Дед Мазай без зайцев (Василий Киселёв)

 

Автору идеи, Писателю Ивану Мазилину посвящается

 

Про Фому.

 

«Когда великий Глюк явился...» А.С.Пушкин

 

 

Фома увидел Ленина.

Только почему-то с черным лицом. Как у негра. Хитро улыбаясь, тот глядел сквозь знаменитый свой прищур, и грозил своему визави почему-то указательными пальцами обеих рук.

- Фомочка, не пей больше водочку - козленочком станешь! – сказал Ленин, а потом, картавя, добавил. - Козлы нашему делу - делу Революции – не нужны! Это архиважно!

- Зато бросить пить – архитрудно! – огрызнулся Фома, из духа противоречия, чисто и протяжно артикулируя буквами «р».

- Это означает, батенька, что Вы не борец! А только в борьбе можно обрести истинную свободу, окрепнуть духом и избавиться от алкогольной зависимости! – ответил Ильич и дико расхохотался, а фоном, внахлёст, зазвучала музыка – траурный марш в исполнении небольшого и нестройного духового оркестра. По мере того, как хохот затихал, а образ Ленина таял во мраке, марш все усиливался, проникая насквозь, доставая до самого мозга, сердца, души и выворачивая все это наизнанку. «Тару-рару-рам-блям!». Это звонкое «блям!» тарелок в конце каждой музыкальной фразы просто добивало Фому. Он физически почувствовал, как голова налилась свинцом, тело онемело, внутри, что-то стало подергиваься и ёкать. А когда Ленина не стало, и хохот его сошел на нет, грохнуло последнее медное «блям!». Фому всего затрясло, он погрузился в кромешную темноту и… открыл глаза.

Какое-то время находился в состоянии полусна-полуяви и не мог понять – на каком свете находится. На том, куда провожал его злополучный марш, или все-таки, еще на этом.

Будильник и солнечные лучи в окне показывали на полдень. Кошка Аська в углу подозрительно вылупилась на хозяина, но, быстро сообразив, что он сегодня «никакой» и опасности не представляет, быстро покрутила головой, как бы стряхивая с себя наваждение , и продолжила свое умывание. А затихающий Шопен, разбудивший Фому, все еще доносился с улицы через открытую форточку.

Фома понял, что не умер, а хоронят кого-то другого. Но лучше бы было ему самому сегодня не просыпаться вовсе. Его знобило и колбасило, башка трещала, сердце колотилось в бешенном ритме, во рту была сушь, к горлу подступала тошнотворная муторность, а на душе было жутко и тоскливо. Короче - бодун был страшенный.

«Рановато ко мне месячные пришли, - тяжело подумал он, - досрочно».

«Месячными» Фома и вся ремонтная комплексная бригада Новопупыкинского РСУ, в которой он работал автокрановщиком, называли похмельную болезнь, регулярно настигавшую всех членов бригады 25 числа каждого месяца – аккурат, на следующий день после получки. Хотя пили ребята часто, почти каждый день, но не до такой степени.

Сегодня же было только 22 апреля. Фома вчера надрался случайно, внепланово. Зашел после работы к сестре Тамарке деньжат в долг перехватить, а той не оказалось. Уехала в деревню к матери. Зато Фому встретил ее муж Генка. Денег не дал, конечно, в связи с отсутствием оных у него («Все башли у Тамарки, мне не доверяет, зараза», – грустно пояснил Генка), но ужином с самогоном угостил. И ужинали они так до трёх часов ночи. На каких карачках приполз к своей хибаре – одному Богу известно, но только добрался до родной тахты, не раздеваясь рухнул на нее, и моментально отрубился. А под утро ему Ленин-то и привидился.

Превозмогая общее недомогание и слабость, Фома кое-как поднялся на ноги и добрел до кухни. Есть ему не только не хотелось, но даже противно было думать о харчах. А вот холодной колодезной водицы он литровый черпачок выдул. Пожар во рту немного притушил, но все остальное нутро продолжало нестерпимо гореть. Необходимо было срочно опохмелиться. Но, как и чем? До зарплаты еще два дня, а дома не было ни денег, ни спиртного, ни рассола.

