С самого начала эта затея отдавала безумием. Черным, беспросветным, с медным привкусом крови на языке. Впрочем, ничего удивительного, ведь кровь – непременная составляющая часть ритуала. Как и темнота. Как и одиночество – не считать же компанией черную корову? Хорошо еще, что скотина попалась на редкость меланхоличная – ну какая живая тварь по доброй воле полезет в мрачную пещеру, где воздух пропитан сыростью и неведомыми испарениями? А уж если совсем честно – смертью он пропитан, смертью, густо, как воздух Дельфийского храма – священными благовониями. И я совру, если скажу, что хотя бы вполовину так же спокоен, как и моя невольная рогатая спутница. Впрочем, корова – не человек. Вряд ли в своей простой и размеренной жизни ей доводилось слышать, что возле мыса Тенар находится земной вход в царство Аида, владыки мертвых, и уж тем более не пришло бы в голову отправиться на его поиски. Для чего корове мрачные поля, поросшие бледными асфоделями? И на лугу возле дома полно сочной зеленой травы, так стоит ли тащиться за семьдесят стадий медовуху хлебать? Но рогатой не повезло – она встретилась именно со мной, а я… Ну, это особая история. Хотя… отловите любого аэда из тех, что шатаются по Пелопоннесу, и за малую мзду он осчастливит вас самым полным жизнеописанием Тесея, владыки Афин, сына Посейдона, героя Эллады и прочая, и прочая. Безусловно, большая часть воспетых событий будет безбожно переврана, а то и вовсе высосана из пальца (или откуда там аэды извлекают свои побасенки), но общее представление вы получите. Герой. Ни убавить, ни прибавить.

 

Дурацкие мысли, впрочем, не мешают действовать. Заготовленный хворост свален у старого полуразрушенного жертвенника, мед и ячменная мука ждут своего часа, медный ритон прицеплен к поясу. Даже глиняная пробка для нижнего отверстия не потерялась. Я несколько раз глубоко вздыхаю, но отступать теперь было бы глупо. И некуда. Хворост вспыхивает от искры; разгоревшееся пламя не в силах разогнать окружающий мрак, да это и ни к чему, его задача в другом. Удар палицы – и коровья туша без звука тяжело оседает на землю у западного края алтаря. Взмах кривого бронзового ножа – и в подставленный ритон льется струя жертвенной крови, пачкая мне руки и одежду. Ерунда. Добавляю туда же мед и муку, окунаю кончики пальцев в получившуюся смесь – и брызги летят на алтарь и в костер, а я одними губами выдыхаю имя. Трижды. Имя, которое уже несколько лет не дает мне спокойно спать по ночам. Имя моего триумфа и моего проклятия. Проходит совсем немного времени, и черная тень, чернее окружающего мрака, возникает рядом со мной. Горящие безумием и голодом глаза, худые руки, протянувшиеся, кажется, прямо к горлу… нет, к ритону. «Дай, дай! Пить!» - задушенным шелестом сразу со всех сторон. И я протягиваю тени вожделенный сосуд. Пей, моя боль, моя память, моя незаживающая рана… и мы поговорим. Я не знаю, сколько у нас времени, но уверен - его все равно не хватит.

 

 

Критский корабль покачивался на мелкой волне Фалерской гавани – громадная пятидесятивесельная пентеконтера с головой быка на носу, лишним напоминанием о цели визита. Приткнувшаяся рядом легкая эйкосора с черным, как покрывало Нюкты-ночи, парусом, казалась теленком рядом с могучим предводителем стад. А вокруг волновалось людское море, и гул его перекрывал и крики чаек, и шелест прибоя. Ветер доносил этот шум и до Ареева холма, до дворцового мегарона, в котором против обыкновения стояла мертвая тишина. Даже не мертвая – мертвящая. Несколько человек, молча сидевших в парадном зале, не обратили на ветер ни малейшего внимания. Обиженный таким отношением, ветер помчался в сторону храмовой горы, где в святилище покровительницы-Афины семь юношей и семь девушек в темных хитонах ждали, когда жрецы в сопровождении геронтов отведут их в гавань и передадут критским послам. А после… после родня начнет строить кенотафы на городском кладбище, потому что из Кносского лабиринта, обиталища чудовищного Минотавра, живым не возвращался еще ни один человек. Но на этот раз все будет по-другому, ибо я – герой, равный силой богам и титанам, – плыву на Крит, чтобы добровольно принести себя в жертву полузверю. Я убью его – клянусь трезубцем Посейдона! – и Афины избавятся от унизительной дани, а обреченные на смерть вернутся домой и будут жить долго и, безусловно, счастливо. Но медлит в мегароне мой земной отец Эгей, жмутся по стенам даматы и глашатаи, и лысый жрец в который раз бессмысленно переставляет жертвенные сосуды на алтаре.

 

Скучно. В последнее время я слишком часто бываю в храмах. Храм Аполлона-Дельфиния, покровителя моряков. Не оставь нас своей милостью, Сребролукий, да будет путь наш удачен и ветры благосклонны к парусам! Оракул из Дельф успел перед самым отъездом – Тесею необходимо воззвать к Киприде и молить ее о покровительстве, дабы простерла Пеннорожденная свою длань над юным героем (надо мной, то есть) и помогла преодолеть неведомые преграды на пути к заветной цели.

