***1***

День первый – Тот-Кто-Ближе-Всех-К-Небу

 

Демиург прекрасно расположился на крыше и щелкает орехи. Скорлупу он аккуратно складывает в карман, а всем ее содержимым плюется вниз, испытывая при этом неописуемое удовлетворение.

Ведь кто он таков? Он славный длинноносый демиург: на голове почти что, так сказать, лысой - роскошный черный чуб, да также один весьма непростой, извилистый рог, на челе светло-зеленом блаженная рассеянность, отнюдь недурно дополняемая длинной козлиной бородкой, а в глазах – отражение действительности, сплошное nihil. Челюсти его работают исправно, ходят из стороны в сторону, смыкаются и размыкаются, с треском ломают твердую оболочку ореха… Челюсти эти по всему лошадиные.

Он сидит на крыше, на самом-самом краю, болтает ногами и тремя огненными хвостами, сидит и с умилением плюется вниз.

Внизу же, далеко под крышей, у самой-самой земли происходит незначительное действо… Тьфу! – плюнет демиург, трава растет, козявка весьма рада. Тхе! – плюнет демиург, трещина трещит, козявка дохнет.

Мутные глаза демиурга, тем временем, занимаются созерцанием, ничуть не моргают, и все вокруг ясному взору неясных очей открыто, все без видимых исключений…

Однако нынче господин рассеян, он распахивает третий глаз и взирает на все с высоты, господин весьма доволен тем, что видит. А видит он сады. Ранетки, груши, прочие плоды, из них постепенно вылупляются зеленые глазные яблоки и тоже смотрят. Не в ответ и не в укор, не вместе с ним и не одобряюще. Просто миллионы зеленых ясных глаз, просто смотрят… Из деревьев, винограда, апельсина, камней, даже из земли, лезут и лезут, ползут, ползут и безмолвно таращатся. Пялятся, давят друг друга, безо всяких эмоций давят, лопаются, давят… и беспрерывно таращатся! Не на землю и не на небо, куда-то внутрь глядят, глядят и не моргают. И невозможно с ними вместе не глядеть.

Демиургу становится вдруг невыносимо. Но вместе с этим он прекрасно осознает - так оно и должно быть и это невыразимо чудесно, это до безумия верно, то, что он сидит на крыше и плюется вниз!

Очередной орех демиург отчего-то прожевать не в силах. Челюсти его прекращают бессменную работу, и руками странного цвета он извлекает изо рта некий недожеванный предмет. Крутит его из стороны в сторону, и нате, это некий недожеванный зеленый глаз! Который продолжает взирать. Светлое чело господина неожиданно заполняется суетой сует - тонкой прозрачной, навязчивой паутинкой, из ушей его лезут пауки и силой закрывают третий глаз, пропадает рог, впиваясь в мозги, остается лишь чуб, и тот мгновенно покрывается плесенью. Вздыхает славный господин демиург, бросает треклятый глаз с крыши вниз и знает. Знает, что там, внизу вскоре вырастет сад.

 

Речь Созерцателя D

Созерцатель D стоит совсем рядом, совсем даже на соседней крыше. Пот на его лице складывается в знак вопроса. Он как обычно слегка усмехается, как обычно он слегка пьян, как обычно он слегка плачет. Желтая славная фуражка на его голове посылает всем в десяти метрах от нее привет и всем задает один и тот же невнятный вопрос, получая разнообразные несуразицы. Созерцатель D грязным длинным ногтем пишет в воздухе очередные слова. Воздух чуть хихикает от осторожных прикосновений, но, несомненно, все понимает…

 

Стучу в серое грязное окно.

Стоя на темном, недобром асфальте.

Свечу маленьким дурацким фонариком.

Гляжу. Не ошибся ли адресом?

Нет, все верно - безмолвно отвечает мне

Мятая, липкая, по сути, бесполезная бумажка.

Я рву бумажку и бросаю в глубину

Мрачного широкого колодца.

Без лишних слов и звуков новый груз он принимает.

А я вновь стучу. В мокрое, толстое стекло.

Стекло дребезжит, орет мне, мол, уходи.

Я стою. Я жду, когда в окне появится морда.

Морда славного и великого сэра Ъ.

Давно я возжелал увидать морду именно эту.