Фома вышел во двор, где находились «удобства». И не столько по нужде, сколько тошнота подошла уже к «ватер-линии», очерченной воротом рубахи, а гадить в комнате не хотелось; потом самому же и убирать. Проблевавшись, Фома покинул сортир, не получив от содеянного никакого облегчения.

За штакетником он увидел соседа Луку Лукича. Старик стоял у своей калитки и грустно глядел в сторону, куда ушла похоронная процессия. Он был в валенках с галошами, в которых ходил круглый год, меняя только толщину носков в зависимости от сезона и погоды, телогрейке, поношенной засаленной кепке и… дымил сигарой.

Заметив это, Фома сразу ожил. Как бы плохо он не соображал с бодуна, но враз понял, что сигара могла означать только одно: Лукич уже с утра смотался в Сбербанк за пенсией, а, значит, водка у него есть. Тут была вторая новопупыкинская народная примета, о которой знал весь поселок, а Фома и подавно. Лука Лукич, куривший постоянно только свою собственную махорку-самосад и практически непьющий, в день получения пенсии неизменно покупал в местном универсаме одну «Гавану» и пару бутылок хорошей непаленой водки. Затем два-три дня гудел в одиночку, закусывая картошкой и солениями со своего огорода, да попыхивая кубинским табачком. А потом скромно и благочинно жил дальше, до следующей пенсии.

Фома направился к соседу. Он прекрасно понимал, что в лоб, мол, «Лукич, дай похмелиться!», здесь не пройдет. Дед был вредным. Нужно было с подходцем, издаля и исподволь. Поговорить сперва. А тема напрашивалась сама собой.

- Здорово, Лука Лукич! – превозмогая свой недуг, процедил Фома. - Кого хоронят-то?

- Ленина…

Фома от неожиданности обалдел. Сон прокрутился в похмельной голове, как глюк. На лбу выступил холодный пот.

- Какого-такого Ленина?!

- Да того-самого, Владимира Ильича – вождя мирового пролетариата!

- Так он же давно помер и лежит в Москве, в мавзолее… Или как?.. Решили все же захоронить… Тогда почему у нас в Новопупыкино-то? С какой стати?

- Дурень ты, Фомка. В мавзолее лежит не настоящий Ленин, а его двойник. Кукла восковая. Истинный Ильич в 24-м годе ушел из своих Горок Ленинских…

- Ты чего, дед, совсем сбрендил? – ляпнул Фома, от изумления забыв даже, что в данный момент с Лукичом надо быть вежливым, а то не нальет. – Я хоть по жизни «троечник», но и то со школы помню – это Лев Толстой из своей Ясной Поляны уходил, а не Ленин!

- У Толстого рази ж это уход был? Так, погулял маненько, и его почти сразу и споймали, да обратно вернули. А вот Ленин действительно – ушел так ушел.

- Куда ушел?! Зачем ушел?! Врешь ты все, старый. Не верю я тебе!

- На то ты и Фома, чтобы не верить. Да только я тебе сущую правду докладываю... Куда ушел? Да в никуда, по стране бродить. Видать, не зря к нему ходоки-то косяками топали. Вот и сбаламутили человека... А зачем? Мне неведомо. Небось, захотелось ему собственными глазами посмотреть, как живет простой народ при его Советской власти.

- Ну, и…

- Что, ну и? Увидел ... и не вернулся больше ни в Горки, ни в Кремль, остался среди нормальных людей жить. А в последние годы, стало быть, у нас в Новопупыкино и осел на ПМЖ.

- Погоди, Лукич, не путай меня. Сколько ж ему сейчас лет-то?

- А вот сегодня как раз его день рождения – 135 годочков бы ему и стукнуло. Жаль, что всего одного дня до полуюбилея не дотянул.

- Вот тут-то ты и прокололся, старый! – Взревел раскипятившийся Фома. Даже головная боль и муторность на время его отпустили. - 135 лет! Да столько не живут даже горцы-аксакалы!

- Это ты, пьянь беспробудная, столько не протянешь! – заволновался вдруг и Лукич. – А Ленин и сегодня… Живее всех живых, понял?! Он… это, как его?... Вечно живой!.. То есть, был до вчерашнего дня. - Поправился Лукич, сбавляя пафос. – Да вот – преставился. Не вынесло, видать, сердце самого человечного человека второго пришествия капитализма в Россию!

