Первые две главы романа, над которым я сейчас работаю.

 

ГЛАВА 1

 

Зима тридцать первого года выдалась ранней, морозной. Трамвая пришлось ждать долго, Иван изрядно прозяб. «Аннушка» подошла, как всегда в часы пик, набитая битком. Иван с трудом втиснулся на заднюю площадку прицепного вагона. На следующей остановке новые пассажиры мощно поднажали, и он наконец оказался в салоне.

Кондукторша дёрнула за верёвку, сообщая вагоновожатому, что можно трогаться. Вагон рвануло. Интеллигентного вида мужчина, притиснутый к Ивану, заёрзал и возмущённо обратился к лохматой тётке, державшей в руках мокрые кульки с какой- то снедью.

- Осторожно, гражданка, вы своими солёными огурцами моё пальто пачкаете!

- Ишь, какой нежный выискался да чистенький! - бросилась в контратаку тётка. – Ежели такой благородный, на извозчике бы ездил! А тута - обчественный транвай!

- Ну, что Вы кричите? Ведь он прав, - вступилась за мужчину молоденькая девушка, - Разве можно солёные огурцы в газетном кульке возить? Хотя бы в банку положили.

- Ещё ты меня учить будешь! В банку! А банка бы разбилась, его благородию порезала!

Девушка попробовала отодвинуться от тётки с огурцами, но тут же вскрикнула:

- Ой! Здесь кто-то щиплется!

Иван заглянул за спину девушки. Под сидением, на котором разместилась благообразная старуха, стояла плетёная корзина. А из корзины вытягивал шею и хищно шипел гусь.

- Бабушка, вы бы гуся головой к стенке повернули, - посоветовал Иван, - тогда он щипать никого не сможет.

- Да нешто это он щиплется? Он у меня завсегда смирный. Это он от шума озверел. А развернуть его, милок, теперича нету никакой возможности!

- Бесплатный цирк, - пробурчал пострадавший от огурцов мужчина.

 

У Трубной Иван с немалым трудом выбрался из вагона. И тут же обнаружил, что солёные огурчики оставили большое благоухающее пятно и на его единственном пальто. На Цветном бульваре он выбрал щепотку снега почище, постарался хоть немного оттереть пятно, хоть запах рассола уменьшить. Ладно, ничего: пока до дома доберётся, ткань и подсохнет, и проветрится. Иван шёл по Цветному бульвару мимо полупустых, невзрачных витрин,бойких папиросниц «Моссельпрома»; бабки, продающей щёточки для примусов; мимо открытых на всеобщее обозрение писсуаров. На углу, рядом с маленьким кинотеатром, ждали седоков, притопывающие от холода, извозчики. Лавируя между редкими автомобилями, Иван перешёл Садовое кольцо и свернул в свой тихий 1-й Волконский переулок. «Сейчас перекушу и выведу погулять Соню: ей доктор велел

побольше быть на свежем воздухе», - решил Иван. Но выбрались они из дома только часа через два. По пологому склону переулка медленно спустились к Самотёчным бульварам и пошли по ним в сторону Старой Божедомки. Похрустывал под ногами снег, белейший, ещё не испачканный печной сажей. Дым из труб поднимался прямо вверх. «Не

разговаривай, а то простудишься», - сказал Иван. Они шли молча, и каждый из них думал о том, как изменится на днях их жизнь.

 

Соня боялась: первые роды в тридцать шесть лет! Врачи и двадцатишестилетних считают «пожилыми первородящими»… Что уж говорить о ней?! Четыре года назад она ждала первенца, но на пятом месяце беременности поскользнулась в их переулке, ударилась животом о чугунную тумбу, помечавшую край тротуара. Мальчик погиб. Соне уверенно пророчил бесплодие тот же врач, который этим летом подтвердил вторую беременность. «Ну что ж, мамаша, - жизнерадостно сказал он, - медицина - наука пока

не точная. Ошибочка с Вами вышла! Вы рады или наоборот?» Она была и обрадована, и напугана. И не только поздними первыми родами. Как она справится? Ведь практически она одна тянет всю семью… Ванечка хороший человек, внимательный муж, но… он влип в дикую историю, которой не видно ни конца ни края.

