Владислав Вознесенский (wwwlad@mail.ru)

 

ЛИСТЬЯ СМОРОДИНЫ

 

ЭПИЗОД ИЗ ЖИЗНИ ГОРОДА

 

Я не помню, с чего все началось. Быть может, в то холодное ноябрьское утро 1965 года, когда в каком-то из районных родильных домов меня оторвали от вечности, быть может и раньше, быть может и позже. Сейчас я не смогу сказать. Но, тем не менее, это произошло – я проснулась.

Потом было детство. Мать работала с утра до ночи, мы со старшим братом как могли помогали ей по хозяйству. Но все равно она уставала, была раздражительной и нетерпеливой, часто срывала свою злость на нас. Отца я не помню. Мать говорила, что он нас бросил. Я не виню его, мне кажется, будь я на его месте, я поступила бы также.

Мать часто кричала. Я ненавидела такие моменты. Лицо ее, и без того уставшее, острое, какого-то земляного цвета, в такие минуты становилось особенно гадким. В нем было столько злости, столько отчаяния… Даже сейчас я не могу вспоминать его спокойно. Ничего страшнее этого лица я не видела ни в детстве, ни потом. Лицо не человека, а того, что осталось от человека – старого пыльного мешка из-под картошки.

Еще была бабушка, мамина мама. Она была строгой и холодной, как с нами, так и с матерью. Она никогда не кричала, но ей это и не было нужно – она умела уничтожить человека иначе. Сейчас я думаю, ей доставляло какое-то утонченное удовольствие издеваться над нами, уничтожать психологически.

Я помню, как умирал брат. Я немного тогда понимала, но Анюта, наша младшая сестра, понимала еще меньше. Мы никогда не видели смерти, не знали, что она такое; хотя, конечно, слышали о ней не раз, особенно от взрослых. Частыми в нашем доме были фразы: «чтоб он сдох», «хоть бы она сдохла». Но это были только фразы, после них ничего не происходило, потому мы не относились к ним серьезно. Но здесь был наш брат, которого мы хоть и не любили (потому что, я убеждена, дети вообще не способны любить, в детях вместо любви страх и беспомощность), но, видя его болезнь, изменения, которые с ним происходили, боялись сами не знали чего.

Анюта, которой было тогда два с половиной годика, часто подходила к Ваниной кровати, брала его за руку.

– Он умрет, – говорила бабушка.

Анюта молчала.

– Чего молчишь, не понимаешь? Видишь, он уже без сознания. Он умрет. И все. Его больше не будет. Ты будешь плакать?

Анюта молчала, стоя в каком-то отупении у Ваниной кровати и перебирая пальцами край простыни.

– Мам, да перестань ты! Чего ты к ней привязалась? – мама взяла Анюту за руку и попыталась увести, но Анюта как будто оцепенела.

– А почему перестань? – бабушка не могла упустить возможность поскандалить. – Почему перестань? Все умрут. Жизнь такая.

– Она еще ребенок.

– Ну и что, что ребенок, дети тоже умирают. А ты как думала?

Так они минут, наверное, пятнадцать конкурировали у Ваниной постели, перешли почти на крик, пока Анюта, наконец, не вышла из оцепенения и не разревелась. Тогда мама увела ее в другую комнату и на этот раз ссоры прекратились.

В конце концов, каким-то холодным утром, Ваня умер. Разбудила нас, помню, бабушка. Она никогда не отличалась особой эмоциональностью; у нее, что бы ни случилось, был ровный металлический, немного хриплый голос.

– Вставайте, вставайте, – разбудила она нас.

Мы встали, не понимая, что произошло.

– Ваня умер, – сказала она буднично, – вставайте.

Ваня лежал на той же кровати, что и последние две недели, но… что-то было не так. Я даже не могу сказать, что. Все было точно так же, как и вчера, но я, если бы даже проснулась сама, и мне никто ничего не сказал, сразу поняла бы, что он мертв. Что-то смерть меняет в человеке. После я видела много мертвецов, в том числе и издали. Но даже со ста, с двухсот метров всегда определяла – кончился человек.

Анюта, наверное, тоже это увидела, потому что испугалась и заплакала.

Потом Ваню похоронили. Может быть, это прозвучит кощунственно, но похороны и подготовка к ним мне понравились. Было интересно и как-то таинственно. Была, кроме гроба, могилы и креста, какая-то великая тайна – немыслимая и неизъяснимая. Смерть стала смыслом моей жизни, главной ее стороной, главной загадкой. Потому я впоследствии и ушла учиться на врача.

Вот, наверное, и все, что можно рассказать о детстве. Вспомнить, конечно, можно и больше, но надо ли? Ничего выдающегося в нем не было. Были, конечно, и приятные моменты, но в основном было тяжело. Помню, как мы ездили почти каждую неделю за покупками в город. Это были одни из самых радостных дней, даже несмотря на то, что нам редко что-то покупали: денег никогда не было.

Иногда мы ходили в клуб, смотрели фильмы. Я всегда любила кино, я и теперь его люблю. Пустые, глупые фильмы о повседневности – я могу смотреть их бесконечно. Там никто не понимает, что такое жизнь, насколько она тяжела; никто не знает, что такое смерть, никто не задумывается о них. Я смотрю их и тоже не задумываюсь. Я вообще перестаю думать, перестаю понимать, что происходит на экране, перестаю слышать голоса; я забываю даже, что это человеческие голоса… Просто смотрю на экран… Как собака, как кошка… Выпадаю из жизни…

Играли с другими детьми, бегали на речку. Работали в огороде. Помню, у самого забора росла смородина. Кустов пять или шесть. Черная смородина. Я не любила ее есть, но очень любила ее листья, их запах. Рвала их, сушила, хранила под матрацем. До сих пор пью чай со смородиновыми листьями, одна из немногих радостей в жизни… Сядешь вечером на кухне, заваришь чай, смотришь, смотришь в окно. Я чуть ли не половину дачного участка засадила смородиной… Еще мяту неплохо туда добавить. Немного, совсем чуть-чуть…

Потом поступила в институт – только для того, чтобы уехать из дома. Даже общежитие, в сравнении с ним, казалось раем. Потом вышла замуж. Не знаю зачем, я никогда не чувствовала потребности быть чьей-то женой, чьей-то матерью. Я не понимала, зачем это нужно. Но все выходили, и я вышла. Через год родила сына.