 

Храм Афродиты в Садах у Каллиройского источника. Льется на алтарь розовое масло – от одуряющего запаха кружится голова и перехватывает дыхание. Рядом стоит треножник, на нем клетка, в которой воркуют наперебой три белых голубя, предназначенные в жертву богине. За спиной – ряд воинов, выделенных в сопровождение наследнику трона. Туда косятся, хихикая и краснея, молоденькие прислужницы-иеродулы и оттуда же несется сдавленный гогот и обрывки разговоров: «Наш-то красавчик… Минотавр увидит – влюбится… и богиня не нужна…»

 

Раздраженно повожу плечами. Прерывать обряд из-за глупых шуток – смеетесь, уважаемые? Впрочем, я уже практически не злюсь – привык. Ну да, волосы длинные, в плечах неширок, длинный гиматий наденешь – так со спины и не разобрать, мальчик или девочка. А бывает, что и в лицо… Поначалу каждый раз кровь в голову бросалась – в драку лез, повозками через храм швырялся. Теперь даже стыдно немного. Зато афиняне уже все знают, что меня задевать – себе дороже. Правда, солдатня до сих пор угомониться не может, но не убивать же этих острословов, как Кроммионскую свинью, хоть и хрюкают очень похоже. Вот вернусь с Крита, тогда поглядим, кто шутить будет…

 

В этот момент языки огня затрещали и взметнулись ввысь, распускаясь огненной лилией – жертва угодна богине и покровительство мне обеспечено. Смутно припоминаются досужие сплетни по тавернам, будто Афродита что-то не поделила с Гелиосом и, рассердившись на солнечного титана, мстит его земным детям. А ведь Пасифая, жена критского владыки Миноса и мать чудовища, вроде бы считается дочерью Солнца. Болтают еще, что она наложила на мужа могущественный заговор, и теперь дорога на чужое ложе тому заказана – только к супруге под бочок, и никак иначе. Стерва! Сама-то вон быком не погнушалась! Хотя и про быка того разное говорят, не знаешь чему и верить. Если и впрямь это Посейдон был, так мы с бычеголовым – братья. По отцу.

 

Обстоятельства моего собственного рождения и по сию пору остаются одной из любимейших тем для пустых разговоров и домыслов по базарам и постоялым дворам. Я слышал по крайней мере десяток версий сего знаменательного события, но так и не знаю, соответствует ли истине хоть какая-то из них. Официальная история гласит, что Эгей, которому боги упорно не посылали сыновей, отправился к Дельфийскому оракулу. Получив предсказание, он поехал к арголидскому басилею Питфею, славившемуся своей мудростью, с просьбой растолковать услышанную невнятицу. Оракул предупредил, чтобы Эгей не развязывал концы винного меха, пока не поднимется на самую высокую точку Афин, или ему однажды придется умереть от печали. Питфей, мой дед, принял гостя со всеми возможными почестями (а проще говоря, споил до зеленых купидончиков) и предложил ему разделить ложе со своей дочерью. Наутро дед объявил, что родится у афинского правителя сын, и будет он величайшим героем Аттики, но жить ему до достижения зрелости в Трезенах – о чем, дескать, и говорилось в упомянутом пророчестве.

 

Обрадованный Эгей поспешил вернуться домой, так как оставшийся без царя престол привлекал многочисленных родственничков, слетавшихся в Афины, как мухи на мед. Правда, мухи приводили с собой щитоносцев, лучников и пращников, а иногда даже колесницы – уж очень крепкими были стены столичного улья. А дочери Питфея, Эфре, Эгей оставил на память свой меч и сандалии с наказом передать имущество сыну, когда тот подрастет и захочет познакомиться с папой. Однако в дело каким-то образом вмешался Посейдон. Воспылав страстью к прекрасной арголидянке, он то ли умудрился растянуть ночь зачатия, превратив одну в три, то ли вообще успел раньше, но появившийся на свет у Эфры младенец (да-да, прошу любить и жаловать) приобрел сразу двух отцов – земного и небесного. Правда, это обстоятельство не помешало мне расти полнейшей безотцовщиной.

 

У деда в доме всегда было шумно и многолюдно: рабы, родственники, приживалы, гости, геронты, послы, торговцы… Сложно отыскать уголок, где не толклись бы одновременно двое-трое человек, занимаясь хозяйственными делами, ведя тайные или явные переговоры, а то и «совершая обряд в честь Афродиты». Последнее выдал мне один десятник из свиты самого великого Геракла, почтившего дом Питфея своим присутствием. И пока в мегароне возглашались здравицы в честь знаменитого гостя, мудрого хозяина, Зевса, который приходился отцом одному и прадедом другому, Гестии и прочих богов из Олимпийской Дюжины, воины разбрелись по дому, загоняя хихикающих рабынь в тупики и лишая противника путей к отступлению. «Враг» с удовольствием сдавался на милость победителей и платил положенную в таких случаях виру.