 

Когда высылали Троцкого, Иван, по просьбе старшего брата, помогал печатать листовки в защиту опального наркома. Печатный станок находился в подмосковном Краскове. Иван не был троцкистом. Отнюдь! Он, крестьянский сын, по убеждениям был в ту пору, пожалуй, ближе к эсерам. Но Ваня, как и брат, считал ссылку Троцкого в Алма-

Ату делом гадким, бессовестным. К распространению листовок старший брат опрометчиво привлёк какого-то прыткого соседа. А тот вроде бы припрятал для шантажа один экземпляр с отпечатком вымазанного в краске пальца Ивана. Старший брат Вани вскоре умер от крупозного воспаления лёгких. А Иван поддался на шантаж и

начал постоянно, ежемесячно платить. Соня узнала об этом вскоре после замужества. Ну и что было делать? Иногда ей казалось, лучше Ване пойти куда следует, во всём признаться, отсидеть, но покончить с изматывающим душу страхом и вечными поборами. Но, как решиться подтолкнуть к такому шагу любимого человека? И она терпела,

стиснув зубы, экономила на чём можно и нельзя. Однако её зарплаты катастрофически не хватало на них троих, включая маму, не получающую ни копейки.

- Ты не замёрзла? - прервал её размышления Иван.

- Нет, мне совсем не холодно.

- Что ты такая напряжённая? Сжалась, как загнанный зайчик. Так боишься родов?

- Нет, Ванечка, я спокойна.

- Какое там! Я же чувствую! Ты расслабься, лучше посмотри, какая красота кругом!

Деревья серебристые, заиндевевшие; земля белым покрывалом нашего ребёночка встречает! А здесь видишь: следы от лыж уже кто-то из ребятишек оставил. А рядом с лыжником собака шла. Крупная, увесистая: шаг широкий, след глубокий. В нашем переулке таких собаченций нет. Это точно. Не переживай! Не успеем оглянуться, и наш малыш на лыжи встанет!

 

Ванечка пытается её отвлечь от дурных мыслей. Знал бы он, о чём она сейчас думает! Судьба у неё, видно, такая: с восемнадцати лет тянула перенёсшую инсульт маму и младшую сестрёнку Яну, а теперь - эта история. Яна о шантаже ничего не знает, мама, конечно, то же. Сестра считает, что Соня просто никудышная, расточительная хозяйка, деньги между пальцев текут как вода. Обидно до слёз это слушать, ведь считает Соня каждую копейку, но что поделаешь…

 

Теперь Соне придётся работать ещё больше. Ребёнка на маму не оставишь. Она малыша даже перевернуть не сможет: рука у неё совсем слабая, ненадёжная. Значит, придётся содержать ещё и няню. Но что об этом сейчас думать? «Глаза боятся, а руки делают». Главное, чтобы ребёночек здоровым родился. Пожилые родители - такое опасное наследство. Уродств бы у малыша не было.

Яна ужасается, что её старуха сестра надумала рожать. Говорит: «Ты ведь на ноги поставить не успеешь!» Впрочем, в старухи она Соню записала давным-давно. Как-то в Саратове в девятнадцатом году дали Соне на работе талон на отрез поплина. Поплин был

бирюзовый, красивый. «Зачем тебе такая красотища? - сказала Яна. - Ты уже старая дева, а мне замуж выходить!» Яне было тогда шестнадцать, Соне - двадцать четыре… Надо признать, Яне бирюзовая поплиновая блузочка очень шла. Яна вообще красивая. Тонкие черты лица, пышные чёрные волосы, гордый взгляд. Прямо Юдифь с картины Аллори.

Черты лица у Сони тоже тонкие; глаза, говорят, выразительные, глубокие, когда не отмечены они безмерной усталостью, и копна чёрных волос может служить украшением. Но… укатали Сивку крутые горки! Нет ни в Сонином взгляде, ни в манере держаться той

горделивой уверенности в особом расположении звёзд, которой обладает Яна. И смотреть Соня на себя привыкла, не как на красивую женщину, а как на трудягу, опору семьи.

В двадцать лет Яна вышла замуж за молодого, подающего большие надежды экономиста Иосифа Цирлина. Иосиф происходил из известной в Саратове и весьма состоятельной семьи. Великолепная партия для нищей беженки из Ковно. А Соне в ту пору было уже двадцать восемь. И впрямь, старая дева.