Потом… Пятнадцать лет пролетели как пятнадцать минут. Жизнь, такая медленная, такая порой невыносимая, проходит почему-то невероятно быстро. Дом, работа, работа, дом… Как будто мутная пелена перед глазами. Жизнь без смысла, без цели, без жизни… Прищемили кошке хвост дверью и, чем сильнее она рвется убежать, тем сильнее боль. Но остается все на том же месте. Выход один – оторвать хвост, оторвать совсем, с мясом, хоть и больно, и страшно. Я не смогла оторвать…

Я часто думала о том, чтобы покончить с собой. Выучилась на реаниматолога, пошла работать. Чужая смерть давно должна была стать будничной, стать записью в журнале, но почему-то всякий раз при встрече с ней меня била дрожь. Не внешне, конечно. Был даже какой-то восторг, что-то неописуемо большое и торжественное. Что-то вселенское происходило. Но никто почему-то не замечал этого в смерти, не видел ее красоты, ее величия. Может, я сумасшедшая… Не знаю.

Вчерашнее утро. Вернулась со смены. Муж уже на работе, он рано уходит. У сына первых двух уроков не было, проводила его в школу. Спать не хотелось. Мне никогда не хочется спать по утрам. Ходила из угла в угол, перебрала старые фотографии. Все, что от меня останется – несколько десятков фотокарточек. Вещи раздадут, которые и выбросят. Ушел человек – и нет человека. Только стопка фотографий да могилка на кладбище.

Стала думать, что одеть, когда меня найдут. Заодно, думаю, присмотрю, что в гроб одену. Понесут, соседи будут смотреть, чтоб моим не стыдно было. Открыла шифоньер, а там одежды видимо – невидимо. Даже и не думаешь, пока не коснешься, сколько у тебя барахла. Думала, гадала, что же надеть. Пока все перемерила, забыла, зачем в шифоньер залезла… Наконец, выбрала.

Решила: сегодня, тверже некуда. Я давно придумала, как именно это произойдет. Травиться страшно, видела многих отравившихся неудачно, инвалидов на всю оставшуюся жизнь. Броситься из окна тоже не получится, на третьем этаже живем. С крыши – не знаю, как туда попасть, да и страшно на крышу одной идти. Вены резать – смешно, от этого не умрешь. Чтобы умереть от кровопотери, надо разрезать артерию, но это чуть ли не пол руки откромсать, духу не хватит. Решила повеситься. Быстро и наверняка. Смущали, конечно, последствия. Я видела тех, кто заканчивал жизнь в петле: из многих лились моча, фекалии. Но не все ли мне будет равно…

Приготовила обед, включила телевизор. Стала думать, что приготовить на ужин, чтобы мои поели. И смешно, и страшно – раб разбитого корыта. Сын вернется со школы, а мама висит в прихожей. Мне хотелось бы, чтоб обнаружил все-таки муж. Не потому, что я жалела сына, а просто неудобно как-то было, неприлично с моей стороны. Решила отложить до того момента, когда первым должен будет вернуться муж…

Люблю ли я их? Да нет, не люблю. Да, я кормлю их, стараюсь что-то приготовить повкуснее, даже когда в холодильнике пусто, стираю их одежду, убираю за ними, забочусь о них. Но не люблю почему-то. Много раз спрашивала себя «почему» и не могла ответить. Не люблю и все. Чужие люди. Сын вырос. Раньше любила, когда был маленький. Все люди друг другу чужие, далекие. Раньше он был мой, теперь не знаю чей.

Страшно в этом признаться – не поймут. Хотя многие, я уверена, думают то же. Но никогда не скажут, побоятся сказать. Люди – стадо. Какое-то древнее инстинктивное чувство – страх оказаться вне стада, быть отвергнутым им, погибнуть. Мать меня тоже никогда не любила. Как можно назвать любовью то, что было между нами? Как можно назвать любовью пропасть? Так было всегда, с самого детства.

Это раньше я винила ее. Теперь, спустя восемь лет после ее смерти, я многое поняла. Я внутренне винила ее за то, что родила нас, но не умела любить, не умела быть матерью. Я и сама родила бессмысленно. Так получилось. Люди вообще живут бессмысленно и бездумно, большинство людей. Была бы теперешняя голова тогда – все было бы иначе. Иначе бы жизнь сложилась. Или не сложилась, но все равно иначе.

Вполне обычная жизнь, как у всех. У всех одно и то же. Не знаю, где я и что я… Приходят какие-то люди, что-то говорят… Все вокруг мертвые и все мертво… И я мертва.

Сын пришел со школы, накормила его, легла отдохнуть. Еще один день прошел. Завтра будет такой же. Завтра решу. Посмотрим. Жизнь безрадостна и бессмысленна, но и умирать страшно. Страшно, очень страшно. И чем больше смертей увидал – тем страшнее.

Не знаю, люблю ли я жизнь, хочу ли я жить. Иногда, редко. Вообще же, мне все равно. Жить или не жить… Не знаю. Что изменится? Не знаю, что такое жизнь… Запах смородины… Лист смородины… Тихий вечер, закат… Не знаю.

 

2005 г.