 

Одна парочка добралась и до облюбованного мной места во внутреннем дворике, где за каменным бассейном росли несколько апельсиновых деревьев в окружении густого кустарника. Я любил убегать туда, чтобы помечтать в одиночестве о великих подвигах, которые непременно совершу, когда вырасту. Сын Посейдона и наследник афинского престола просто обязан быть самым-рассамым героем, ведь правда? А поганцу Алкмеону, который вчера в палестре дразнился, будто моим отцом может оказаться любой прохожий, а Посейдон тут вовсе ни при чем, и все это – сказочки для глупых сосунков, я правильно физиономию набил. И еще набью, вот только локоть заживет, которым я об скамью приложился, когда он меня с себя спихивал. Ничего, что он на четыре года меня старше, настоящие герои на такие мелочи внимания не обращают!

А мама разговаривать на эту тему оказывалась и только вздыхала грустно, пряча глаза…

 

Тут-то и появился этот десятник. Поперек себя шире, глазки совершенно поросячьи и хрюкает точно боров. Он меня и не заметил поначалу – где уж тут оглядываться, когда одновременно тащишь за собой сдобную повариху с кухни, пусть она и не слишком-то сопротивляется, и изрядных размеров лабриссу, которую почему-то не стали сдавать в оружейную. Мое присутствие его, прямо скажем, не обрадовало.

 

- Эй ты, молокосос! А ну брысь отсюда, нечего мешать обряду в честь Пеннорожденной – богиня проклянет, и я добавлю! – буркнул он, наконец-то выпуская из рук лабриссу и неуклюже стягивая пеплос с рабыни. – Клянусь любимой палицей величайшего героя Эллады, нигде в этом доме покоя нет! Никакого уважения к законам гостеприимства – так Гераклу прямо и скажу, зря мы сюда приехали…

 

Он бубнил что-то еще, но я уже ничего не слышал. Геракл! Сам великий Геракл у нас в доме, а я узнаю об этом только сейчас?! Надо немедленно бежать к деду, наверняка гость будет рассказывать о своих подвигах… а может быть, даже даст мне подержать свой щит! Голова кружилась, на ногах словно выросли крылья, как у Гермеса, но в последний момент, решив-таки проучить борова-десятника, очень увлеченного «обрядом», я ухватился за древко оставленной без присмотра лабриссы и понес… точнее, поволок ее к дому. Тяжелая оказалась, зараза!

 

Подойдя к мегарону, я услышал истошный женский визг и практически ввалился внутрь, радуясь тому, что не бросил где-нибудь по дороге проклятый топор, ставший вдруг легким, как по волшебству, и – остолбенел. Двоюродные сестрицы и рабыни сбились в кучу в ближайшем от входа углу и, визжа, тыкали пальцами во что-то бесформенное, лежащее на кресле. Приглядевшись, я увидел чудовищных размеров гривастую голову, из пасти которой торчали клыки в локоть длиной, и когти, оставленные на пустых лапах, им ничуть не уступали. Шкура – та самая, знаменитая, Немейского льва. Только из-за чего крик? Я обернулся, ища глазами неведомую опасность, и чуть не выронил топор, но кто-то, кого я не успел рассмотреть, протянул мощную руку и с легкостью перехватил древко. Я забыл обо всем, вперившись взглядом в человека (человека ли?), стоящего напротив.

 

Не лицо – лик, как у Дия-отца. Грозовые тучи бровей над темными глазами сошлись к переносице, высокий лоб прорезали морщины, того и гляди – громыхнет молнией. А голос – гулкий, как звук бронзового гонга.

 

- Ну, ты герой! На шкуру с топором – тут бы и живому льву несдобровать, - а в глазах, глубоко-глубоко, смешинки пляшут искрами.

 

- Я не на шкуру… я думал – враги! – хочется провалиться от смущения сквозь землю. Таким дураком себя выставил.

 

- Молодец! – грохнуло сверху. – Первым делом воин хватается за оружие. Где топор-то взял?

 

Провалиться к Аиду захотелось еще сильнее, хотя куда уж там.

 

- Там десятник… толстый такой… прогнал меня, а я вот…

 

Слова – толокняная каша во рту, ни выплюнуть, ни проглотить. Глаза намертво прикипели к носкам сандалий – как раз там, по ощущениям, находилось и мое сердце, иногда подскакивая к горлу и тут же проваливаясь обратно.

 

И снова – раскат грома. Смеется Геракл – весело, от души, тоненько подхихикивают рабыни с девчонками, хмыкает в бороду дед, солдаты у входа давятся хохотом, а уши мои вот-вот обугливаться начнут – до того горячо. И вдруг – стихло все. Поднимаю голову (с таким трудом – прямо как лабриссу эту проклятущую), а Геракл подзывает кого-то из своих, и у него в руках оказывается лук. Настоящий, боевой, только ненатянутый – ну да, кто ж в гостях с натянутым луком сидеть будет. И вот протягивает мне Геракл лук этот и говорит чего-то, а потом дед мой ему отвечает, и мама моя – она тоже здесь, оказывается, – а я стою пень пнем с подарком в потных ладонях (когда и взять-то успел?), в ушах – шерсть овечья, ни словечка не слышу. За стол меня посадили, вина налили – как взрослому, почти неразбавленного, и я его – залпом. Закашлялся, конечно, но тут меня и отпустило.