Такую, абсолютно реальную и неподдельную.

Такую, какой смотрят глубокой ночью из

Окна своего мерзкого, которое дребезжит и будит.

Такую вот живую и настоящую физиономию!

Шута и обманщика, негодяя и убийцы,

Откровенно самой последней сволочи,

Ублюдка, какого поискать, поискать какого!

Мудрейшего, величайшего господина демиурга Ъ!

Взглянуть в настоящие глаза его и все, наконец, понять…

Просто понять, отойти в подворотню ближайшую

И там уж блевать наедине с собой, а еще с правдой…

Увидеть только бы, увидеть эту рожу, эту рожу!

Не страшную небритую маску твари,

Не задумчивую пелену философа,

Мишуру эту уже давно пора поджечь в своем разуме…

Ее место, заполнив физиономией из грязного, липкого окна.

Но я стучу еще. Я мысленно бросаюсь в колодец,

Стучу еще, мысленно бью стекло, стучу еще,

Мысленно отрываю себе голову, стучу еще,

Еще, еще, еще! Нет ответа.

Цапают меня из пустоты какие-то бесхозные руки и…

Тащат, цепляют, тащат, бьют, щиплют, уносят прочь…

Визжу я что есть сил, мысленно и наяву, рву тишину,

Злобно рву тишину, и бьется стекло, мысленно и наяву.

Меня швыряют за угол грубо, но я успеваю разглядеть.

Рожу. Морду. Лицо.

Меня кусают и стукают. Слова мне произносят.

А мне слов больше и не нужно вовсе. Я ведь видел.

Нет, не хочется смеяться.

Нет, плакать нет охоты.

Рвать волосы на себе, на других. Нет.

Просто я видел.

И невольно спрашиваю у всех них:

Просто?

 

Опускает голову созерцатель D, разжимает кулак и отпускает слова. Скрывает лицо свое под фуражкой и подносит руки прямо к ясным зеленым глазам. Быстрыми движениями созерцатель D выковыривает глаза и бросает их к самому краю крыши, сам, тем временем, скрываясь где-то в пустоте…

 

***2***

День второй – Ничего Святого

Наш славный длинноносый демиург лежит на крыше. Только длинный нос его теперь странным образом помят. Да и сам он, словно весь помятый. Нет-нет, он еще весьма жив, дышит полной грудью, шевелит правой рукой. Он смотрит на небо. А оно совсем близко, с его хрустальной сверкающей крыши рукой подать. И в небе как никогда сосредоточенный взор демиурга улавливает образ Господина. Тот сидит на ишаке, машет огненной веточкой на комаров и улыбается. Но по всему видно, что он серьезен. Свободная левая рука Господина в полном бездействии, она готова выкинуть какое угодно чудо в любой момент, его рыжий ус слегка подрагивает, лицо покрывается самыми разнообразными, невиданными морщинами.

Наш демиург, впрочем, не находит сил улыбаться в ответ. Он всегда боялся это делать, всегда до безумия боялся обнаружить, что улыбка Господина обращена не к нему, но именно в этот миг страх перерос все мыслимые пределы, стал каким-то особенным.

Ишак тем временем неторопливо тронулся. Казалось бы, навстречу...

Демиург так и не решался произнести слово, его радужный рог треснул, но демиург так и не решался произнести Слово.

А ишак все так же лениво, осторожно ступал по небесам, ни приближаясь, ни отдаляясь от крыши.

Оранжевая борода демиурга как-то мгновенно поседела, пленка повседневности так просто порвалась, и пауки посыпались из ушей, но легче почему-то не становилось. Наоборот, теперь ему стремительно расхотелось спать, демиург понял, что остался с этой напористой, наглой явью один на один…

Ишак отчего-то машет ушами и поворачивает. Теперь он движется куда-то в сторону. Куда-то в сторону, туда, где нет никакого демиурга, где нет его, где нет!.. Но он все же пытается поднять руку, отделить ее от отвратительного, колючего хрусталя! А на ладони уже выступила капля крови, а это может означать лишь одно, безо всяких эмоций соображает демиург, это может означать лишь ВеликоеВсе. Господин лузгает семечки и растворяется в стороне. Демиург глядит на эту сторону, но там никого! Там лишь мастер, который точит лясы, пустота!