- Ну да Бог с ним, с Лениным-то, Царствие ему небесное. Хоть и атеистом был, да все одно – крещёный. - Примирительно промолвил Фома, почувствовав, что пора переходить к главному, сокровенному своему вопросу. - Налил бы ты мне грамм сто для поправки здоровья, а то чую, сам сейчас вслед за ним на погосте окажусь. Заодно и покойничка помянем...

- Не налью! Потому как ты коммунистическую идеологию не поддерживаешь! Связался со всякими демократами, а, стало быть, находишься ко мне в оппозиции. Я оппортунистов водкой на халяву не пою! – Сказал, как отрезал Лука Лукич и направился от калитки к дому, всячески подчеркивая, что, мол, аудиенция окончена.

- Постой, дед, да я вообще ни с кем не связывался! Налей! Хоть ради Христа, хоть ради Серпа и Молота прошу, спаси, а? Плохо мне.

Старик, не слушая его и не оборачиваясь, продолжал ковылять к крылечку, и Фома понял, что это облом.

- Ну и садюга ты, коммуняка! – злобно заорал он. - К тебе потомственный пролетарий со своей бедой пришел, а ты для него водки пожалел! Вот потому-то вы свою Советскую власть и профукали, что только долдонили о гегемонии рабочего класса, а сами его кидали и подставляли, как хотели, сволочи!

Лукич даже бровью не повел. Только перед самой дверью уже остановился и развернулся к Фоме.

- Налить я тебе не налью, раз сказал, а совет дам. Где похороны – там и поминки. Так что ступай-ка ты, Фома, на кладбище, простись с усопшим по-христиански, землицы ему на крышку гроба брось горсточку, а потом, авось, на поминках-то за столом и подлечишься... Ибо, в муках и страданиях обрящем мы райские кущи!– изрек в завершение коммунист Лука Лукич и исчез, плотно затворив за собой дверь.

Но Фома уже ничего не соображал. Он стоял посреди двора и тупо смотрел на дом ненавистного ему сейчас Лукича. Убил бы на месте, кажется, подпалил бы к черту со всех четырех углов. Но сил не было даже шагу ступить. После небольшого послабления во время беседы со стариком болезнь снова и еще яростнее нахлынула на него по всем своим похмельным направлениям. Надежды на спасение уже не было. Оставалось только завалиться посреди огорода и сдохнуть в муках, как собаке. Голова вдруг закружилась, и он действительно упал.

Лежа в бурьяне, Фома еще раз проблевался и, кое-как поднявшись на ноги, добрел до колодца, окатил себя из ведра ледяной водой и немного очухался.

Вспомнилась фраза Лукича: «Где похороны, там и поминки».

- Только бы не опоздать, - подумал Фома, - иначе мне точно – кранты!

Он собрал в кулак всю свою волю, схватился ладонями за раскалывавшуюся от боли черепную коробку и побежал. Побежал не по улице, не по дороге, по которой еще совсем недавно прошла похоронная процессия; он ломанулся к кладбищу напрямик, через огороды, задворки и переулки, которые знал с детства. Но отключившаяся голова не могла сосредоточиться, обезумевшие от муторности жуткого похмелья глаза не могли сфокусироваться, все плыло вокруг и меняло свое местоположение, двоилось. «Я же не пьяный, а с бодуна, так почему же все двоится и плывет?», - подумал Илья, преодолевая пространство, знакомое и надоевшее уже до чертиков за сорок семь лет жизни здесь, словно в первый раз, случайно оказавшись в данных предлагаемых судьбой обстоятельствах.

Он утыкался в заборы, отбрыкивался матерясь от дворовых и бродячих псов, передыхал, уперевшись в баньки и сортиры, падал в грядки, поднимался и снова шел вперед, как раненый боец на окопы противника. «Только бы успеть, не опоздать...» - колотилось в его больном мозгу. Наконец, он добрался до кладбища, с противоположной от входа стороны.

- Я слышу голос труб! – Невзначай процитировал Фома Дон Кихота, хотя отродясь ничего у Сервантеса не читал.

«Голос труб», правда, он действительно услышал, точнее тягомотную музыку невидимого духового оркестра. Сообразив, что процессия еще только-только на подходе и панихида еще не начиналась, Фома облокотился о чугунную оградку и, облегченно вздохнув, стер рукавом со лба обильный пот.