 

Лук! Настоящий! Из рук самого великого героя Эллады! Вот бы еще меч… хорошо бы железный. Видел я такой однажды в дедовой сокровищнице (там замок на двери – ого-го) – красотища! Ладно, меч – дело наживное, а вот Алкмеон от зависти хитон свой сжует, когда я завтра в палестре… В разгар мечтаний натыкаюсь на взгляд матери – прямо как на кинжал – и такая безнадежная тоска стынет в ее глазах, такая обреченность и боль, что все мысли о подарке разом вылетают у меня из головы.

 

Меч, кстати, я все же получил. Тот самый, оставленный будущему наследнику. Мама плакала – молча, и мне было страшно. Впереди меня ждал отцовский трон, почет, слава, и, безусловно, подвиги: я стану не менее великим, чем Геракл, а может, может… но глаза у Эфры были такие, будто она своими руками отдавала меня на съедение Тифону. Правда, вопрос «почему?» так и остался незаданным.

 

Шум у входа в храм заставляет вздрогнуть и очнуться от воспоминаний. Кажется, отец все же нашел в себе силы принять неизбежное, и теперь процессия двинется вниз по узким и кривым улочкам к гавани, где предназначенные в жертву погрузятся на судно, и дня через три-четыре, если никакие неожиданности не будут подстерегать корабль в пути, мы высадимся на чужой берег. Но Эгей, в нарушение ритуала, направляется прямо ко мне. Еще вчера вечером он рыдал и обнимал мои колени, умоляя отказаться от столь опасной затеи. В ход пошло все: и печаль отцовского сердца, которое разорвется от горя, если погибнет единственный сын и наследник, и угрозы со стороны Паллантидов – двоюродные братцы не оставляли надежд на афинский трон, и даже недавняя проигранная битва ничему их не научила, – и упования на мой здравый смысл, и… Не помню, что там было еще – я изо всех сил стискивал зубы и старался не разрыдаться сам, при этом твердо зная, что все равно поеду на Крит, да хоть бы и вплавь доберусь, даже если отец додумается до какой-нибудь глупости: например, попытается меня запереть. Это мой долг, долг героя: избавить Афины от позорной дани, а землю – от кровожадного чудовища.

 

Один из приближенных советников протягивает мне сложенную в несколько раз белоснежную ткань.

 

- Возлюбленный сын мой, - это уже отец. – Много великих деяний ты успел совершить, несмотря на юный возраст свой… - я недовольно морщусь. Да, я молод, но разве это такой большой недостаток? Эгей, между прочим, не далее как месяц назад грозился меня женить, потому что уж очень охота ему на внуков поглядеть. Нет, лучше в пасть к Минотавру, чем к алтарю, а рабынь в отцовском доме и так предостаточно. Целыми днями строят мне глазки и хихикают, только что в очередь не становятся. Ну их. – И теперь затеял ты многотрудное дело. Сердце отцовское радуется сыновней доблести и скорбит в тревоге. Прошу тебя, если Тюхэ-удача будет сопутствовать тебе, если исполнишь ты все задуманное и с победой вернешься домой, помести этот парус на мачту своего судна, чтобы сразу увидел я, добрые ли вести ожидают меня.

 

Почтительно склонив голову, говорю какие-то приличествующие случаю слова в той же высокопарной манере, что и отец, а внутри поселилось нетерпение, ворочающееся в животе и скребущее острыми коготками где-то под ложечкой. Скорее бы, скорее в путь. От всех этих велеречий уже трещит голова, запах храмовых благовоний забивает ноздри, а скорбное выражение отцовского лица заставляет чувствовать себя вдвойне неуютно. Я даже даю мысленную клятву, что, вернувшись, исполню отцовскую волю и женюсь. Пусть порадуется старик, а то ведь совсем поседел за последнее время…

 

Наконец-то мы в гавани. Критяне, до этой минуты благоразумно не покидавшие корабль, сходят на берег и принимают человеческую дань «под руку Миноса». Опять церемонии и жертвы богам, на сей раз морским – старцу Нерею, Амфитрите, самому Колебателю Земли. Священные гимны перебиваются пронзительными криками чаек, которые так и норовят урвать и себе кусочек из жертвенных приношений – подхватывают на лету маслины, дерутся за просяные лепешки, превращая обряд в подобие базарного толковища.

 

Пентеконтера будет сопровождать нас на всем пути до Крита из опасения, что корабль не достигнет пункта назначения. И не побега страшатся – пиратов. Итакийское «морское братство», финикийские торговцы живым товаром, черные галеры из Айгюптоса… да мало ли кому захочется присвоить себе то, что по праву принадлежит критскому владыке? Вот и лежат рядом с гребцами тяжелые луки, и бронзовые мечи ждут своего часа под скамьями. Ох, дождутся ли? Это ведь шанс если и не на спасение, так хоть на продление жизни. Призрачнее летнего тумана, но шанс. Правда, на этот раз я и сам готов просить богов о том, чтобы не ждали нас подобные приключения в пути, потому что это станет досадной помехой моим планам. Пусть сбудется предначертанное!