Откуда-то из соседнего здания к демиургу подбираются две черные косматые вороны. Каждая из них пощелкивает клювом, каждая из них держит в когтях свежие трупы, совсем свежие трупы своих детей. Вороны безумно каркают, бездумно вырывают своими криками пространство у тишины, щелкают клювами, несутся, несутся куда-то, рассекая воздух.

Демиургу совсем невыносимо. Он жаждет встать, он рвет еще живую ткань, рвет, оставляя свои ладони прикованными к крыше. Мерзкая жидкость ударяет фонтаном, тошнотворный запах забирается в голову, но, пошатываясь, демиург все же подходит к краю крыши. А там внизу так много живой энергии… так много, что она мгновенно переваливает через край и демиург давится собственным языком, кашляет и хрипит. Две черные вороны настигают его, швыряя мертвые и почти мертвые тела… Демиург взмахивает руками и переваливается через край. Вороны же безмолвно ликуют над опустевшим полем боя и лишь норовят клюнуть прямиком в собственное сердце.

Неуклюже летит господин вниз, с крыши, растворяется где-то внизу, в кровавой толпе, господином быть окончательно переставая. Тонкая хрустальная башня рассыпается на глазах.

 

Безмолвие Прохожего D

Прохожий D там. Внутри. Сворачивает с одной безымянной улицы на другую без определенного названия. Он не произносит ни единого слова, старается никак не нарушать окружающую говорящую тишину.

Он снимает фуражку и чешет в затылке, смотрит на небо, на стены домов, порою и на людей, таким образом он обходит улицу за улицей, квартал за кварталом, сжимая в кармане свой старый пистолет. Но он не стреляет. Никогда. А лишь слушает. Слушает… Слушает…

 

На старинной Улице-Без-Звуков

Шум.

Выстрел.

Лай обкурившихся собак,

Мерзкое чавканье тараканов.

 

Старая женщина высовывается из окна.

Качает головой, думает и не знает

Как понять, как выключить звук,

Как убрать тошнотворную рябь,

Как!..

 

Вот человек. Сидит, условно на углу.

Желтый, яркий, очень желтый фартук! На нем.

Голова аккуратно залеплена свежим пластырем.

Сидит, тычет гвоздем ржавым себе прямо в пятку.

Вот человек.

 

А чуть, чуть-чуть слегка два метра поодаль

Парит в воздухе, парит, пиная Ньютона в белоснежные зубы,

Усатый цилиндр, с тяжелой тростью мохнатой.

И он хотел плевать на человека желтого,

Плевать хотел он на него с высокой и бетонной колокольни.

И он плюет, плюет он на него с огромной, душной высоты.

Ведь сущность его круче во сто крат!

Концепция его во сто крат выше!

Он вовсе вправе безнаказанно ругать!

Пинать, плевать, хохотать, убивать!

Он вовсе вправе, трость его теперь мохната,

Ну, а у желтого лишь гвоздь, у желтого неострый гвоздь!

Он вправе!

 

Вокруг! Куда ни погляди! Пир жизни!

Великий бал кровавый, пьяный, громкий!

Прикладывая дуло прямо к сердцу,

Поэт-Разбитое-Пенсне перо кусает.

И под пером мгновенно возникают

Крючки и Закорючки… Видит он!

 

С другой же стороны.

Траурная, темная, почти безмолвная

Процессия.

С другой же стороны. Улицы!

Сто тысяч мертвецов, у каждого свое блестящее ружье,

Несут сто тысяч трупов.

Хохочут, плачут и несут.

Порою роли чередуя…

 

Старуха в вену колет яд,

И сидя на своем окне,

Не плачет, не грустит,

А хлопает в ладоши.

 

Ведь пред ее глазами

Целый город

радужных

Чудес.

 

Прохожий D сворачивает за угол, достает нож и улыбается. Он весь блестит. Это едва заметное, забытое свойство, присущее только им. Им всем, кто жил в большом кровавом чуде… И прохожий D тоже улыбается так широко, что рвется на части лицо. Он вонзает нож в живот и осторожно ведет вверх, к шее. Внутренности прохожего D высыпаются на еще чистый участок асфальта и мерцают еще сильнее, еще чудеснее, так что невозможно оторвать глаз…