Перед глазами летали какие-то мушки, а потом он вдруг увидел Ангела, парившего над кладбищем, во всем белом, с крыльми и, почему-то, с красным флагом в руках...

При этом Фома отчетливо услышал две фразы, прилетевшие, то ли от Ангела, то ли ниоткуда: «Господу Богу помолимся!..» и «Вихри враждебные веют над нами...». Потряс головой, как это делает кошка Аська, и голоса пропали, а Ангел улетел.

Он оторвался от опоры, вошел на кладбище через пролом в ограде и напрвился дальше, по дорожке, ведущей к храму. По мере приближения его ко входу на кладбище, звук оркестра снова стал нарастать. И тут он действительно услыхал хоральное песнопение, только не церковное, а знакомое по фильмам из детства – революционное: «Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой...». А какой-то, теперь уже внутренний голос стал в унисон протяжно подпевать: «Господи, упокой душу раба твоего...».

Фома с огромным трудом, теряя равновесие и спотыкаясь, вылывировал среди могил к кладбищенским воротам и увидел, надвигающуюся на него толпу. Он даже сперва не понял, что это и есть та самая долгожданная похоронная процессия, которая должна была очистить его от скверны духовной и физической. А когда разглядел и понял, то ... окаменел от неожиданности, потому что не мог поверить глазам своим...

Впереди шел его бригадир Иван, неся перед собой небольшую мраморную доску, на которой было написано: ЛЕНИН. Потом шли ребята из бригады: Андрюха, Варька (Варфоломей), Петька и Пашка с одной стороны, а Сенька, Фаддей, Матвейка и Филька, с другой, несли на плечах огромный и, по-видимому, очень тяжелый гроб, завернутый в красный кумач так, что лежащего в нем покойника видно не было. Завершали эту группу два Яшки: Алфеев и Заведеев, которые несли такую же здоровенную крышку от гроба , сколоченную из свежих досок, некрашенную, нелакированную и необшитую тканью. Вся бригада была в сборе, недоставало, собственно, только его самого – Фомы.

За гробом двигался небольшой духовой оркестрик из Дома культуры, который вечно подвизался халтурить на подобных мероприятиях: похоронах, свадьбах или танцах в сквере для тех кому за 50.

А за оркестром шла колонна провожающих в последний путь, состоящая в основном из стариков и старух, численностью человек в сто. И, что самое удивительное, над толпой развевалось несколько алых знамен, в руках у многих людей были портреты Ленина, а вместе с красно-черными креповыми повязками на рукавах у многих выделялись на груди алые банты, прикрепленные значками с изображением Ленина. И все, под аккомпанимент оркестра, дружно пели «Интернационал». Потом звук, как в телевизоре пропал, хотя люди продолжали шевелить губами, а трубачи - надувать щеки, и Фома отчетливо услышал уже церковный хор, пронзительно выводящий: «Аллилуйя!».

Процессия медленно прошла мимо оцепеневшего Фомы и втянулась в одну из кладбищенских аллей. Ребята из бригады прошли мимо, не заметив (или сделав вид, что не заметили) его, сохраняя на лицах подобающую ситуации строгость и скорбь. Фома, выйдя из ступора, поплелся следом за ними.

Метров через двадцать, колонна стала растекаться, как густой кисель, вокруг холмика возле свежевырытой могилы. Гроб установили на заранее приготовленный катафалк. Началась гражданская панихида, стремительно переросшая в коммунистический митинг.

Ораторы, сменяя друг друга, говорили об одном и том же: о Ленине, о распоясавшемся американском милитаризме – в мировом масштабе; об олигархах-кровососах – в отечественном; и о необходимости переасфальтировать центральную улицу Новопупыкина – в местном... Всуе поминали локальные конфликты, грозящие перерасти в III-ю мировую войну, реформы в России, грозящие упадком здравоохранению, образованию и ЖКХ, и необходимость развести по разным этажам родильное и урологическое отделения поселковой клиники, расположенные в одном коридоре, что грозило снижением рождаемости, так как при виде, изо дня в день, простатитных мужиков и импотентов в рваных трениках и разношенных шлепанцах, бабам не то что рожать – жить не хотелось...

