Я сидела на коричневой скамье полутемного больничного коридора и ждала пяти часов. Мимо ходили врачи в халатах, накинутых прямо на свитера - из щелей под окнами дул холодный осенний ветер, а батареи не топились уже давно. Да и пациенты этой клиники вовсе не нуждались в тепле - так, вероятно, думали все работники.

Часы показывали четыре с небольшим. Я, как всегда, пришла рано, очень рано, за пятьдесят минут до приема.

Боже мой, я не была тут восемь лет.. Между тем днем, когда мы сидели на этой лавочке с семьей и нынешним пролегла целая жизнь, но все так же спускалась по стене широкая трещина на зеленой краске, так же сиротливо стояли ободранные скамейки и казалось, будто меня вновь насильно возвращают в жизнь, от которой я убегала, не оглядываясь.

 

-----------------------

 

Я никогда не любила школу и первую учительницу. Валентина Павловна была жирной, с мухой-родинкой на носу и липкой притворной любовью к детям женщиной. Я ей, наверное, тоже не нравилась - со своей патологической неспособностью запомнить элементарную математику и нежеланием надевать школьную форму. Хотя другие дети ее, пожалуй, даже любили - иначе как еще объяснить их виртуозно рисуемые на восьмое марта картинки?

Валентина Павловна была первым человеком в моей жизни, унижающим за незнание слова, и словом этим была "палетка". Валка-Палка рисовала ехидную двойку в дневнике с подписью: "Товарищи родители, обратите внимание..".

После первой двойки я пришла домой мрачная и, не глядя, положила дневник на стол. Мама сразу заволновалась. Это было ее отличительной особенностью - волноваться за всех, и папа тут же старался успокоить ее и себя: "Менделеев в школе тоже был двоечником!".

Кто такой Менделеев я не знала, но уже с самого детства он стал как бы моим закадычным другом - кем-то в кляксах, озорным и наверняка свойским. Впрочем, слово "закадычный" означало для меня примерно то же, что и "загадочный".

Да, мама волновалась за всех и всегда, жить ей от этого легче не становилось, но по-другому она просто не умела. А папа наоборот, держал, как говорил брат, фасон. Чей фасон он держал и почему не примерял тоже было не совсем ясно, но со временем я поняла, что вникнуть в эти фразы можно было даже не пытаться, они вообще представляют что-то вроде довеска к речи, табличку "Я взрослый и знаю много слов".

 

Я положила дневник на стол и стояла рядом, как грозный часовой анчар, заложив руки за спину. Отец посмотрел через очки на двойку и поинтересовался:

- Ну и чем же юное дарование не угодило?

Юное дарование - это я.

- Не знала, что нам палетку задали нарисовать.

- Палетку? - снова заволновалась мама, и я поняла, что будь она на моем месте, то тоже схлопотала бы двойку за незнание слова.

- Ну ничего, - успокоил всех папа, - а вот Достоевский, говорят, в школе не любил литературу.

И я поняла, что Достоевскому тоже предстоит стать моим закадычным другом.

 

-----------------------

Я посмотрела на часы. Оставалось еще пятьдесят минут до приема посетителей. Оттягивающая руку сумка с продуктами бесшумно легла на лавку рядом. Коридор был пуст, даже медсестры больше не скользили туда-сюда, заканчивая обход.

-----------------------

 

По вечерам к нам часто приходила тетя Нона, мамина лучшая подруга, и тогда папа делал мне глаза. Это означало, что маму с подругой надо оставить наедине, а нам - выйти в сумерки зимнего - или летнего - вечера и ходить несколько часов, "дышать воздухом".

"Дышать воздухом" было мамино выражение. По ее словам выходило, что воздух очень полезен. Первые пять минут я усиленно дышала, а потом решив, что больше полезности в меня все равно уже не войдет, переключала свое внимание на папу.

- Споем? - предлагал он, и мы затягивали нашу любимую: "Листья желтые по городу кружатся, тихим шорохом под ноги нам ложатся.."

Эти прогулки с папой были самым умиротворяющим действом за весь день. Мы ловили лягушек или смотрели на звезды, ходили в кинотеатр на побережье или покупали мороженое.

Возвращались поздно, когда тетя Нона уже стояла в прихожей и прощалась. Мама стаскивала с меня грязные ботинки и, укладывая спать, обязательно говорила: "Вон как свежий воздух-то действует! Кислород!"

