Когда замолкают музы... Посвящается всем мальчикам , ставшим жертвами глупых и бессмысленных войн... Скажите, вы серьезно думаете, что музы - этакие воздушные создания, живущие на Парнасе? Бесплотные, белокожие женщины неопределенного возраста с лавровым венком в волосах и с неизменной лирой в руках? Нет, это не так. То есть обитают они на Парнасе, но уже потом, когда выполнят свою миссию. Короче, я как всегда все запутала, но поверьте мне, я знаю, о чем говорю. Выглядят они как обычные люди, живут среди нас и даже профессии у них самые заурядные, не творческие. Мой, например, был врачом - стажером, только окончившим институт с трогательной такой реденькой бородкой, которую он отрастил специально, чтобы казаться солиднее. А иначе выглядел совсем сопливым студентом – третьекурсником. Да, я же не сказала самого главного - у меня была не муза, а Муз. Не знаю, как у других женщин - писательниц, но у меня именно так. И имя он носил самое обычное, не какой - нибудь Аполлон там или Купидон, а Виталик, Виталька. - Да уж, удружили мне родители с именем - говорил он. Витa - по латыни жизнь. Так что и пришлось мне идти в медицину, бороться за спасение этих самых жизней - улыбался он, когда мы сидели усталые на ночном дежурстве, и жутко хотелось спать. - А еще жить мне положено долго - долго. Успею тебе надоесть, знаешь как? Эх, Виталька, Виталька! Надоесть? Да как ты мне мог надоесть? Я готова была тебя слушать часами. Ты даже бородатые анекдоты умел рассказывать так, что все покатывались со смеху. Тебе надо было стать актером. Твое лицо и мимика были настолько живыми, а пластика, какая у тебя была пластика! Возможно, тогда бы все сложилось по-другому, мы, наверное, никогда бы не встретились, но зато... Хотя и врачом он был от Бога. Ловкие сильные руки - даже самые трудные манипуляции ему удавались легко. - Виталька! Иди сюда, никак не могу поставить катетер в вену. Это ужас просто, вены лопаются, смотри. И он тут же прибегал на помощь и легким движением, как фокусник, ставил злополучный пластиковый катетер в тонюсенькую вену на кисти старушки, шутя и рассказывая ей анекдот так, что бабулька тряслась от смеха, не ощущая боли. Медсестры его обожали. Когда при пересменке, принимая отделение, они узнавали, что сегодня дежурит Виталька, - радовались, как ребятишки на спектакле детского драматического театра. A еще, удивительно надежным был этот худенький парнишка. Какая - то внутренняя сила исходила от него, и можно было быть абсолютно спокойной, что никаких неприятных неожиданностей на дежурстве не случится. Хотя это я была врачом - ординатором, а он - стажером у меня в подчинении. Самое трудное на дежурстве это предутренние часы – четыре, пять утра. Почему - то самых тяжелых больных привозят именно в это время. И ты, вздрогнув от телефонного звонка, как от удара током, с трудом продрав заспанные глаза, вскакиваешь и бежишь на сестринский пост принимать нового больного. О том, как выглядит почти тридцатилетняя женщина в пять часов утра после двух - трех часов забытья на жесткой, продавленной кушетке в ординаторской, я умолчу. Ничего хорошего, уж поверьте мне. А Виталька умудрялся бодро шутить даже в пять утра. Особенно его вдохновляла моя заспанная физиономия, готовая вот-вот клюнуть носом прямо в чашку с кофе, приготовленную такой же замученной медсестрой. И когда я, наконец, осмотрев больного и дав назначение медсестрам, садилась писать историю болезни, с ужасом понимая, что больше прилечь не удастся - в семь начнется пересменка медсестер и новый рабочий день, тут поймав мой затравленный взгляд, Виталька шел на крайнюю меру - начинал читать стихи. Это было так дико. Два молодых заспанных врача над историей болезни в пять утра, в единственной ярко освещенной комнате темного, спящего отделении ...читают стихи. Вернее читал Виталька, а я только слушала, но сон тут же куда то с позором уползал, махнув на прощание тонким и длинным хвостом маленького варана. Стихи, которые читал Виталька, я могла слушать всегда и в любом состоянии. Нет, это были не его стихи, писать стажёр не умел (хотя возможно просто скрывал это), но, сколько он их помнил и каких! Он как будто читал мои мысли и точно знал, какие именно стихи мне нравились. Хотя, что здесь удивительного, ведь он был Музом. И я писала, приходила домой и писала стихи, но почему- то стеснялась показать ему. Теперь жалею, очень. Наверное, я все - таки была в него немного влюблена. А возможно он этого и добивался, чтобы вызвать у меня творческую активность. Хороший Муз должен стимулировать