Фома, сперва затесался в толпу, но сообразив, что это надолго, выбрался из нее и, еле-еле волоча слабеющие ноги, перебрался за старинный массивный склеп купца Морковкина, находившийся поодаль. Там он уселся на скамеечку и стал ждать, когда же сия бадяга закончится, и пригласят к столу.

- Этого не может быть! – размышлял он, взирая на происходящее из-за склепа. - Бред какой-то, наваждение!

Болезненные ощущения не покидали его, лишь слегка притупились. Но мутило здорово.

Фома сначала прислушивался к выступлениям, чтобы отвлечься, но одобрительный гул толпы не давал разобрать слов, мешал сосредоточиться, и от этого мутило еще больше.

Кладбищенский пейзаж постепенно стал мутнеть, сереть, его как бы заволокло туманом, хотя гул голосов и отдельные выкрики продолжали по-прежнему заполнять слух. Потом пелена рассеялась, и Фома ясно увидел перед собой зеленое футбольное поле, а гул доносился с трибун заполненного до отказа стадиона. Одиннадцать ребят его бригады, одетые в красные майки, на которых белыми буквами было написано «СССР», играли в футбол с какой-то иностранной командой. Судя, по хищному орлу на груди формы противников – с немцами. По тартановой дорожке вдоль поля бегал туда-сюда Ленин, заложив большой палец правой руки за жилетку, а ладонью левой – недоуменно почесывая лысину. «Куда вы бьете, товарищи!, - истошно орал он. – Надо бить по воротам мировой буржуазии, а не по своим!».

Потом вдруг он обратился прямо к Фоме: «Вы все пьете, товарищ, а мне вот понадобился Ваш автокран. Кран понадобился, а Вы невменяемы! В результате, вся Ваша грёбанная бригада, а особенно - Варька, водитель самосвала а не автокрана, заметьте, заменивший Вас на Вашем рабочем месте, разбили по безалаберности и некомпетентности вдребезги всю мою жизнь... А ну вас!..», - заключил Ильич и снова переключил внимание на футбольное поле, где тот самый Варька забил очередной гол в свои же ворота.

В сторонке стоял поп и, размахивая кадилом, молился за победу наших.

- Причем здесь Варька с бригадой, мой автокран и жизнь Ленина, когда немцам проигрываем? – недоумевал Фома.

И тут раздался страшный хлопок, переросший в карканье огромной перпуганной вороньей стаи. Фома не успел толкомиз подумать: «Откуда здесь вороньё?», как стадион исчез, возникло снова кладбище, а взгляд Фомы тупо уставился на эпитафию склепа: «Ты многое продал за свою жизнь, купец Морковкин, но никогда не продавал Россию!».

Хлопком, так напугавшим, внимательно слушавших до сих пор докладчиков, ворон, явился залп из самодельных пугачей, которым салютовали шесть шкодливых оболтусов-малолеток, приветствуя один из очередных лозунгов. Так как импровизированный салют не был предусмотрен регламентом митинга-панихиды, то вольным стрелкам тут же надрали уши и изгнали прочь. А выездное (на кладбище) партсобрание продолжило свою работу.

Фома от неожиданности поворота сюжета было уже обрадовался, но поняв, что еще не конец – снова впал в тоску, свернулся калачиком и тихо заплакал от мучившей его беспрестанно боли и обиды на свою горемычную судьбу.

Вдруг он услышал знакомый голос: «Перестань реветь, ты мне мешаешь». Фома приподнял голову и увидел, что рядом с ним на скамеечке сидит Лука Лукич, и не в телогрейке и валенках, а в каком-то сером балахоне до пят и сандалиях, и это несмотря на апрельскую прохладу. Вместо старой кепки над ним сиял красный нимб. В руках сосед держал блокнот-органайзер, ручку «паркер» с золотым пером и что-то писал.

- Что ты пишешь, Лука? – спросил Фома, впервые в жизни обратившись к нему просто по имени.

- «Евангелие» от Луки.

- Так уже есть «Евангелие» от Луки.

- То – от лукавого, а я правдивое пишу. «Красное Евангелие от комиссара Луки» - будет называться. А ты тут скулишь, мешаешь, с мыслей сбиваешь.

- Совсем мне хреново, комиссар! Веки тяжелеют, глаза закрываются, помираю я. А ты не хочешь мне помочь. Грех это.

