Кажется, что уже глубокая ночь. По крайней мере, все коридоры пусты, синий матовый свет льется на казенные стены и надраенный хлорамином линолеум дребезжащим холодным звоном. На соседних койках забылись во сне соседки по палате. Воет северный ветер и, просачиваясь сквозь незаклеенные рамы, раздувает блеклые шторы пузатым парусом.

Я во чтобы то ни стало должна закончить это колье из черно-зеленого бисера, цветовое сочетание которого навязчиво напоминает мне болотную тину ночью. Наверное, получится колье для Царевны-лягушки. Реланиум притупляет чувство времени и моторику пальцев, непослушные черно-зеленые бисеринки постоянно скатываются с иголки, прозрачная скользкая леска путается чаще, чем удается сделать очередной стежок. В глазах как будто засохли зрачки, так хочется спать, но напротив по-мужицки лихо храпит моя соседка, а это значит, что мне все равно не уснуть. Я медленно, но все же плету, а это успокаивает нервы лучше любого укола снотворного.

Я загадала - если закончу сегодня, завтра родится девочка, и я плету изо всех сил. Плету, чтобы не думать о завтрашнем дне, ведь заснуть я все равно не смогу, потому что мне страшно. Страшно, ведь я уже видела тот ужасный сон, что предстоит увидеть снова. Теперь уже очень скоро…

 

Шмыгнула как бледная мышь через больничные коридоры, прижалась лбом к холодному стеклу единственного окна, которое можно открыть и дышу. Морозным воздухом нетронутого снега. Молочный дом напротив - кажется, база отдыха для ветеранов, сегодня ее окна нарядили ватным пухом и мишурой, завесили, наверное, тридцатилетними раритетными гирляндами, и наряженную в небьющиеся игрушки пушистую елку обсыпали газетным конфетти. Сливочные сосны, макушки в молочной пенке, иголки в леденцовом ледке, снег охапками привалился к оконной раме в кружевном гипюре. Одинокая синяя лампа, присыпанная с лихвой снежной манкой, раскачивается в такт ударам сердца. Внутри четырнадцать по Цельсию, на улице, значит, все тридцать. А мне все равно, я готова распахнуть это единственное, отдаляющее меня от людей, стекло и в рваном ситцевом халатике сигануть на улицу, домой.

Фейерверк огней, возбужденные вопли петард, счастливые и пьяные крики - кто-то родился. А у нас на этаже тишина. И я иду спать…

Сквозь сон проплывают дорогие лица: мамы, пытающейся скрыть слезы, гордого от счастья мужа, сына, льнущего к самому сердцу, всех… и бусинки глаз, несмышленых и мудрых одновременно. Как хочется: новогодняя ночь - и мы счастливы, оттого, что вместе!

 

…Сегодня ночью наступит Новый Год.

С утра взмыленные врачи и медсестры пробежались по палатам. Сестрички без конца посматривали на часики, обменивались новыми рецептами, нервно носились с капельницами. Они старались не смотреть нам в глаза, нам, которые здесь остались. У них в авоськах апельсины, они пахнут еловой смолой и предвкушением веселья. Дома их ждут сыночки и доченьки, многочисленные родственники и друзья упаковали в шуршащую бумагу подарки, и теперь, наверное, спешат дожарить своих рождественских индеек.

Как эхо приговор врача. Но я не теряю надежды: рождественский сочельник, дома, и мы счастливы, оттого, что вместе.

На нашем этаже елки нет. Елку не положено. Елка - пылесборник. Телевизора тоже нет, не положено, а вдруг мы забудем, что у нас есть малыши! Зато можно радостно надувать белые хирургические перчатки и выводить на каждом вымени красным маркером, которым обычно заполняют график температур, крупное "2002"!

Ужин сегодня в пять, ведь санитарки тоже спешат домой. На ужин праздничная баланда из несоленой гречки с водой - диетический стол №5. Обреченно бреду в палату, никто не виноват, что я тот самый несчастный случай, который выпадает раз на двести человек. Самое главное - не раскисать, ведь я доплела в ту ночь лягушачье колье, и рядом со мной моя долгожданная дочь. Вот его я и надену сегодня поверх драного нарядного халатика. А палату украшу Вифлиемской звездой из серебряной фольги. Наряжу доченьку в лучшие больничные пеленки. А теперь можно достать контрабандное шампанское. Даже удалось договориться с санитаркой, чтобы ближе к полуночи пробраться в сестринскую. Появляется азарт, я чувствую себя, по меньшей мере, Джеком Николсоном из "Полета над гнездом кукушки": те же казенные больничные стены, соседи, которые не знают как устроить праздник. Ах да, соседи… Не одной же мне сидеть в этой сестринской!

Унылые лица вокруг, какое-то настойчивое невезучее стремление судьбы испортить мне самый любимый праздник - но вот, кажется, такая же метущаяся скучающая душа. Как ее зовут? Я не знаю до сих пор, но разве это так важно? Просто тогда ближе человека не оказалось, и мы вдвоем обменивались скудными рассказами о семьях, болтая ногами в расшатанных креслах, пили шампанское и закусывали пастилой. Немногим заполночь проснулось мое счастье, новогоднее чаепитие закончилось.

Как хорошо, что я еще не знала, что тридцать дней и ночей предстояло пережить мне в этом казенном доме. На нижнем этаже, где обитает боль и страх, соседствует горе утрат, где боишься вспугнуть свое счастье...

 

2002, Москва