ПОЛИТОТДЕЛЬСКИЙ ЯЩИК

 

 

 

 

 

Желто-красный раскаленный, жгучий песок. Мириады злых, колючих песчинок кружат в этом раскаленном воздухе, невозможно дышать, они забивают нос, рот, режут глаза, заполнили все. Они в груди, в легких, где воздух, где? Рвет горло иссушающая все тело жара: «Пить!» Рядом, совсем рядом кто-то из жестяной лейки поливает грядки огурцов. Почему из лейки, да еще жестяной и, наверное мятой, почему обязательно огурцы? Он уверен в этом. Он почти видит радужное сияние капель воды, веером вылетающих из поржавевшего, в дырочках, раструба. Хорошо слышит дробную капель об огуречные листья, о землю. Вот они сыпанули горохом по трепещущему сочному полю зелени, мягко прошелестели за грядкой, сыпясь на влажную почву, опять тихим горохом по листьям; это носик лейки - равномерно по амплитуде к ногам поливальщика, потом чуть вверх от него, - и так раз за разом, то россыпь гороха, то мягкий тихий шепоток о землю. Все ближе, ближе, уже повеяло терпкой прохладой в воздухе, еще чуть-чуть, и живительная долгожданная влага омоет искореженное, иссушенное жаром лицо, смочит губы. Ну, где же ты? «Пить! Пить!» Спеши, неужели не чувствуешь: сжигает меня горячий песок, опалил, исколол, иссушил гортань, режет глаза, рвет грудь…

Сарин мучительно выдирался из видения… и тут же осязаемо задохнулся от тошнотворного запаха мочи, блевотины, потом ощутил промозглую стылую сырость в каждой клетке скрюченного, одеревеневшего тела, попытался открыть глаза, повернуть голову в сторону шелестящих звуков - боль раскаленной иглой пронзила мозг. Испугался, затих: «Что со мной? Где я?» То, что не в пустыне - это ясно; ясно, что и огуречной грядкой тут не пахнет. Но размеренное шуршание слышно было отчетливо - не бред, но и не вода. Горло болезненно свело - нет воды.

Попытался восстановить предшествующие события. Отрывочные, несвязные картины ускользали из чугунно гудевшей головы. Все же что-то он вспомнил: кажется, с вечера собирался ехать в политотдел авиации флота. Так, а зачем? Вроде, как на парткомиссию, вот так-так!!!. Чуть отступившая боль резкими толчками запульсировала в висках, сердце комом встало в горле: «Меня ж из партии выгнали, а, значит… Значит из авиации, значит из вооруженных сил…» - застонал, схватил себя руками за горло…

…Рванулся встать; выпрямиться не успел, со всего маху ударившись о низкий потолок, уже молча, закусив губу, упал на настил из досок, замер, опять рванулся, опять ударился головой о низкий потолок, поскуливая, сел на доски. Осмотрелся: бетонированная клетка - куб с ребром в полтора метра, с одной стороны железные прутья, намертво вмонтированные в бетон пола и потолка, дверь - решетка из таких же прутьев. Висит замок. «Так вот каков этот знаменитый «политотдельский ящик!»… Слышал Олег о нем, не верил. Вот и познакомились. Несмотря на неприятное положение, усмехнулся, передернувшись от боли в уголках рта: «Будет, что вспомнить, внукам рассказать о героическом прошлом, - горько вздохнул, - если доживу до них, а пока - выбраться отсюда, попить».