В полудреме я все время хотела ей возразить, что это вовсе не какой-то там страшновыговариваемый кислород, а папа действует, но глаза сами собой закрывались и я уплывала в пеструю страну детских снов.

 

Тетя Нона была дальней маминой родственницей, настолько дальней, что родство их осталось только в преданиях, начисто пропав из всех официальных документов. Фамилия у тети Ноны была Веселая. Странная фамилия, учитывая горестную складку в уголках ее губ и синие мешки под глазами.

Однажды, гуляя с папой, я спросила его, как так получается, что фамилии людям присваивают прямо-таки противоположные, но он так и не дал внятного ответа.

- "Веселая" - это еще ничего, - прибавил папа. - У нас на работе одного товарища вообще называют "Дурой" - по фамилии.

"Наверное, - думала я, - это что-то вроде Валентины Павловны: на поверхности лежат листья, а на самом деле гниль".

 

-----------------------

Да, тогда я была довольно категорична - как и все дети - в своих суждениях. Тетя Нона казалась мне скучной, и я не понимала или не хотела понимать, почему мама проводит с ней столько времени вместо того, чтобы просто погулять со мной и папой - брат к тому времени уже жил самостоятельно и редко приходил домой.

Оставалось еще пятьдесят минут до приема посетителей. Я передвинула сумку подальше от края скамьи, чтобы она не упала и не тренькнули баночки с вареньем, как много лет назад, - этот момент ярким мазком запечатлелся в общем серой картине моего прошлого, - и снова погрузилась в воспоминания.

-----------------------

 

В школе дела обстояли все хуже. Я заканчивала зимнюю четверть с огромным количеством пропусков. Каждый пропуск в дневнике обозначался Валкой-Палкой как "Б" красными чернилами с неизменным: "Товарищи родители, прошу обратить внимание…"

Мама начинала волноваться и защищать меня перед учительницей: "Она крайне болезненный ребенок.. да-да, я понимаю.. Мы каждый день делаем все домашние задания! И даже больше!".

На самом деле я не болела. Просто у мамы была такая привычка - она все время предлагала мне и папе остаться в этот день дома и никуда не ходить...

- Ленин завещал учиться, а не прогуливать занятия без повода! - говорил папа, постукивая по столу пальцем за завтраком, и я на всякий случай начинала заболевать на глазах - терять осанку и трагически бледнеть.

- Эта школа ребенка все равно ничему не научит! - отвечала мама и велела мне идти в постель.

Но уроки, как ни прискорбно, я все же делала. Кроме математики, разумеется.

 

А вечером к нам опять приходила тетя Нона. Иногда с ней появлялся сын Рома - старше меня на семь лет, он, тем не менее, не считал зазорным интересоваться моими делами.

Рома учился в той же школе, что и я, в одиннадцатом классе, и казался мне каким-то нереально взрослым - и рослым. Когда его одноклассники с гоготом шли в спортзал мимо нашего третьего класса, я, раскинув руки и с криками "Рома!" бежала ему навстречу.

- Невеста встречает? - хихикали его друзья.

- Прибью, - беззлобно отвечал Рома.

Это была его кличка - Рома-прибью.

 

Я сидела у Ромки на плечах, грызла яблоко и мечтала, что когда вырасту - выйду за него замуж. Правда однажды, возвращаясь домой из художки, я вдруг увидела его с худой белобрысой девчонкой - она что-то кричала, а он, втянув голову в плечи, слушал, и совсем не походил на Рому-прибью из придуманной мною сказки.

Придя домой и швырнув в угол папку с рисунками, я упала на кровать и рыдала до тех пор, пока не прибежала мама.

- А вот Набоков.. - хотел было констатировать папа, узнав о причине моих расстройств, но мама так грозно сверкнула на него глазами, что тот, удивившись несвойственной ей роли, растерянно замолчал и замечание осталось невысказанным.

Таким образом, Набоков не присоединился к Менделееву и Достоевскому, и про него я узнала только несколькими годами позже.

 

-----------------------

До приема оставалось пятьдесят минут. Я была даже рада - никто не мог помешать мне вспоминать о том, что казалось похороненным и засыпанным пылью уже очень давно.