 

Они прошли мимо небольшого пруда во втором из Самотёчных сквериков. Да, скоро, даст Бог, она будет гулять здесь с ребёночком. Тьфу, тьфу, не сглазить бы. Мимо скверика, по направлению к центру, прошёл в этот час уже полупустой трамвай. На его буфере, хохоча и улюлюкая, висели безнадзорные мальчишки. Трамвай уехал, и мысли

Сони вновь вернулись к заботам денежным.

До начала Мировой войны она успела отучиться два года на факультете филологии Бестужевских курсов в Киеве. Потом, уже в Саратове, закончила Экономический институт: встречала она вечерами начавшую в нём учиться Яну (времена были опасные,

людей убивали, варили из них мыло), стала слушать с ней лекции и втянулась, увлеклась. После защиты диплома Соню оставили на кафедре. Известный профессор Спасский прочил ей блестящее научное будущее. Возносил до небес её способности. После

перевода профессора в Москву он предложил переехать сюда и Соне. В Москве она встретила Ивана. Вообще-то, он - Иоанн, но она привыкла звать его Ванечкой. Она вспомнила его таким, каким увидела впервые. В ту пору было ему тридцать три года.

Среднего роста, сухопарый, он был легок на подъём, но без тени суетливости. Его серые глаза смотрели открыто и доброжелательно из-под широких светло-русых без изломов бровей. Нос у Вани, в отличии от неё , широкий. Интересно, каким он будет у ребёночка?

Господи! О чём она думает? Какая разница, какой у ребёнка будет носик, на кого малыш будет похож? Лишь бы здоровеньким родился!

Когда случилась история с шантажистом, Соне пришлось меньше времени уделять кафедре. Профессор смотрел на неё с неодобрением, удивлением. Теперь по вечерам она подрабатывала, давая уроки русского языка. Когда родится малыш, учительская работа должна стать для неё главной: Соне нужно будет свободное расписание. Да и

экономическую науку в последнее время власти не жалуют, смотрят на советы учёных как на буржуазные выкрутасы. Так что, всё одно к одному. Надо ей переключаться на борьбу с неграмотностью. Такой работы сейчас полным-полно: вся страна, и стар и млад, села за учебники. А о блестящей научной карьере придётся, увы, забыть. Соня

договорилась уже вести один класс для малограмотных в театре Мейерхольда, а другой - в только что открывшемся цыганском театре. Талантливых, артистичных цыган режиссеры привозили иногда прямо из таборов, хотя в труппе были и цыгане интеллигентные, из осёдлых семей. Как она справится со своими вольнолюбивыми, своенравными, не привыкшими к дисциплине и усидчивости учениками?

Первое знакомство с артистками получилось забавным: они тут же предложили Соне погадать и, как она ни отнекивалась, уговорили-таки, соблазнили. Цыганка, что постарше, видно, опытная в этом деле, посмотрев на Сонины ладони, сказала, что родит Соня легко, и родит девочку, а жизнь у Сони была трудной и будет трудной, а лет в сорок семь будет Соня стоять на краю могилы, но выживет; с той поры хворать будет, но лет до шестидесяти протянет. Конечно, хорошо бы родить легко, и девочку, хорошо бы протянуть до шестидесяти. Девочка тогда уже совсем взрослой будет, зрелой, самостоятельной. Только как гаданью верить? Не надо было ей и соглашаться на него,

авторитет ронять, несолидно это. Но женщины ведь от доброго сердца предложили.

Ванюше ничего о гадании она не скажет: засмеёт!

Соня и Иван прошли все три Самотёчных скверика и повернули назад, к дому. Иван думал о том, что страхи Сони напрасны, безосновательны. В сельской Латгалии, где он провёл детство, и в Сибири, куда его безземельная семья перебралась во время

Столыпинской реформы, женщины рожали буднично, без больниц и докторов. Порой и без бабок - повитух обходились. А Соня мало того, что в роддоме будет, так ещё и подстраховалась, договорилась с врачом, чтоб сам роды принял. Так что, всё будет

нормально.

 

Они вернулись домой, и вскоре у Сони начались схватки. Она разволновалась, засуетилась, стала собираться.

- Ну, чего ты торопишься? - увещевал её Иван. - Первые роды, схватки долгими будут. Давай лучше поедим. Тебе силы нужны, да и мне ночь не спать. Я чайку подогрею, картошечки.

- Господи! Какая картошечка? Неужели ты сейчас можешь о еде думать?!

- А почему нет? Я уверен: всё хорошо будет. Из роддома позвоним твоему врачу.

