-Вы стричься?

-Стричься.

-Садитесь.

-Куда?

Последнее без ответа. В зале одно свободное кресло. По соседству пытаются привести в порядок рыжую шевелюру карапуза, а он заливается бесконечным оперным ревом. По другую сторону из кресла торчит дама с седыми букольками и морщится сердито, пока букольки старательно красят.

-Что у вас? – горько спрашивает меня парикмахерша. Губы поджаты, уголки опущены вниз. Взгляд скорбный. Подбородок выдвинут вперед, как вражеский дот.

-У меня стрижка.

-Я уже поняла. Чего стричь-то?

-Волосы.

Парикмахерша взяла ножницы и прицелилась. На ее лицо снова опустилась тень вчерашней семейной драмы, медленно и со вкусом переживаемой. Вж-жик! Локон взмыл к потолку, празднично распушился и осыпался под ноги. Прощай, родной. Второй рухнул, как срезанный сноп, и застыл на коленях. Третий… Четвертый… Ножницы хищно клевали, звякали о расческу, синий фартук кружился вокруг в ритуальном парикмахерском танце, а отражение в зеркале недоуменно задирало брови.

-А-а-а! Тетя поха-а-я! Обидеа-а-а! Мифаню! – вопил малютка.

-Если Мишаня будет так кричать, ни одна девушка не пойдет за него замуж, - терпеливо втолковывала мама.

-И в армию его не возьмут, - добавлял папа.

-И останется Мишаня нечесаный и нестриженый, - пугала молоденькая парикмахерша. Но Мишаня, наплевав на мрачные перспективы уродства и безбрачия, заходился в отчаянном крике.

Нет, все-таки на жизнь стоит смотреть философски. Это хотя бы отчасти примиряет философа с окружающей средой, не склонной к философствованию. Философ терпит не ради… Ох! Это ножницы укусили ухо, равнодушно извинились и поскакали дальше.

И что такое, в сущности, красота? Это же смешно. Смешно и пошло. Никакой красоты на самом деле не существует. Ее выдумали подлые нефилософы. Мишаня прав. Наплевать. Правда, малыш делает из этого странные выводы. Он еще не знает, что в жизни самое главное - быть, как все. Иначе нельзя.

Ножницы щелкнули последний раз.

-Сорок рублей.

-Извините? – Отражение напоследок еще раз удивилось: уши торчали, как мороженые пельмени в окружении пожилых коричневых спагетти. – А… это?

-Что? – воинственно поинтересовалась парикмахерша. – Вас что-то не устраивает?

Подбородок ее снова окаменел, и весь вид говорил о том, что она готова поделится со мной нерастраченным в семейных баталиях пылом.

-Уши…

-Это ваши уши.

-У меня никогда не было таких ушей.

-Были.

-Не было. Я… не помню.

Парикмахерша хищно улыбнулась:

-Так что? Отрезать?

Стало тихо. Мишаня, перестав вопить, во все глаза наблюдал за нами. Букольки справа снова сморщились так, что по залу побежал тихий пергаментный шорох. Я представила свои уши отдельно от головы и тоже сморщилась. И потом… Быть экстравагантной никак не входило в мои планы.

-Спасибо, - сказала я. – Это… как-то… а вы не могли бы… перестричь меня?

-Перестричь?

-Ну, да. Немножко. Чтобы только… - это предложение мне тоже не удалось закончить. Я внезапно почувствовала себя маленьким Муком, по глупости проглотившим незнакомую ягоду. Чужие уши нагло топорщились и, кажется, смотрели мне прямо в лицо.

-Что же здесь стричь? – пробормотала парикмахерша, задумчиво щелкая ножницами.

В течение следующих десяти минут, я безмятежно наблюдала, как мой облик преображался: уши неведомо как съежились и прижались к голове. Челка поднялась и обнажила низкий лоб со сходящимися под углом к переносице тонкими бровями. Глаза стали похожи на мелкие черные бусинки и спрятались в глубокие темные ямы под выступающими надбровиями. Нос разросся до размеров небольшого баклажана. Маленький Мук исчез, и из зеркала на меня смотрела уголовная личность с несомненно темным прошлым.

-Полукаре, - злорадно сообщила парикмахерша. – Пятьдесят рублей.

Родители, опасливо косясь, подхватили Мишаню на руки и поволокли к выходу. Дама с облагороженными розовыми буклями резко выпрямилась и перестала морщиться.

Философствовать не хотелось. Стричься не хотелось. Отчего-то хотелось залечь на нары и плюнуть на всю прошлую жизнь. А перед этим… Я бы ее не стала жалеть. С какой стати? Это она все испортила.

-Мамаша, - сказала я хрипло. – Стриги дальше.

-Какая я тебе… - гневно начала парикмахерша. И осеклась, когда я быстрым мастерским жестом дернула подбородком и послала меткий плевок на кончик ее туфли.

Во мне гуляла бешеная энергия и злоба на весь белый свет. А мужественный подбородок парикмахерши, напротив, обвис и стал похож на недогруженную авоську во времена товарного дефицита. Она схватила ножницы и стала стричь все подряд, кромсая налево и направо. Ладно. Хуже уже не будет. И я зажмурилась.

То, что она закончила, я поняла по наступившей тишине, в которой тоскливо пиликал за батареей мороженый зимний сверчок. Я открыла глаза. В зеркале напротив маячил шкет с короткой черной шерсткой на макушке. Парикмахерша пятилась, пытаясь вжаться своим объемным задом в угол.

-Эй, - сказала я ей и ухмыльнулась. – Ну, я пошла.

Потом резво поднялась и направилась к выходу. Меня никто не остановил.

…На пятачке у стекляшки пацаны, как всегда, гоняли в футбол. Эти остолопы опять забыли про хавбека - в защите зияла порядочная брешь. Я как следует треснула Вовку за тупость и влилась в их пыльные ряды. Через пять минут я начисто забыла про парикмахерскую.