-----------------------

 

Однажды весной, благополучно перевалив за зимние каникулы с минимумом болезней, я хмуро слонялась по школьному коридору. День был тяжелый. Нет, просто отвратительный был день! Валка-Палка дошла в своих претензиях ко мне до того пика, дальше которого я жить просто не могла: не добившись от меня раскрытия формулы (а+в)с, она публично назвала меня бездарностью.

Меня! Бездарностью! Меня - юное дарование! Меня - третье место по району за рисунок буровых платформ!

Нет, определенно, день был отвратительным.

 

Мимо, расшвыривая по сторонам мелких и чуть не опрокинув меня, пролетел одиннадцатиклассник. Я почистила белые колготки, одернула платье и.. застыла.

За ним мчался с ножом в руках Ромка-прибью. И кричал.

 

Я вросла в землю и не могла пошевелиться. Как в замедленной съемке я видела преградивших ему путь военрука и нескольких женщин-учителей. Я видела, как у него выбивают из рук нож и с трудом удерживают пять человек. Я видела...

Впрочем, больше я ничего, кажется, не видела, кроме его глаз. Это были бешеные глаза человека, совершенно не владеющего собой. Кого угодно, только не Ромки. Кто угодно, только не он мог биться в окружении людей, закидывая вверх лицо, по которому текла пена.

 

-----------------------

Я снова подвигала сумку и мельком решила, что некоторые скоропортящиеся продукты не имеют ни малейшего шанса испортиться в том холоде, который изо всех щелей змеей пробивался в коридор больницы.

Мысль появилась и исчезла, а я сидела и смотрела в облупленную краску на противоположной стене, как когда-то восемь лет назад, и вспоминала.

Такой ужас, что я испытала в школе, услышав, как совершенно не по-человечески кричит Ромка, только раз еще вошел в мою жизнь - когда на руках умирала подруга. Но тогда на маленькую дрожащую девочку никто не обратил внимания - незаметно и как-то неестественно быстро появилась милиция (на самом деле прошло минут пятнадцать, как я узнала позже) и врачи, Ромке сделали укол и увезли его, вялого, на машине прямо против движения.

-----------------------

 

В тот день, и на следующий, и еще несколько тетя Нона к нам не приходила. Мама, как обычно, волновалась, и даже папа уже не сравнивал - то ли иссякли знакомые фамилии, то ли просто почувствовалась нелепость этих сравнений с реально знакомыми людьми.

Я никому не говорила, что видела в школе, делая первые робкие шаги на встречу навязчивым мыслям, которые еще не раз дали бы знать о себе в моем взрослом будущем, но никто и не спрашивал. Только в школе, гудящей в первое время, как растревоженный пчелиный рой, еще сплетничали об этом случае, а потом и вовсе забыли и вернулись к своим делам.

 

Тетя Нона пришла спустя неделю и шепталась с мамой и папой на кухне. Потом папа вышел в гостиную и стал искать что-то в верхнем ящике комода. Я знала, что там они с мамой хранят деньги на новую квартиру, в которую мы так мечтали переехать.

Отсчитав нужную сумму - забрав почти все - он посмотрел на меня в задумчивости и сказал:

- Скучаешь, дарование?

Я поерзала и спросила невпопад:

- Скоро Прибью придет? Куда он попал?

- Прибью? - наморщил лоб папа; потом словно вспомнил, заторопился: - Скоро, скоро. Вот мы сейчас съездим с твоей мамой и тетей Ноной кое-куда, и вернется твой Прибью.

Когда он проходил мимо меня, я услышала, как папа невнятно бормочет себе под нос: "Очень она это верно подметила... Того гляди и прибьет..."

 

Ромку я не видела после этого еще около недели; он вернулся в школу, как ни в чем не бывало.

Все отнеслись к его появлению настолько спокойно, что я начала сомневаться - а действительно ли что-то было или мне, с бурной фантазией, помноженной на художку, просто показалось?

 

-----------------------

До приема оставалось пятьдесят минут. Я почти не обращала внимания на часы.

У Ромки оказалась какая-то прогрессирующая болезнь с периодическими вспышками. Тот приступ в школе был вторым или третьим в его жизни.

