НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СТАРШЕМ МОЁМ ТОВАРИЩЕ

 

Наум Минсберг - мой старший товарищ ! – человек мужественный и путь его по жизни был извилист . Вначале – дороги от Киева до Берлина , а потом – из Берлина в Киев . И всегда , насколько себя помнит , - а память его светла до сих пор ! – числил себя в писателях .

Там , на Украйне милой , его объявляли так :

- А сейчас перед вами выступит украинский писатель Наум Минсберг…

Всё правильно , Наум и писал много-много лет на украинской ридной мове . И, писал о детях , и для детей …

Наум Минсберг — гражданин Израиля и с 1991 года и с этого же года - член Союза русскоязычных писателей Израиля . Автор книг "На кручах Славутича", "Обычай людей злонравных", исторических повестей "От "конфузии" до "виктории", "Славучане", рассказов и очерков об участниках Второй мировой войны. Военная тема близка Науму Минзбергу как непосредственному участнику Второй мировой войны , прошедшему через ее испытания до самого Берлина.

Уже здесь , в Израиле , в 1994 году издал сборник коротких рассказов "Борька Ловелас" - в 1995 году, "Кошка с ошейником" - в 1997 году, — повесть "Над спокойным Тикычем" и «Вояж к бывшему неприятелю », в 1999 – «Пустырь и сад » , в 2002 – «Конверт горчичного цвета» , в 2003 – «Словоохотливый Робинзон »…

Наум , дорогой мне человек , с которым мы и сегодня перезваниваемся чуть ли не каждый день - сейчас-сегодня Правофланговый памяти . Это Человек большого мужества , продираясь сквозь многочисленные болячки свои , ( через день ему меняют всю кровь , подключают к какому-то аппарату ) ... Он уже почти не видит и не слышит... Но - пишет ! Через лупу , через болячки свои , пишет , хоть еле дышит ... И пишет , вспоминая товарищей своих , оставшихся на полях былых сражений , в Украине , в Беларуссии , в Польше , в Германии…

И этот драматический рассказ тому свидетельство .

Михаил Лезинский .

 

 

 

 

Наум Минсберг

Показательный трибунал

 

За три дня пребывания в этом военном лагере под Лубнами меня не менее трехсот раз вызывали, приказывали. Вот и сейчас я снова кому-то понадобился.

- Отделенный, тебя!

- Какого отделения? - спрашиваю, надеясь, что меня минует.

- Да твоего же, — отвечает связной Кичмаренко и щурит глаза от

ослепительного июльского солнца. Этому ополченцу уже, пожалуй, за

пятьдесят. Небритый, немытый, он выглядит еще старше. Исходит

потом от июльского зноя, но в фуфайке и шапке-ушанке. Смахнув пот

ладонью, он решил удостовериться:

- Как твое фамилие? Ну, вот, такое, что и не упомнишь сразу. Да

живей приказано.

- На бегу сползают обмотки, путаюсь, подвязываю. И кто их только придумал?!

В палатке ротного застаю политрука. Оба молодые, загоревшие и румянощекие. При кубарях и скрипящих портупеях на новеньких

коверкотовых гимнастерках. Видимо , прямо из училища. По ускоренному выпуску из-за начавшейся войны. Протирают только что полученное оружие.

- Явился по вашему приказанию! — докладываю.

- Ты, вот что, беги в лагерный клуб, понял? — говорит политрук,

— ты с незаконченным высшим, сумеешь лучше рассказать. Понял?

- Никак нет, не понял. Кому, о чем?

- Ну что там увидишь, услышишь. А что в клубах бывает? Зрелищное представление, понял? Да живей. Одна нога тут, другая там!

Бегу по лесной тропе. По обе стороны звучат учебные строевые команды, отрабатывают ружейные приемы на деревянных ружьях-ма¬кетах, роют щели, траншеи. Вон там с полуторки выгружают ящики с коктейлями Молотова {бутылки с самовоспламеняющейся смесью). До зрелищных ли тут представлений?

Догоняю Кольку Панасюкова, нашего санинструктора. Славный парнишка из Чернигова. Мы с ним уже на второй день подружились. Даже домашними адресами поменялись. — На всякий трагический случай, — сказал Колька. — Их на войне долго ждать не приходится.

- И ты в клуб? — спрашиваю его. — Какие же теперь могут быть

зрелищные представления? Говорят, что северней Киева немец уже

через Днепр перемахнул.