- Сивуху жрать литрами – вот грех! А не пил бы, так и не болел бы. Мужик-то еще молодой, здоровый, а так себя изводишь. Терпи теперь. Бог терпел, и нам велел!..

Сказав это, Лукич исчез вместе с сандалиями и «паркером». Как будто его и не было вовсе. А тут – о, радость! – панихида закончилась и всех пригласили проститься с покойным. Киселеобразный поток толпы стал вытягиваться в узкий ручеек , с тем, чтобы в любимой нашим народом очереди, чинно проследовать к гробу, чмокнуть усопшего в лоб и сказать традиционное: «Земля тебе пухом. Спи спокойно, дорогой товарищ!». Но и чинность становилась все шустрей, так как погода однозначно портилась. На кладбище надвигалась громадная черная туча. Народ стал поспешать.

Фома, из последних сил, поднялся со своей скамеечки,, подошел к хвосту людского ручейка и по привычке спросил: «Кто последнй?». Ему указали его место, и он встал в строй. Бросив взгляд на могилу и катафалк, Фома с удивлением обнаружил, что ребят из бригады там нет. «Небось, пить пошли, гады, без меня. А мне сейчас это нужнее, чем им всем вместе взятым», - с горечью подумал Фома.

На холме торжественно стояли четверо здоровенных парней, могильщиков, с лопатами, как винтовками, на плечах. Они, словно легендарные красноармейцы, замерли в почетном карауле. Только буденновок на головах им не хватало. «Похороны ведь, потому и сняли» - резонно сообразил Фома. Ему стало страшно – одному, без друзей - оставаться на этом кладбище. Но выбирать не приходилось: либо он доберется до поминального стола с водкой; либо, окажется на анатомическом столе в морге. Так он и брел – поникший, измученный и обессиленный. Но особенно в данный момент его донимала одна мысль – кто в гробу? Ну не может быть там Ленина. Не может и все! Видимо, кто-то из шишек районной организации КПРФ умер, а обставили все с такой помпой, как будто и впрямь самого Вождя хоронят. Спросить у людей боялся, стыдно, вдруг за сумасшедшего примут (хотя «крыша» его давно уже летала в небе вместе с хитрыми воронами и наглыми голубями). Да и любое общение с людьми ему было сейчас – как нож.

Стало накрапывать. Ветер усилился, раскачивая над могилами старые деревья. Птицы попрятались в ветвях. Очередь стала двигаться быстрее. Полуотключившийся Фома, опустив голову, уставился в ботинки впереди идущего дядьки и двигался в его темпе. Дядька – шаг, Фома – шаг; дядька – два, Фома – два. Так они и подошли синхронно к катафалку с гробом.

Дядька «отстрелялся» мгновенно: вот были только что ботинки и... уже нету.

Настал черед Фомы. Он сперва замешкался, но сзади напирали – кому охота зазря мокнуть. А дождь уже начался нешуточный. Фома медленно взошел на первую ступеньку небольшой деревянной лесенки (похоже, оркестранты сперли из своего ДК, ту, что стояла для входа на сцену из зала) возле катафалка. Гроб неумолимо надвигался на Фому, увеличиваясь в геометрической прогрессии. Когда Фома поднялся на вторую ступеньку (всего их было три), ему показалось, что гроб вырос до размеров его сортира, что в огороде, только в положении лежа. При подъеме на третью, последнюю ступеньку, Фома поднял глаза к небу, навстречу хлеставшему по лицу ливню. Но там, кроме черной тучи да, реющей, подобно горьковскому Буревестнику, одинокой, но смелой мокрой вороны, никого и ничего не было. Неожиданно сверкнула молния, от которой, с испугу, Фома опустил голову. Раздался грохот грома, и он увидел в гробу, как из под красного кумачевого савана выглядывала черная голова Ленина с открытым ртом, который вдруг произнес: «Не будет тебе, Фомочка, сегодня опохмелочки. Хватит, батенька, отпился!», и захохотал. Совсем, как в кошмарном сне давеча. Фома в ужасе закатил глаза и ... как пишут в плохих романах, «рухнул бездыханно на окоченевшее тело Вождя, заслонив его от хлынувшего с небес вселенского потопа».

При этом Фома больно ударился лицом о крашенную черной краской гипсовую бородку Ленина и потерял два зуба...