Он был ни в чем не виноват…

В детстве мне казалось, что люди ответственны за все, что с ними происходит, что нет никакой судьбы, только мы выбираем по какой дороге идти. Ромкин пример доказал обратное, но я многое бы отдала, лишь бы этот пример никогда не нашел места в моем - и нашем - прошлом.

-----------------------

 

Заканчивался учебный год. Остались позади рано наступающие страшные сумерки, тонкая корочка льда по всей дороге из дома в школу, превращающаяся к обеду в месиво черной грязи. Прошло и восьмое марта, когда мама, как обычно волнуясь за мое будущее, пошла к Валентине Павловне с цветами и моей лучшей картиной с буровыми. Валка-Палка стала после этого мягче и слащавей, а мама - чуть менее успокоенной и чуть более уверенной.

Я заканчивала третий класс - и переходила сразу в пятый, потому что четвертый мы почему-то не учились, и навсегда освобождалась от Валки-Палкинского гнета.

 

Но лето принесло с собой новую горесть - Нона скончалась.

 

Мы стояли у ее могилы (брат держал меня за руку), а Рома, мой отец и еще несколько мужчин выносили уже заколоченный гроб из машины. Оглушительно пели птицы, лист тополя, крепко зажатый мною в руке, был уже не клейким, как в мае, а сухим на ощупь и шершавым.

Мама стояла какая-то потерянная, застыв в отчаянии и крепко сжав губы, а солнце светило так яростно и так жгуче, что было вообще непонятно - как можно всего этого не видеть и не хотеть еще раз прочувствовать, лежа в сырой земле?..

Поток моих отнюдь не горестных мыслей прервал стук падающего гроба. Как тогда, в школе, Ромку-прибью держали десять рук и не могли удержать..

И совершенно так же, как тогда, я вросла ногами в нагретую землю.

 

---------------------

 

Рома не стал моим мужем. Он стал проклятьем моего детства и юности.

Это к нему по утрам в сопровождении отца ходила с кастрюлями мама; к нему она выбиралась в дождь и снег, в праздники и будни - накормить, напоить, согреть квартиру - спички у Ромки отняли.

Болезнь прогрессировала - со смертью Ноны ему и вовсе не для кого стало жить, да и никто ради него тоже больше не жил.

 

Моя мама, скорее всего, ходила к нему не ради, а потому что.

Потому что Нона была ее лучшей подругой, потому что долг, потому что у Ромы больше никого не было, кроме нас, потому что он был болен.

Потому что он был болен…

 

Я закончила школу и университет. Брат женился и уехал.

Папа все так же напоминал мне про Менделеева (который успешно переехал в мое отрочество, а потом и в зрелость), а мама... Мама продолжала ухаживать за Ромой.

Нас давно уже ждал выезд из этого города, из этой страны, мы в буквальном смысле сидели на чемоданах, но мама утирала слезы ажурным платочком и тихо говорила два слова: "Не могу".

Может быть, она была права. Может быть, она действительно не могла, потому что Рома ей стал (и был) как второй сын, а может Нона перед смертью взяла с нашей мамы обещание не бросать его.

 

И однажды, когда у Ромки случился очередной приступ и мама, вернувшаяся без сил, спала, я набрала номер неотложки и вызвала санитаров.

 

------------------------

До приема оставалось пятьдесят минут, и я поняла наконец, что перекладывая сумку из руки в руку нечаянно задела гвоздик и часы стоят.

- Простите, сколько сейчас? - просила я у проходящей мимо пожилой грузной медсестры, напоминавшей чем-то Валентину Павловну, которой, конечно, уже не было в живых.

- Седьмой час пошел, - ответила она, - что вы тут сидите? Прием закончился.

 

Я встала. Еще раз посмотрела на стену.

Когда-то, восемь лет назад, мы стояли тут всей семьей, и мама все время спрашивала: "Зачем его в больницу? Он ведь не буйный... Ну скажи мне, зачем, зачем?". Я не знала - зачем, а если бы и смогла внятно объяснить, то все равно не сделала бы этого.

Мы уехали спустя месяц.

 

И вот я снова в этом грязном мрачном городе, проездом на один день. Мама так просила: "Зайди к нему, ради меня зайди, ради Ноночки!"

 

- Пожалуйста, передайте этот пакет Роману из семьдесят второй.

 

Я вышла из дверей в промозглые сумерки, невольно подумав: хорошо, что завтра уезжать.