- Мало ли что говорят, — отвечает Колька, обеспокоенно оглядываясь.

А ты помалкивай, а то пришьют распространение пораженческих

настроений.

- Да будет тебе. А зачем это нас в клуб?

- А вот за тем... На военный трибунал, понял?

- Ничего не понял.

- Потерпи малость. Вот уже и клуб виднеется.

Посреди поляны возвышался наспех сколоченный из досок-горбылей клуб. Он уже переполнен "новобранцами" самых разных возрастов. Крайние потеснились, и мы с Колькой присели на скамейки-бревна. Осваиваемся. Накурено так, что хоть топор вешай. Кашляют от едкой махры, переговариваются, друг друга спрашивают:

- Чего собрали? Что будет, братва?

- Трибунал будет, — отвечает значительным голосом сержант-кадровик.

- Иди ты! — пугливо произносит седоусый ополченец. — За что? Кого? За что расбирать будут?

- Шпийона, говорят, поймали. Крупного. Сигналил стервятникам из ракет, - говорит ополченцу сосед справа, тоже серебрясь сединой.

- Не шпиона, дезертира, — уточняет сержант-кадровик. —С "сорокапяткой" при переправе через Днепр задержали заградотрядовцы.

- Вот еще олух! — смачно выругался ополченец призывного возраста. — Что он не мог в селе к какой-то девахе пристать?

- А присяга? А трибунал? — снова сержант-кадровик. Даже

головой покачал укоризненно.

- Ну, молчок, братва! Кажись, начинается …

Через дверь боковой пристройки конвоиры, действительно, провели обвиняемого в обвислой выцветшей гимнастерке. Конечно, без ремня и петлиц. Наголо острижен, голова опущена, и его лица никак не разглядеть. Силой усадили на скамью подсудимых за высокий барьер из частокола.

Перевожу взгляд на сцену-помост. Посередине — большой, покрытый кумачом, рубленный стол, три стула. На заднике — огромный портрет Сталина, по обе стороны от него, тоже на кумаче, набившие оскомину высказывания о нашей готовности ответить тройным ударом на удар поджигателей войны, и что чужой земли мы не хотим, но и своей не отдадим ни пяди.

- Встать! — раздался пронзительный голос крепко сбитого старшины-коротышки с синей папкой, зажатой под мышкой. — Идет Военный трибунал!

По ступенькам на помост важно поднимаются трое в военной форме. Тоже новенькой. Идущий впереди, с тремя шпалами в петлицах, занял место посередине. Значит, председатель. Он бритоголовый, высокий и ширококостный, с большим сизым, выразительным носом. Лоб покатый, бугрятся надбровные дуги, да и на затылке буграми выступают складки. Густые, круто заломленные брови затеняют глаза. По обе стороны от него уселись два капитана, члены трибунала. Личности маловыразительные. Кроме их угодливости перед председателем ничего не запомнилось. Старшина с синей папкой, видимо, из писарей, примостился за боковым столиком. Значит, секретарь трибунала. Он тоже был преисполнен важности, готовности и угодливости.

Пока члены трибунала переговаривались между собой, я всматри¬ваюсь в бедолагу обвиняемого. Расстояние приличное, накурено. Плохо видно еще и потому, что голова его опущена, и все же что-то знакомое в нем я улавливаю. Да нет же, быть этого не может!..

- Фамилия, имя, отчество? — начинает допрос председатель.

- Зарницкий Лейб Исаакович.

- Коля, это он! — вскрикиваю я. Панасюков понял.

- Сядь!

- Уймись! — и до хруста в суставах сжал мои пальцы. — Ну, успокойся!

- Что там еще за разговорчики? — смотрит в нашу сторону пред¬седатель, еще круче заломив свои кустистые брови.

Еще лишь в позапрошлом году мой отец так завидовал Левкиному. В сентябрьский вечер 1939 года он вернулся домой, не уставший и не подавленный, как обычно, а даже в приподнятом настроении. Оживленно рассказывал о новостях в местечке, о митинге у райисполкома по случаю освобождения Западной Украины и Западной Белоруссии.

- Ах, какой сын у Ицика Зарницкого! Как он красиво говорил с трибуны. Талант. Дар Божий. Это готовый тебе адвокат, прокурор. И с медалью закончил десятилетку, и теперь документы понес в военное училище. Прямо с митинга в военкомат. Такого, конечно, возьмут! А за ним Антоновский, Кислинский, Вовчук, Беккер...