автора, а что же стимулирует лучше влюбленности? Нет, тогда я так не думала, даже близко - у меня же муж, ребенок. Да и отношения наши были чисто дружескими. Мой Муз блестяще закончил стажировку и остался в нашей же больнице. Его приняли на специализацию по анестезиологии и реанимации - он продолжал оправдывать свое кредо - спасать жизнь людям. Видеться мы стали реже, но когда наши дежурства совпадали, Виталька всегда прибегал ко мне в терапию и сидел, пока его не звали к больному или на операцию. А потом однажды он сообщил мне, что женится. Не могу сказать, что я очень расстроилась, но легкий укол ревности почувствовала - теперь наше общение станет еще более редким. И он не сможет так просто позвонить мне по телефону и начать рассказывать очередную байку, заставляя меня рыдать от хохота. На свадьбу я не пошла, поздравила вместе со всем отделением, собрали деньги на подарок. Виталька ушел в отпуск нa две "медовые" недели - больше врачу не положено. И в первый же день, когда вернулся на работу прибежал ко мне. Он выглядел совершенно счастливым. А через два месяца смущенный Виталька поделился новостью, что его жена ждет ребенка. *** Резкая боль внизу живота сначала раскаленным шомполом пронзила меня насквозь прямо в позвоночник, а потом стала пульсирующими толчками подниматься выше. Вдруг сделалось темно, закружились перед глазами стаи маленьких темных мошек, захлопали крошечными крылышками. И гул ...низкий гул, который становится все громче. Неужели эти мошки так гудят? Испуганные глаза моего ребенка: "МАМА! Что с тобой?" И я, глупо улыбаясь, оседаю на пол, шепча онемевшими губами: “Все будет хорошо...” “Скорая” - ее жуткие вопли звучат так душераздирающе, что воют все окрестные собаки. Тоскливо, с какой - то смертной тоской. Нет, все будет хорошо! Я не могу умереть, я еще совсем молода и у меня ребенок. “Скорая” везет меня. Это я лежу с капельницей в вене (сколько я ставила таких пластиковых катетеров). Красные сполохи мигалки проникают через плохо задернутую занавеску на стекле и слепят глаза. Скорей бы. Почему - то я уверена, что когда приедем в больницу, в которой работаю уже столько лет, там со мной ничего плохого точно не случится. Там же все знакомые. Приемный покой ... Каталка, дребезжит и спотыкается на выбоинах старого каменного пола. Больно, от каждого толчка. - Внематочная беременность, разрыв трубы, сильное внутреннее кровотечение - отрывистыми фразами дежурный врач сыплет, как пулеметной очередью. Я его не знаю, новенький, наверное. - В операционную срочно! Какой резкий свет ...Что это? Надо мной испуганное лицо Витальки. Первый раз вижу его таким растерянным, у него дрожат губы. Ты что? Возьми себя в руки, стажёр! Хотя нет, какой стажёр? Он же уже не... *** Утро. Через щель в задернутой занавеске на огромном окне пробиваются бледные и пока еще бесцветные лучи. Рассвет. Скоро они обретут оттенок, сначала розовый, потом золотистый и солнце бодро постучится в палату и даже дремать станет уже невозможным. Хотя какой там дремать. Санитарка гремит ведром в коридоре, моет пол. Начинается рабочий день. Сквозь слипшиеся ресницы вижу: у моей постели спящий человек. Он сидит в кресле, смешно вытянув вперед ноги и склонив голову набок - это мой муж. Бедняга! Начинаю понимать, что жива и это радует, хотя очень болит живот. Дверь в палату тихонечко открывается и в нее заглядывает ...Виталька. Он подходит к проснувшемуся мужу и жмет ему руку, молча. Мой Муз жмет руку моему мужу, это же надо. Вижу восхищенный взгляд мужа - Виталька и его успел очаровать. Когда же умудрился? Наверное, ночью, когда я спала после наркоза в реанимации. И что интересно ни капли ревности в глазах супруга. Хотя он же не знает, что Виталька мой Муз. *** Это был последний раз, когда я его видела. Месяц я не работала после операции, а когда вышла на работу узнала, что Витальку забрали на ежегодную резервистскую службу в Ливан. Ну, так не привыкать, врачи все военнообязанные, две недели пролетят быстро. Вертолетом в Ливан всего полчаса. Да и тихо там сейчас, врач нужен больше для порядка, положено так. - Ты слышала радио? - белая как ее халат медсестра кинула на меня тревожный взгляд. - Когда мне слушать, двух новеньких привезли, надо осмотреть. Потом еще совеща...- я осеклась, заподозрив что-то нехорошее. - А что? - Вертолеты столкнулись, возле границы с Ливаном ... *** Телевизор, небольшой телевизор, подвешенный на специальном шарнире в коридоре отделения. Я всегда пробегала мимо него, мельком бросив взгляд на экран, ухватив картинку и обрывок фразы - некогда, в отделении всегда полно дел. Сейчас по телевизору одно и тоже, бесконечно сменяющиеся имена и лица. Нет, лица появятся потом на следующий день. Фотографий пока нет, почти нет и только таблички с незнакомыми именами и возрастом ...