- Я его расписание знаю. Он сегодня дежурит.

- Тем лучше! Главное - ты не бойся, не суетись. Дело-то естественное, природа и поможет.

Соня смотрела, как Иван спокойно ест, и не переставала удивляться. Его невозмутимость нередко ставила её в тупик. Но в целом он оказался прав: в роддом они попали вовремя.

 

Пожилой, похожий на моржа, врач появлению Сони отнюдь не обрадовался. Деньги он уже получил, истратил, роды принимать придётся. Куда денешься? А эта первородящая валандаться может, ох, как долго! А на завтра у него билеты в Большой. Новая звезда, Лемешев, петь будет. «Вы уж постарайтесь, мамаша, часов до четырех - пяти завтрашнего вечера управиться, - ворчал он, - не подведите меня, делайте всё в темпе!»

«О Господи! - думала Соня. - В каком темпе? Что он за станком стоит? Теперь начнёт торопиться и может навредить маленькому». Но сказать что-либо вслух она не решилась.

Однако роды прошли быстро и удачно. В четыре часа пополудни Соня родила дочку. Всё получилось так, как предсказывала цыганка!

 

Соседкой Сони по палате оказалась молодая, кровь с молоком,

женщина - жена директора мясокомбината. Галя Лазоркина, так звали женщину, в этот день родила сына.

- Как дочку назовёте? - спросила Галя.

- Региной. В память недавно умершей свекрови.

- Красивое имя и редкое. Я считаю, имена ребятишкам в наше время обязательно необычные давать надо. Детишки наши ведь при всемирном коммунизме жить будут! Мы с мужем сынишку Гелием назвать решили. Чтоб жизнь у него светлая, яркая была, как солнышко! Но Регина тоже неплохо. Мне нравится.

 

ГЛАВА 2

 

Сегодня Семёну Марковичу исполнилось шестьдесят восемь. Мало кто доживает сейчас до таких лет. Вот и его Нахемочка не дожила, осиротила и его и детей. Дети вечером придут отца поздравить. Всех они с Нахемой в люди вывели, всем образование дали, хоть и жили в бедности на крохотном белорусском разьезде. Сын Давидка ещё при царизме в Петербург учится поехал. Да сквозь процентный забор не пробился. Начал учиться вольнослушателем, жил на птичьих правах. Впрочем, разве правильно сказать: на птичьих? Птица, где хочет, там гнездо и вьёт, а Давида, если бы кто-нибудь по подлости донёс, выслали бы в момент. Может, из-за унижений и страха тех нелегальных лет из всех детей Семёна Марковича только Давид ещё помнит, что он еврей. Сейчас Давид – инженер, четыре языка знает: русский, идиш, польский, немецкий. Читать на иврите может. Хоть иврит теперь – в полном загоне. Запретили иврит. Говорят, он – язык религии и еврейским трудящимся совсем без надобности. Власти всегда лучше всех знают, что кому желанно и надобно. А ещё Давидка эсперанто какое-то учит. Что за эсперанто? Вроде, новый язык придумали. Новая жизнь, новый язык! Раечка, старшая дочка, считает, Давиду другую дорогу выбирать нужно было, по языкам, по истории. Но он и инженер, говорят, хороший.

Давид придёт сегодня с женой Верочкой. Верочка красивая девочка, ничего не скажешь! Глаза озёрные, косы русые. Были косы. Обрезала. Перманент новомодный сделала. Куда Давидка смотрел? Верочка и хозяйка отменная. Хороша ягодка, да с чужой грядочки. Купеческая дочка из Замоскворечья. Нет, Семён Маркович не против смешанных браков. Теперь таких, считай, половина. Но души у Давидки и Верочки разные, жизнь тянут каждый в свою сторону. Не спокойно за них. Ох, как не спокойно! А за кого из детей спокойно?

Старшие девочки, Рая и Маша, врачами стали. В самом начале Гражданской дипломы получили. И сразу – в Красную Армию. То, что в Красную, понятно. Не в Белую же евреям идти. Но молоденькие девочки в армии… Нахема плакала, ужасы себе всякие рисовала. Что убьют, изувечат; что мужики обидят. А девочки и поставить себя сумели, и врачи из них хорошие получились. Раечка и мужа в армии достойного выискала, красного командира. Петро Якименко. Гарный парубок. Высокий, чубастый. Теперь он в охране Кремля работает. И Раечка там же: врачом. Придут ли сегодня? Себе не принадлежат. Работа, работа. Хочется, чтобы пришли.