И хотя отец меня ни в чем не упрекал , но я чувствовал себя вино¬ватым. На медаль я явно не тяну, с трибуны я еще ни разу не говорил. Талантов никаких... В душе я тоже позавидовал Левке и тем ребятам, а перед отцом пытался как-то оправдаться.

- Разве я виноват, что вы меня на целых два года позже родили? Что с девятого класса в военные училища еще не принимают. А, может , где и есть такие училища? Я завтра же пойду к военкому.

- Не надо спешить. Скоро он тебя сам позовет, и придет твой черед. Что-то мне не нравится это кумовство Молотова с Риббентропом , Сталина с Гитлером . Это те кумовья! Что же ты молчишь, Фрейда? — обратился отец к матери в подавленном настроении.

- Ша , - попросила его мать и поторопилась закрыть ставни. - Это добром не кончится. Чует мое сердце.

Отец был прав. Как известно, добром это не кончилось. Мой черед не задержался. Он пришел вместе с начавшейся войной. Призыв на действительную службу совпал с мобилизацией.

 

... Уже две недели полыхает война, все убиты горем, а у меня еще и свои волнения: почему не вызывают? Может, забыли? Может, затерялась повестка? А потом будут обвинять, что уклонялся или еще хуже - дезертир. Слово-то какое страшное, даже дрожь пробирает. В июле.Наконец-то, под утро раздался нетерпеливый стук в окно. — Собирайся! А туда, куда все! Что с собой брать? А все, что берут на войну. Еще ни разу не ходил? — Ему еще до шуток , этому Лариону Крысе. - Сбор в Антоновском лесу, возле школы.

И эта недобрая весть меня даже как-то успокоила: теперь и я, как все. Поспешная регистрация, торопливое построение, печальное про¬щание. Крик и плач женщин, детей. Командир отряда, лейтенант запаса Матвей Старосвитский тоже при двух кубарях на выцветшей гимнастерке торопит, покрикивает, подгоняет:

- Ну, будя, вояки! Прочь с дороги, бабы! Детишек уберите!..

Шли своим ходом на левый берег Днепра. Дороги забиты беженцами,пешими и конными, на телегах и полуторках. Скорбные лица, особенно еврейские. Клубы пыли и горечь отступления выедают глаза. Сумятица, растерянность, плач детей и женщин, рев скота, который кому-то пришло в голову угонять на левый берег Днепра. И в довершение всего - разбой стервятников с черно-белыми крестами...

Из двухсот мобилизованных Старосвитский немногим больше половины довел до этого Лубенского лагеря. Нет, не погибли. Отставали, прятались в погреба, подвалы, в стога, в любую щель, разбегались по лесам. Еврейских парней привел. И не в силу особых патриотических чувств, нашей воинственности или законопослушности. Мы не могли пойти на это хотя бы потому, что уже были наслышаны об отношении гитлеровцев к евреям.

 

- Хм... Зарницкий Лейб? — еще раз хмыкнул и вывернул мясистые губы председатель. — Как-то не вяжется. И отец, и мать евреи?

- Да, евреи. И отец, и мать, — ответил сдавленным голосом Лева.

- Звание? Должность?

- Лейтенант. Командир отдельного истребительного противотанкового дивизиона.

- Образование?

- Десять классов. Киевское артучилище.

- Так-с, — продолжал еще пуще хмуриться председатель. Брови

заломил круто и задвигал носом. Он не зачитал предварительного обвинения, хотя и уставился в раскрытую папку. Не поднимая голову,продолжал нетерпеливый допрос, как бы беглым артобстрелом.

- Откуда начато бегство дивизиона?

- Это было не бегство, отступление. С боями. С западной границы.

- Точнее?

- Из района Мархлевска.

- Почему отступали? С боями...

- Простите, вопрос непонятен.

- Здесь допрашиваю я! — вспылил председатель. — Если с боями,то почему отступали?

- На рассвете 22-го артдивизион, как и все соединение, накрыла

вражеская авиация. Вторая батарея была выведена из строя. Большие потери понесли другие. Танки с крестами нас обошли, взяли в клещи. Продолжали сражаться в окружении. Под Славутой и Шепетовкой удалось подбить три вражеских танка...

