стране, за чертой судьболома, Вдруг все повторяется рейсом парома И, как у причала, стоит у порога Полвека спустя, поменявшее флаг. И жарят кефаль или камбалу - так, Как прежде, а может, хамсу или сома. Всемирный порядок! Всеобщий просак, В который не зря попадают. Исконно Нам это знакомо, и это законно, Порою - искомо, порою - оскома. Но жареной рыбою пахнет. Итак, Час ужина, общего сбора, чувяк. Все живы еще. И за окнами мрак. Ноябрь 1997 |