восемнадцать лет, девятнадцать лет. Боже мой ...Сколько их ...Уже тридцать, нет сорок. Да что же это?! Сколько их было там, в двух полностью загруженных вертолетах, везших в Ливан мальчиков - солдат и боеприпасы? Больные, все кто хоть как-то может передвигаться, даже на колясках, в коридоре у телевизора, всматриваются, как и я в имена. Витальки среди них нет... пока. Не могу выдержать это ожидание. Бегаю все время в реанимацию узнать у знакомых врачей, нет ли от него сведений, не звонил ли. Нет, пока нет. Ожидание, ужасное, томительное. Оно как дятел сидит в голове и ритмично долбит мозг: «Нет ...нет... нет". Уже вечер. Рабочий день давно закончен. А телевизор (теперь уже дома) продолжает пересчитывать чужое горе. Их уже семьдесят... Витальки среди них нет. Но это не успокаивает - ребята анестезиологи сказали, что на два вертолета должно было быть хотя бы два врача. Ребята - люди опытные, сами "ходят" в Ливан. Бегаю к телефону все время с глупой мыслью: А вдруг это он? Хотя понимаю, что не может этого быть. Он мне никогда не звонил раньше из армии. Не те у нас отношения. Вот жене, наверное, позвонит, позвонил... Но ее телефон я не знаю, да и не могу ей звонить, даже если бы знала... Ей и так несладко. Снова телефон. Бегу. Это муж из больницы. У него странный, неестественный, "пластмассовый" какой-то голос. Выдыхает одно только слово: - Держись... *** Я стою на крошечной площади на въезде в больницу. Да и не площадь это, одно название. Маленькая ухоженная лужайка, по краю - клумбы с яркими, слишком яркими петуниями и посредине шершавый, необработанный камень с полусмытой от дождей краской на выгравированной надписи. Это площадь имени тебя, Виталька! Камень на ощупь не холодный. Я кладу на него ладонь и просто физически ощущаю, как ты дышишь мне в ухо. Своим характерным жестом цепляешь меня двумя пальцами за карман белого халата и говоришь: "Не смей!". Я не плачу. Я научилась за прошедшие десять лет не плакать. Ну, разве что совсем немного... Сколько раз, когда у меня умирал больной, я выскакивала из палаты и неслась на лестничную площадку возле лифта. Скорей, успеть пока никто не увидел моих слез отчаяния, бессилия и неудачи. Для молодого врача очень важно казаться сильным и несгибаемым. И ты всегда шел за мной, хватал меня за халат и говорил: «Не смей!" И переждав мои первые всхлипы, начинал рассказывать какую - нибудь смешную историю. Дикое сочетание: смех и слезы. Вот и сейчас слезы пока еще в горле. Они только поднимаются наверх по каким-то неизвестным медицине канальцам к глазам, наполняют их и только тогда, перелившись через край, начинают стекать по щекам. Нет, не буду я плакать. Я просто уверена, что ты сейчас рассказываешь мне какую-то очень смешную Парнасскую байку, но я тебя не слышу. Мне часто приходит в голову одна мысль: a те остальные незнакомые мне 72 мальчика тоже ведь были чьими - то Музами. Что же тогда происходило там, на Парнасе в тот далекий год? Зачем и кому понадобилось сразу столько Музов? Но я, наверное, этого никогда не узнаю. Прости меня, Виталька! Прости, что я никогда не была на кладбище на твоей могиле. Не могу заставить себя пойти туда - ведь тебя там нет. Там под гладкой мраморной плитой лежит цепочка с твоим армейским номером из какого-то особо прочного металла, который не плавится. И это все, что осталось от тебя. Ведь ты был не в том первом вертолете, который раскололся и упал на землю, а во втором, сгоревшем в воздухе. Прости, что не звоню твоей жене и сыну. У них своя, уже совсем другая жизнь. Твоя жена давно уехала из нашего города и вышла замуж. И потом, они же так и не узнали, что ты мой Муз. Прости, что не уберегла. Что я уже на тринадцать лет старше тебя, а когда - то была только на три. Прости, что изменила тебе... *** Я молчала десять лет. С того самого дня я не написала ни строчки. Я оплакивала своего Муза, чтила его память минутой молчания, которая растянулась на десять лет. Но этим летом у меня появился новый Муз. Он совем не похож на Витальку, не имеет никакого отношения к медицине. Лет ему почти столько же, сколько было тогда Витальке. У него скверный характер и мы часто спорим и ругаемся. Но я снова пишу. Только бы он тоже не вздумал улизнуть от меня на свой вожделенный Парнас. А еще он сам пишет... Но это уже совсем другая история. |