 

Зеленые волны принимают на грудь скорлупку нашего корабля. Двадцать пар весел вспенивают воду, и Эол-ветродуй кружит у выхода из гавани, дрожа от желания наполнить парус своим свежим дыханием. До свидания, отец, я вернусь! Подбирай невесту!

 

 

Солнце, раздражающе яркое после темноты подземелий, било прямо в глаза, вынуждая жмуриться и смаргивать невольные слезы. Ну почему, почему нельзя было подождать до вечера, когда колесница Гелиоса уже приближается к горизонту, и медленно остывающий воздух, густой и ароматный, как лучшее вино из дворцовых подвалов, наполняет жаждой жизни каждое существо в округе. Даже меня. А сейчас что? Подумаешь, данники из Афин. Посидели бы где-нибудь в тенечке, ничего бы с ними до заката не случилось. Так нет же, тащись теперь по жаре, запугивай, производи впечатление, объясняй, втолковывай. Как же, Астерий, великий и ужасный, собственной персоной, главный жупел для своих и чужих. В просторечии - Минотавр. Ненавижу!

 

Впрочем, моя ненависть давно перебродила, превратившись из браги в уксус, но сегодня забытые пузырьки снова поднялись со дна души, из какого-то темного омута, где, по утверждениям знатоков, водятся мелкие и зловредные водные даймоны. Я негромко ругаюсь себе под нос, скрывая от самого себя, что даже рад проснувшейся злости. Потому что обычно мое состояние скорее сродни глухой безнадежной тоске, от которой хочется выть, словно я – бездомная сука у забора.

 

Окружающая помпезная роскошь привычна до оскомины. Яркие фрески перед главным входом во дворец; колонны из цельных кипарисовых стволов, поставленные вверх комлем – для лучшей сохранности древесины; система бассейнов, выложенных цветной мозаикой, по которой журчат водяные струи… Бросить бы все и к реке. Приезжие всегда благоговейно ахают, глядя на такую неприкрытую демонстрацию богатства. Эти, которые из Афин – тоже, наверное, восторгались. Отец говорит, Афины – деревня деревней, разве что гавань неплохая. Может и так, мне никогда не удастся увидеть это собственными глазами.

 

Путь мой лежит мимо главных торговых ворот – и дальше к стадиону, где меня уже ждут очередные «жертвы». Надеюсь, на этот раз в обморок никто не упадет, хотя… Послушав, что они рассказывают обо мне, я сам чуть сознание не потерял. От страха. Поправляю на голове маску, чтобы не съезжала и не мешала видеть, и решительно спускаюсь к центру арены.

 

Четырнадцать копий-взглядов упираются мне в грудь – в лицо, точнее, на маску обычно стараются не смотреть, – но затем по очереди отскакивают от бронзового нагрудника, начищенного до нестерпимого блеска. Удивление и ужас пенятся диким прибоем: как, уже? Прямо здесь, при свете дня, не спускаясь в мрачные подземелья Кносского лабиринта? И лишь один взгляд цвета заморского железа засел зазубренным жалом – не вытащить. Такие наконечники только с мясом выходят, и то если в кости не застрянут. Длинные ресницы, точеный носик, кудри до плеч, тонкая девичья талия под накидкой… разве что руки – аккуратные, но сильные, загрубевшие, в рубцах от ударов тетивы – руки, одна из которых невольно метнулась к бедру в попытке ощутить в ладони привычное навершие меча, – выдают мужчину. Воина.

 

Все это я отмечаю мимоходом, потому что глаза оттенка штормового моря ни на миг не отрываются от маски, которую почти все вокруг считают моим лицом. Больно! Этот бешеный, горящий решимостью взгляд мне знаком, более того, он очень важен для меня, и через минуту я обязательно вспомню… вспомню… видения уже подступают к горлу, щетинясь тонкими паутинками. Терпеть не могу свой пророческий дар, да только сопротивляться бесполезно – я знаю, я уже пробовал. Но тут яркий солнечный зайчик, соскочивший с бронзовой пластины доспеха, заставляет сероглазого юношу сморщиться и отвернуться. Наваждение отступает, оставляя после себя горький привкус досады.

 

Чуть более нервным движением, чем следует, скрещиваю руки на груди, и мои слова далеко разносятся по арене – за что, опять же, спасибо маске. Точнее, ее создателю. Дедалу удалось сотворить настоящее чудо – подарить мне второе лицо, которое все принимают за первое. Внутрь вделан какой-то хитрый механизм, заставляющий голос звучать гулко и внушительно без малейших усилий с моей стороны.

 

- Радуйтесь, афинские мужи и прекрасные девы! Слава богам, что беспрепятственно привели вас на Крит, под длань Миноса. Я, Астерий, приветствую вас от имени владыки и богоравной супруги его, Пасифаи.