Живёт Семён Маркович со средней дочкой, Машенькой, её мужем Михаилом и их детишками. Сейчас Маша – в поликлинике, Михаил – в командировке. Вечно он по командировкам шатается. Оно, конечно, время такое. Всюду стройка. А для семьи командировки эти, как минное поле. Михаил – нормальный мужик, не святой, не монах.

Месяцами то в Саратове, то в Сталинграде, то в Уфе. И как он там живёт? Додумывать даже не хочется. Но всё же муж он еврейский. Что бы там на стороне ни было, жену, детей не бросит. И то – утешение.

Придёт сегодня и младшая дочка, Оленька. Ей всего двадцать. На уме одни танцульки. В интерклубе работает. Светленькая, в бабушку Лину. Фигурка точёная. Парни заглядываются. Но пока одна. Скорее бы жизнь устроила.

 

Его размышления прервал звонок. В дверях стояла соседка со второго этажа, Соня. Лицо усталое, озабоченное, под глазами – тёмные круги.

- Семён Маркович, извините, у меня с Региночкой что-то неладное. Маши нет ещё дома?

- Думаю, скоро будет.

- Вы не попросите её к нам заглянуть? После того, как она перекусит, конечно.

- Обязательно передам. Не сомневайтесь.

- Извините, что я надоедаю. Но сейчас бежать на Самотёку к телефону, чтобы вызвать дежурного врача, не решаюсь. Боюсь Региночку оставить.

-Не волнуйтесь Вы так. На Вас же лица нет. С маленькими всегда пожар. Машенька зайдёт, выпишет лекарство, всё, даст Бог, наладится.

Соня ушла. «Как не везёт женщине,- подумал Семён Маркович, - первого ребёнка потеряла, и с Региночкой непорядок. Сначала такая здоровенькая была девочка, весёленькая, как птенчик, загляденье. А когда у Сони молоко пропало и начали девочку коровьим кормить, такой жуткий диатез привязался. Потом другие болячки пошли. Истощение. Личико у девочки, как у старушки , стало. И всё в коросте, в красных пятнах. А теперь ещё температура. Хорошо хоть женщина, с которой Соня в роддоме познакомилась, Лазоркина, молока имеет с избытком. Часть отдаёт Ргиночке.А всё ж, видно, не хватает девочке питания или поздно подмога пришла».

Скоро должны из школы вернуться внуки. Надо будет суп им подогреть. Семён Маркович вышел на заполненную горячим, душным паром кухню: это кипятила в баке бельё соседка Нюша.

- Ой, Маркыч, я ужо кончаю, кончаю. Ещё чуток, и на чердак повешу. Помню: сегодня твой день: именинный. Скоро вся кухня, как есть, твоя будет, - сообщила Нюша.

Меж тем, на кухню вплыла другая соседка, дородная, неторопливая Алевтина Петровна.

- С днём ангела Вас, Семён Маркович! А я сегодня, не поверите, на Вас карты раскладывала! Всё у Вас хорошо будет. Вокруг Вашей карты – короли, дамы: детки с мужьями, жёнами. А от бубновой дамы будет Вам нежданная прибыль!

- Бубновая – энто незамужняя? Олька, что ли?- заинтересовалась гаданием Нюша.-

А какая нежданная прибыль с девки? Или мужика приведёт, или в подоле принесёт.

Ну, что Вы такое говорите, Нюша? Даже слушать неудобно,- засмущалась Алевтина.

- А мой сын Васька давеча книжку приносил такой приличной из себя женщины. Вот фамилию ейною запамятовала. То ли от топора фамилия, то ли от колуна? Так она пишет,

что в энтом – теперяча никакого срама нет, а есть одна вольная любовь!

- Может, Коллонтай? - предположила Алевтина.

- Во-во! Калунтай! Обзовут же, прости Господи!

Семён Маркович решил не дослушивать дискуссию о свободной любви. Хотя бы они закончили до прихода внуков.

 

Только Алевтина ушла к себе, как раздался стук в стенку. Дети ввалились в квартиру весёлые, раскрасневшиеся. Семилетнего Славика Маша отдала в школу на год раньше положенного срока. Теперь он первый класс заканчивает, а восемь ему будет только в июле. Учится то он легко, но быть самым маленьким в классе – не дело это. Как бы не привык быть самым маленьким да слабеньким. Впрочем, что сделано, не переиначишь. Девятилетняя Анюта – во втором классе. Девочка крупная, собой довольная, а учится,

между прочим, спустя рукава, к познанию – тяги нет.