Сколько лежал скрюченным на деревянном настиле, это уже неважно, кругом блестела какая-то жидкость. Правая сторона кителя и брюк мерзко липла к телу, сунул руку между ног – сухо, лежал, наверное, в этом дерьме, потом в бессознательности выполз, где посуше, на доски. Попробовал прокашляться, от жажды язык распух, заполнил весь рот, мешал дышать, губы запеклись болезненной коркой; он присмотрелся к разлитому по бетонному полу, побултыхал пальцем в этой подозрительной жидкости – вроде, вода – показалось, что-то плавает. Решил - похмельная мухота в глазах. Черт с ним, хоть губы смочить. Олег черпнул ладошкой, поднес к лицу, - запах мочи, блевотины ударил в нос. Желудок содрогнулся, съежился, рванулся к горлу. Рухнув ничком на доски, он забился в рвотных судорогах. В ладони чувствовал розовые кусочки колбасы, зеленый горошек, еще что-то осклизлое, пытался вытереть руку о доски, о брюки, но ужас от чуть не проглоченной чужой блевотины, а может, и своей, заставлял желудок конвульсивно содрогаться в спазмах. Олег обессилел, из последних сил рванулся к бетонной стенке, лицом уткнулся в суконный рукав кителя, стараясь приглушить тошнотные запахи. Чуть успокоившись, отдышавшись, придерживая рукав у лица, подтянулся к решетке. По проходу, согнувшись, не спеша, передвигался матросик с повязкой на рукаве - дневальный, - размеренно ширкая веником по цементному полу: «Вот тебе и вода, и лейка, и огуречная грядка…» По ту сторону прохода - решетки, клетки с лежащими на полу телами, по-видимому, спящих людей, - слышался храп, стоны.

Сарин попробовал позвать матросика, смог выдавить из себя еле слышный сип; вытянув руку, схватил замок, погремел о решетку. Дневальный оглянулся, осторожно, с опаской подошел к клетке. Раздирая горло болью, Олег прохрипел: «Позови кого-нибудь!» Матрос, кивнув головой, исчез. Капитан задыхался в спертом воздухе, казалось, еще чуть-чуть, мгновение, - и сердце остановится, или лопнет голова, или еще что-то случится, - и он умрет, если сию же минуту его не вытащат из этого ужаса. Олега колотило, трясло, клацали зубы, руки знобко стыли; засунул их в рукав кителя - не греет, промерз до последней клеточки. «Да быстрее, ну кто-нибудь, где же этот дневальный, может, совсем ушел, нет, веник вон, бросил, лежит сиротливо на сером бетонном полу».

С облегчением услышал приближающиеся голоса, кто-то выговаривал начальственно знакомым голосом:

-Не мог догадаться, что побрызгать нужно. Тут и так смрад стоит, теперь пылищу развел.

- Да ее, товарищ капитан, вон сколько в клетках, я веник смачивал.

- Экий ты, братец, балбес, какая там вода, моча да дерьмо, – отечески ворчал дежурный, неспешно продвигаясь в сторону Сарина.

«Ну что ты ползешь, как улитка!» - сипел Олег.

А тот приостановился, повысил голос:

- Возьми ведро, набери чистой, все чтоб по порядку, а то самого запру!

И, наконец, рядом зачастил бодрый говорок:

-Ну что, голубок, «ледтчик-наледчик», очухался? – довольно просипел дежурный. - Ну, ты наворочал, однако! Это ж надо придумать! – в голосе появилась беспреклонная назидательность. - На кого руку поднял, на власть!..

Сарину представилось, как напрягся говоривший, как поднял к потолку руку с вытянутым пальцем.

-…Инструкторов политотдела разогнал, коменданту вывеску подпортил, – сбавив назидательности в голосе, добавил, - этому пропивохе следовало и еще б кой-чего подровнять… - и еще потишал голос дежурного. - Однако, молодец, летун, одобряю, за что ж ты их так? – вздохнул, хрустко передернулся, зевнул. - Зря все же, теперь завалят они тебя...

- Андрюха! Ломов! Да не тараторь! Не узнаешь?..

Офицер согнулся к решетке, всматриваясь.

- Не может быть, Олег, неужели это ты?! Вот черт! А я слышал: вертолетчика упаковали в «ящик», аж прямо из политотдела, ни за что бы не подумал, что тебя.

- Пропади они пропадом, Андрей, выпусти меня, дай попить, околеваю!