 

Смотрят. Озлобленно-растерянно смотрят. Молчат. Ух, как напряженно молчат – особенно этот, сероглазый. Дрожит весь, как натянутая струна, тронь – загудит. Не понимают. Ладно, сейчас объясню.

 

- Вы знаете, почему вы здесь. Восемнадцать лет назад сын владыки Миноса Андрогей, победитель Панафинейских состязаний, был убит на афинской земле, и в его память безутешный отец учредил Идийские игры, которые начнутся через месяц. За это время я подготовлю вас к участию в них, ибо это и есть то, ради чего вы прибыли на Крит.

 

Сейчас начнется… Придушенное аханье одной из девиц, неразборчивое бормотание остальных участников нашего сборища, и – вопрос, как удар мечом. Я ждал его, и щит ответа уже наготове.

 

- Нас не будут приносить в жертву? Или это будет сделано по окончании игр? Ответь нам, Астерий!

 

- Не волнуйся, достойный юноша, чье имя мне до сих пор не известно. Я расскажу тебе все, что смогу.

 

Порозовел слегка, но вид все такой же задиристый.

 

- Радуйся, Астерий. Меня зовут Тесей, сын Эгея.

 

Ого! Вот и герои посыпались на голову. Кажется, этот мальчик приехал сюда как раз за упомянутой частью моего тела. Даже утреннее раздражение, шипя, прячется в нору до поры до времени, потому что жизнь становится гораздо более интересной, чем была минуту назад.

 

- Да будут боги благосклонны к тебе, Тесей! Я счастлив принимать у себя такого гостя. Спешу удовлетворить твое любопытство – критяне не приносят человеческих жертв. Никогда.

 

Опять потрясенное молчание, но на сей раз длится оно недолго.

 

- Тогда что будет с нами после окончания игр? Мы сможем вернуться домой или останемся пленниками Миноса?

 

- Боюсь, не все из вас смогут пережить эти игры.

 

- Но ты говорил…

 

Я хлопаю в ладоши, и один из стражников, появившись буквально из воздуха (шлем-невидимку у владыки Аида одолжил?), помогает мне снять тяжелый нагрудник – он сейчас будет только мешать. От хитона я избавляюсь сам, а двое слуг, до того стоявшие в стороне, отпирают двери скрытого от глаз загона под южной трибуной.

 

Громовое фырканье, топот копыт – и нашим глазам предстает впечатляющее зрелище. Бык – но какой! Гордость отцовских стад, он огромен как грозовая туча и зол как Тифон, и обильная пена падает с его губ на песок арены. Афиняне бросаются врассыпную, кто-то укрывается за скамьями - и правильно, в общем, делает, - и только Тесей (ну естественно!) стоит столбом посреди круга и смотрит свинцовым взглядом то на меня, то на быка. Я взмахиваю рукой и кричу:

 

- В сторону, Тесей, сын Эгея. Я покажу!

 

Он, наконец, подчиняется и отходит к первому ряду каменных сидений, но я уже не вижу перед собой ничего, кроме острых рогов и налитых кровью глаз. Сейчас мой мир неимоверно сузился, сжался до пределов круга, засыпанного песком, и в нем остались только два живых существа. Звучит труба – раз, другой, и по третьему сигналу мы одновременно бросаемся друг другу навстречу, я и бык. Со стороны мы вообще должны выглядеть почти неразличимо, но время досужих размышлений кончилось пять ударов сердца назад. Прыжок – и я хватаю зверя за рога, а потом изо всех сил отталкиваюсь, переворачиваюсь в воздухе и приземляюсь на ноги прямиком на спину разъяренной бестии. Бык хрипит, его оскорбленное достоинство требует мести, и тяжеленная туша сломя голову несется по арене, брыкаясь изо всех своих немалых сил, а я… я танцую на его спине, потому что должен, обязан продержаться один круг, всего один – до красного шеста, которого я не вижу, вообще ничего вокруг не вижу, и маска здесь ни при чем.

 

Пот заливает глаза, каждая мышца живет своей отдельной жизнью, руки стремятся превратиться в крылья, ведь земля слишком далеко, и я больше не имею с ней ничего общего. Восторженный крик рвется из пересохшего горла – в своем маленьком мире я всемогущ, всеблаг и всемилостив, а если еще вспомню, как в нем дышать… Сгусток чистейшей ярости подо мной – это я, я сам, я топчу копытами прах земной, я пытаюсь сбросить со спины чуждую, враждебную силу, срастаясь с ней в одно целое.

 

Наконец, спустя пару-тройку вечностей, труба сообщает мне, что круг пройден. Это значит – пора спрыгивать, хорошо бы при этом не попасть под копыта. Слуги бросаются на арену с деревянными щитами, тесня быка обратно к загону, а я перевожу дыхание и иду туда, где потрясенные увиденным девочки и мальчики сбились в кучу за спиной своего предводителя.

 

- Астерий, ты… вы… среди нас ведь есть девушки! Они что, тоже должны принимать в этом участие?!

 

Я улыбаюсь, забыв, что мою улыбку все равно никто не сможет увидеть. Пожимаю плечами.