 

Когда дед накормил детей обедом, Славик встал, сделал важную физиономию.

- Дедуля, сказал он,- я тебе ко дню рождения стих написал. Вот слушай:

Ты мой дедушка любимый,

Я люблю тебя всегда.

Мы с тобой неразлучимы

Будем долгие года!

-Ах, ты мой славный! Ну, спасибо тебе! Вот это – удружил!- растрогался дед.

Аня зло, ревниво посмотрела на брата.

- А стихи плохие, а ты – халим, подхалим!

- Нехорошо так, Анюта. У тебя сейчас лицо недоброе, некрасивое. Подхалим говорит «мёд», а думает «горчица». А Славик от доброго сердца стихи написал.

- А почему он мне про стихи раньше не сказал? Я бы тоже что-нибудь сочинила.

- Я не успел тебе сказать!

- Нет, ты просто задавала и подхалим!

«Какие они всё-таки разные,- думал Семён Маркович,- Славик добрый, щедрый, а Аня…И в кого она такая уродилась? Не иначе в прабабку свою, Двойру. Та не баба была – чёрный перец! Хотя бы с годами выправилась!

Скоро с работы пришла Маша. Семён Маркович взял грех на душу: сказал ей о просьбе Сони только после обеда. А то побежит, не евши, не пивши, сломя голову. У неё всегда больные ребятишки на первом месте. Вот и сейчас, только услышала о Региночке, сразу помчалась. Всегда, как Скорая помощь!

Вскоре начали собираться гости. Первыми приехали Рая и Пётр. Привезли редкие по теперешним временам продукты: сыр, воблу, конфетки «Малинка» и бутылку настоящего грузинского вина! Ещё и подарок имениннику вручили: шерстяной свитер, толстый, явно тёплый. Пока ждали Олечку, вернулась Маша. Она виновато посмотрела на гостей:

- Извините, я к девочке больной заходила.

- Что-нибудь плохое? – спросил Семён Маркович.

-Боюсь, воспаление лёгких. Я направление в Филатовскую дала. Написала записку к старой приятельнице, которая там работает. Просила, в случае чего, профессору Зубову показать. Что могла, сделала. Теперь можно и праздновать. Олечка что-то задерживается.

 

И тут появилась смущённая, но светящаяся радостью Оля, а вслед за ней в квартиру вошёл высокий стройный мужчина лет тридцати.

«Знакомьтесь! – сказала Оля. – Папа, ты лучше сядь. Это… это – мой муж, Витторио. Он итальянский коммунист. Вот так!»

Потом была суматоха, были тосты за счастье молодых, за именинника, за СССР и скорейшую победу коммунизма во всём мире. Покончив с застольем, запели «По долинам и по взгорьям», затем – «Гренаду», «Рябину», «Очи чёрные»… По просьбе Олечки, Маша одолжила у соседей гитару, и Витторио пел под неё что-то нежное и томное по-итальянски. В незнакомой семье он держался на удивление расковано. Смешно рассказывал. Как в Вероне ускользнул от полиции, переодевшись монахиней. При этом он сделал постную физиономию, потупил очи долу, как-то весь ужался, согнулся и засеменил по комнате мелкими старушечьими шажками. Глядя на него, взрослые хохотали до слёз, а Анюта и Славик не сводили с нового родственника восторженных глаз.

 

В тот вечер Семён Маркович долго не мог заснуть. Думал об Олечке. Как-то сложится её жизнь? Витторио ему понравился, но очень уж он видный, яркий. Эдакий горный орёл, победитель! Женщины завлекать будут. Не стал бы изменять. Да и жизнь у него перекати-поле, революции везде устраивать – дело хлопотное, опасное. Впрочем, что заранее загадывать? Всё равно не угадаешь. Сейчас Олечка счастьем светится, мужем гордится. И это – уже не мало. Что благословения не спросила? А кто из его детей спрашивал? Семён Давыдович ворочался с боку на бок. Он просил Бога, чтоб тот был добр к его детям, хоть они и не верующие. Но вера в коммунизм – тоже вера. Святое за душой у них есть. Люди они добрые, бескорыстные. Дал бы им господь счастья.