- Сейчас, сейчас...

Дежурный по комендатуре, капитан Ломов, командир самолета вертикального взлета и посадки ЯК-38, лязгнул замком, открыл зловеще скрежетнувшую дверь.

- Хоть бы смазали, обормоты… Выходи, капитан!

Олега так трясло и колотило, что он не в силах был опереться или схватиться руками за что-то. Судорожно дернувшись, он растеряно посмотрел на Андрея: «Ты знаешь, никак не могу». Тот присвистнул, подхватив за одну руку сам, на другую кивнул стоявшему рядом матросу, они осторожно извлекли Олега из клетки, поставили на ноги.

- Идти сможешь?

- Попробую!

Придерживаясь за стены, Олег сделал несколько неуверенных шагов. «Ничего, разойдусь понемногу». С трудом передвигая одеревеневшие ноги, придерживаемый с двух сторон, он заковылял по проходу. Каждый шаг отдавался острой болью в теле, казалось, суставы скрипели и трещали оглушительно громко.

- Вот, сволочи, что делают! - матерился Ломов. - За людей не считают, кто-то умный сказал: «пушечное мясо - мы». Я думал от бестолковости нас уродуют, а тут… Вот, паразиты, надо тебя пока в санчасть, а там в госпиталь, семь часов на бетоне валялся, все может быть, почки, легкие, не дай бог, застудил.

- Эх, Андрюха! – Сарин заворочался, пытаясь освободиться от рук, его придерживающих. - О чем говоришь? Какая санчасть, какой госпиталь? Партбилет положил вчера, а это все, конец моей летной карьере, да и с армией придется распрощаться! Жизнь с нуля, а на гражданке меня никто не ждет, своих забот там хватает. А этим!.. – рванулся, оттолкнул матроса, -наплевать на мое здоровье, да и на твое тоже; пытались на парткомиссии вступиться, и ваш замполит и с Тушек( ТУ-16), майор Горин, да куда там! Сам начальник политотдела командовал.

- Все это понятно, Олег, не ты первый, не ты последний, мы тут рядом, все на глазах, - проговорил Ломов, помогая Сарину преодолеть ступеньки на выходе из подвала, провел его в дежурную комнату, подтолкнул к топчану.

- Садись, – деловито оглянул дежурку. -Ну что, перво-наперво надо горяченького - нутро прогреть, потом приляжешь, укроем потеплее, согреешься - полегчает, а там подумаем, как жить, авось, все обойдется.

Даже тут, в комнате, при включенном обогревателе, было ему не тепло. Лицо Сарина побелело, заострилось, на лбу капли пота блестели крупными бисеринками влаги, дышал он тяжело, со свистом и скрипом где-то в горле и легких. Ломов обеспокоено посмотрел на матроса:

- Что делать? Как пить дать - заболеет, если не заболел. Смотри, лицо какое, а дышит как, все сипит…

Матросик, сдвинув бескозырку на затылок, глубокомысленно изрек:

-Да ничего страшного, обычное дело, похмельный синдром, то есть, опохмелить нужно капитана. Грамм сто, а лучше двести влить ему, две минуты и как новый будет, прочистит все, согреется, а так - может и крякнуть, был уже такой случай.

Ломов свирепо цыкнул на матроса:

-Чего мелешь, «крякнуть», я тебе покажу, умник! И откуда знаешь эту хера…ю?

Андрей схватил ручку, на клочке бумаги что-то быстро написал.

- Сбегай ко мне домой… записку жене… Принесешь, что даст. Бегом!

Матрос исчез за дверью, Ломов присел на топчан.

- Олег, как же так получилось, полгода прошло, как мы из последнего похода вернулись, вроде все нормально было. Жена, сын тебя встречали… такая идиллия, слезы, поцелуи…

- Было Андрюха, все было, и любовь была, и счастье. Ничего теперь нет! - Олег закрыл глаза, боясь, что слезы выступят от подступившего отчаяния. - Все плохо. И тогда, и теперь. Уже года три-четыре плохо. Помнишь, перегоняли «Минск» из Николаева во Владик?