 

- Только те, кто захочет. Нет-нет, не перебивай меня, Тесей, невежливо перебивать хозяина. У нас в эту игру играют и юноши, и девушки. И в соревнованиях будете принимать участие не только вы, но и критяне. Но если победителем игр окажется один из вас, то в награду он сможет получить свободу. Остальные – останутся здесь пленниками. Сами видите: дворец большой, работы много…

 

Своеобычная желчь вернулась в мой голос. Пора уходить.

 

- Завтра утром начнем тренировки. Слуги покажут вам ваши покои. Прощайте!

 

Разворачиваюсь и быстрым шагом иду в сторону дворца. Кажется, мне вслед летят крики… Кажется. Я не оглядываюсь – успеем наговориться. «Гостям» сегодня еще предстоит встреча с отцом – вот там пусть и проявляют красноречие. А меня ждут прохладные подземелья, сейчас я как никогда мечтаю там оказаться. Прогоню слуг, скину набедренную повязку, опущусь в бассейн и наконец-то избавлюсь от надоевшей до смерти маски. Побуду для разнообразия собой.

 

Видимо, я задремал, потому что приход Ариадны застал меня врасплох. Еле успел натянуть маску. Где стража, циклоп их раздери? Я им устрою внеплановый приступ своего знаменитого гнева! Совсем распустились, остолопы! Кипя от возмущения, я вылез из бассейна, накинул на себя простыню, сунул ноги в сандалии и начал рыться в сундуке в поисках чистого хитона, краем уха слушая трескотню сестрицы. Девчонка нередко прибегала ко мне в подземелья тайком от родителей, чтобы поболтать о всякой ерунде или об очень важных вещах - смотря с какой стороны взглянуть. Зачем ей это было нужно, оставалось для меня тайной за семью печатями, но гнать я ее не гнал. Кивал в нужных местах, поддакивал, советовал… в конце концов, из этого словесного бисера иногда удавалось выудить интересные факты. И еще – порой мне казалось, что Ариадне тоже одиноко в этом огромном дворце. А одиночество иногда приедается даже таким, как я.

 

Натянув, наконец, хитон, я повернулся и застал сестру посреди восторженной тирады:

 

- Ах, Астерий, ты представляешь – папа решил его проверить! Снял с руки перстень – ну тот, что ему финикийцы привезли в прошлый раз, помнишь? С таким огромным рубином, и еще закорючка на нем какая-то вырезана. Ну папа как размахнется – и в море бросил, а потом приказал ему – достань мне кольцо, и тем докажешь, что ты сын Фитальмия. А он спокойно так прыгнул в воду! Знаешь, его ужасно долго не было – я чуть не умерла от страха, но тут он появился с папиным перстнем в руке! И мне показалось, он так особенно на меня взглянул, и…

 

Так это же она на сегодняшней встрече с афинянами присутствовала. А Минос решил очередное представление устроить для почтеннейшей публики, да и спесь сбить с некоторых зарвавшихся юнцов. Но, видать, не удалось. Нет нужды спрашивать, кто этот «он», которого Ариадна поминает через слово. Похоже, Тесей произвел на нее неизгладимое впечатление – вон, глаза горят, разрумянилась вся, вздыхает мечтательно. Интересно, а ко мне-то она зачем пришла? Неужели больше не с кем поделиться?

 

- Астерий, скажи мне… Ты сделаешь так, чтобы Тесей выиграл состязания? Ты ведь лучше всех, ты можешь его научить, правда? Я так хочу, чтобы он победил! Тогда он получит свободу и…

 

Ага, зарделась, глазки потупила. Надеешься, что он женится на тебе и увезет с собой? Эх, девочка, даже если он выиграет все соревнования на Крите, в Ахайе и в Айгюптосе впридачу, это его не спасет. Но тебе об этом знать не обязательно. А ведь я предупреждал отца – не стоит Ариадну к данникам подпускать. Молодая дурочка, донельзя романтичная, в голове сплошные эроты порхают. Вот, пожалуйста – имеем проблему, и, кажется, опять на мою шею.

 

- Ариадна, я всех учу одинаково. Если Тесей окажется способным учеником, то…

 

- Нет, Астерий, нет! Я умоляю тебя, позанимайся с ним отдельно – так, как с Андрогеем. Вы же тогда почти не расставались, ты был с ним с рассвета до заката, и Андрогей с легкостью стал победителем на следующих играх!