- Неужели ? — выходит, вас наградить надо!

- Нет, мы выполняли свой воинский долг.

- Хорошо выполняли! — снова ехидно произнес председатель. И

где же дивизион?

- На станции Шепетовка снова подверглись бомбовому удару, понесли большие потери...

- Почему же вы уцелели? Почему отступали? — продолжал наседать председатель.

- Мы пробивались на соединение с другими. Все отступали. Весь фронт.

- Вас не обо всех спрашивают. За себя отвечайте!

Мы пробивались... Искали соединение. Оно было разбито.

- Насаждаете пораженческие настроения? — председатель вскочил,побагровел и, теряя самообладание, кричал, обращаясь к присутствую¬щим . — Артдивизион угробил! Личный состав угробил или распустил! Матчасть и боеприпасы растерял! Виноваты все! Сам же уцелел! Видели такого? Фронт виноват! — Он обвел присутствующих тяжелым взглядом,как бы в поисках поддержки, но по клубу перекатывались волны негодования.

- Трибунал удаляется на совещание! — объявил председатель, и

все четверо поспешно собрались, направились к выходу.

- Да разве это трибунал? Разве это по закону? — раздавались им вслед возмущенные голоса.

Замыкающий писарь-секретарь отбивался:

- Молчать! Ответите наравне с этим дезертиром!

- Да мы же еще не дезертировали!

- А какой он дезертир? — кидали ему вслед.

Когда трибунал ушел, я все-таки преодолел препятствия, чинимые Панасюковым, и пробрался к Левке. Меня потряс его вид, словно инеем покрытая седая голова, впалые глаза и щеки, землистое лицо, этот ничего не понимающий взгляд.

- Лёва, это же я, твой земляк из Антоновки. Ты, правда не узнаешь?

Он внимательно посмотрел на меня каким-то угасшим, не понимающим взглядом и отвернулся. Совсем отверг, что ли?

Какой-то майор схватил меня за шиворот и, словно щенка, отбросил от барьера.

- А ну, марш отсюда!

- Он мой земляк, — протянул я обиженно.

- Хорош земляк! Вон, приказано! Не понял? Пререкаешься? Десять суток ареста! От майора Сыромятенко схлопотал. Из Особого отдела, Да не забудь передать ротному! Проверю.

Суровый приказ всех потряс, а Левка стоял с выражением полного безразличия. Он проявил самое скромное последнее желание - закурить. Сделал две-три затяжки и бросил. Ломоть хлеба и открытая консервная банка оставались нетронутыми. Поразительное спокойствие и полная отрешенность на его лице. Хорошо, что хоть в этом судьба бывает милостива и дарит приговоренному в его последние минуты предсмерт¬ных мук вот такое состояние - отчуждение от самого себя. Я, да и, видимо, не я один этого тогда не понимали и ужасно страдали, мысленно , ставя себя на его место. Ради этого и было затеяно это "зрелищное представление".

Усатый старшина-сверхсрочник зычным голосом приказал всем выходить строиться. Рядом со мной оказался связной Кимчаренко. Он мял в руках свою шапку-ушанку и, возмущаясь, повторял:

- Вот так показательный трибунал! Ты скажи! Это как в Кобыляки к нам приезжала выездная сессия областного суда, шоб судить бабу Марину. Семь лет дали за торбу колосков, что насобирала для внучат после покоса. Всех настращали.

Старшина-усач поспешно проводил общее построение на поляне у свежевырытой ямы. То ли уж так сгустились сумерки, то ли у меня так в глазах потемнело, но я никак не могу увидеть Левку. А в голову бьют слова этого самого политрука: "Ты сможешь лучше рассказать..." Да разве об этом ужасе можно рассказать?

Я так и не слышал ни роковой команды, ни автоматной очереди. Когда очнулся от Панасюкового нашатыря, увидел, как саперы поспешно засыпали яму, пытались соорудить могильный холмик. Но по-прежнему тут всем распоряжался председатель трибунала.

- Никакого холмика! Никакой могилы! — кричал он, словно взбеленился.

- Но это же не по-человечески! Не по-христиански! — громко возмущался старый, бородатый ополченец.

- А он ведь и не христианин, — ухватился как за какое-то оправ¬дание председатель, и зычным голосом прокричал:

- Сравнять с землей! Вытравить из памяти!

 

Около шестидесяти лет прошло. Не вытравил …