 

Боги, только этого мне не хватало! Воспоминания о том времени я надежно спрятал в самые дальние уголки своей памяти, присыпав сверху разным хламом, чтобы как можно реже натыкаться на них. Мой брат был… Он просто был. Юный, сильный, горячий, в голове – молодое вино, женщины и подвиги. Герой! А папа ему потакал во всем. Как же, старший сын и наследник (меня, конечно, и в кошмарном сне невозможно представить в этой роли). Несколько недель моей жизни были отданы ему в безраздельное пользование – борьба, метание диска, бой с оружием и «бычьи пляски». Он умудрялся загонять меня так, что по ночам я спал черным беспробудным сном, и никакие пророческие видения не приходили меня мучить. Уже за одно это я был ему благодарен. А еще Андрогей смотрел на меня с обожанием, восхищался моей силой и воинским искусством, дразнил «ученым занудой» за долгие диспуты с наставником Дедалом. В такие моменты он старался избавить нас от своего присутствия, потому что неизменно засыпал, если оставался рядом. Пытался вытащить меня в какую-то замечательную таверну и в не менее замечательный бордель – представляю, какой бы я произвел там фурор. Жизненная энергия и дружелюбие били из моего брата неиссякающим фонтаном, и я, даже помимо воли, был в курсе всех его неудач, побед и мечтаний. Накануне пресловутых соревнований я сделал вид, что неловко спрыгнул с быка и подвернул ногу, чтобы никому даже и в голову не пришло обвинять меня в намеренном проигрыше.

 

Конечно, Андрогей выиграл, как же иначе! Бурля от радости, он ворвался вечером ко мне с сияющими глазами, в лавровом венке победителя, который не потрудился снять, а следом за ним слуги втащили немаленьких размеров амфору с вином и столько еды, что хватило бы на целый отряд оголодавших воинов. Немедленно выгнав всех за дверь, Андрогей разлил вино по чашам и провозгласил здравицу в честь превосходного учителя и замечательного брата, ниспосланного богами, которому он посвящает свою победу в прошедших состязаниях. Я хмурился для порядка, глядя на его щенячий энтузиазм, но… в глубине души я точно знал: мне приятны и эта суета, и его благодарность, и тепло разливается по телу не только от вина. Похоже, Андрогей ограбил личный папин погреб.

 

Не знаю, что ему ударило в голову: хмель фасосского или хмель победы – надо признать, что выпили мы немало, и я тоже был не слишком-то трезв, – но беды удалось избежать только чудом. Он предложил совершить омовение, и эта идея была с радостью мною поддержана – ночь становилась не на шутку жаркой. Стягивая с себя хитон, я спьяну в нем запутался. Брат со смехом кинулся мне помогать, и в результате нашей возни мы оба шлепнулись на пол. Хитон был сдернут, но чертова маска тоже не удержалась на своем месте и изрядно перекосилась.

 

Мне почти ничего не было видно, но безумный блеск в глазах Андрогея, казалось, освещал комнату. Прижав меня к полу всем своим весом, он протянул руки с явным намерением сорвать с моей головы эту штуковину. Я извернулся ужом и кое-как выскользнул на свободу, лихорадочно прилаживая свое «второе лицо» на место. В голове раненой птицей билась одна мысль: «И что теперь делать?» И хриплый шепот с пола, умоляющий меня довериться брату и показать себя настоящего. Он уверял меня, что не испугается никакого уродства, он должен, просто обязан увидеть истинный облик того, кого он уважает, любит, боготворит больше всех в этом проклятом дворце.

 

К счастью - его и моему - он был уже не в состоянии самостоятельно подняться на ноги, и когда я отнес его на ложе, он почти сразу уснул, намертво вцепившись в мою руку. Я так и просидел до утра, допивая дурацкое вино, и ледяные волны ужаса топорщили волосы у меня на затылке. На рассвете я вышел, растолкал слуг, приказав им позаботиться о царевиче и передать ему, что его брат Астерий отправился в святилище Аполлона вопрошать судьбу и просил не беспокоить до завтрашнего дня.

 

Наедине мы больше не виделись. Через несколько дней брат отбыл в Афины, откуда ему не суждено было вернуться.

 

Мой голос становится ледяным, и это слышно даже через устройство в маске.

 

- Ариадна, а ты не забыла, чем все это кончилось для Андрогея?

 

- Но, Астерий… - и слезы в три ручья. Нет, пусть меня считают тряпкой, но это выше моих сил. Надо будет завтра же поговорить с отцом, а пока – пусть тешится иллюзиями. Хоть такой ценой куплю себе несколько часов покоя.

 

- Перестань рыдать. Если уж тебе так хочется, можешь пойти и объяснить своему… хм, избраннику, чтобы он отнесся к тренировкам со всей серьезностью. Я посмотрю, на что он годится, и тогда приму решение.

 

Сестра виснет у меня на шее и с радостным писком уносится прочь. Да уж, не завидую я Тесею, сейчас ему на голову обрушится камнепад девичьих восторгов. Впрочем, возможно, ему это понравится? Я морщусь от нахлынувшего раздражения и головной боли и требую у слуг кувшин вина. Лучше два. Немедленно. Настроение необратимо испорчено, и в ближайшие дни у меня нет особых шансов на его улучшение. Остается только совершить обряд в честь Диониса – авось, дарует мне еще одну ночь без сновидений.

 

Наливая себе третью чашу, я, наконец, вспоминаю, откуда мне знаком бешеный серый взгляд-копье. Очередной провидческий бред, посетивший меня через неделю после отъезда Андрогея. Вспомнить бы еще, что я сам себе напророчил.

 

Повесть целиком находится здесь:

http://www.litkonkurs.ru/?dr=45&;tid=146487& pid=0