- Конечно, помню. Как можно такое забыть? Мы ведь тогда отрабатывали с палубы взлет и посадку по самолетному, на взлете при отрыве сорвались в воду, скорость не успели набрать, если бы не ты… Моя все просит: «Ну, приведи в гости, дай посмотреть на нашего спасателя!» Гарнизоны всего-то в пятнадцати километрах друг от друга, а так и не нашли времени встретиться.

- Вот и встретились!..

- Не тужи, Олег. Тебя в полку помнят. Наш замполит со связями, тесть в генштабе отирается, походатайствует, не даст в обиду.

- Нет! Все, Андрей! Три месяца назад он отстоял меня. А тут уже по серьезному подготовлено и решено. Не зря начальник политотдела присутствовал; подумаешь, проблема - партбилет забрать, без начальника обходились: вот так вот, чтоб не было осечки, доклад уже, наверное, наверх проскочил еще тогда. С партией не поспоришь, если в бумажке в графе «уволен» - галочка, все Андрей, это все! Поливали меня дерьмом от души, как будто и не было десяти лет, как говорится, безупречной верной службы Родине. Слушал, стоял перед ними, с похмела, как во сне все воспринималось. А как из кабинета вышел… - Олег крикнул, - ну, не выдержал я! – Совсем тихо добавил, - обидно вдруг стало. И как назло… – освободил шею, расстегнув крючки ворота кителя, удивился, что не расстегнул их раньше. - Сам знаешь, у них буфетик шикарный на первом этаже. Как на маркерный буй, к нему рванул, махнул пару стаканов после всего этого. А тут, как на грех, инструктор, пасть раскрыл: «Боевой летчик, офицер, партбилет положил, и уже пьешь! Да ты должен всю жизнь перед партией на коленях ползать, молить о прощении…» - ну, и в таком духе, сам понимаешь. Взъярился я: «Ах ты, паскуда, боров не холощеный, и ты меня коришь, мы здоровье за вас, сволочей краснорожих гробим, пока нас нет, баб наших топчете, моралист е…й», - врезал от всей души. А… думаю, пропади оно все пропадом, вы меня там, я вас тут. Кто-то еще там крутился, плохо помню, пока они за подмогой бегали, в горячке пару стаканов еще хлопнул, остальное, как в тумане. – Сарин привстал,

-А мне, понимаешь, Андрюха! Мне человеческого, живого тепла хочется, домой вечером придти, чайку на кухне попить в тепле и уюте, с сыном поиграть, да сколько можно на этих коробках болтаться. Не дотянул… не дали, сволочи...

Вбежала запыхавшаяся Вера - жена Андрея. Легкий халатик и сверху китель мужа, на ногах тапочки, передернулась.

- Знобко на улице.

- Ну, принесла? - заглянул в сумку Андрей.

Вера решительно отстранила его рукой.

- Принесла, только не то, что вы просили. Идите отсюда, радетели, на улице постойте, покурите, - выпроводила мужа из дежурки, замельтешила у стола. – Сейчас, сейчас, потерпи, боец, - деловито открыла термосок, налила в кружку теплого молока, чем-то желтым приправленного, глубоко вздохнув, присела на топчан, приподняла голову Олега, и, начав приговаривать, как над грудным несмышленым ребенком, приложила к его спекшимся губам кружку.

- Ну, давай, родненький, миленький, понемножечку, это молочко теплое, сейчас мы тебя вылечим, сейчас поднимем, поставим на ноги, а то нашли лекарство - водку, - сердито стрельнула глазами в сторону Ломова, стоявшего у двери. – Тоже, хорош, совсем не соображаешь, чуть что - стакан.

- Да я что… - Андрей растеряно глянул на ухмыляющегося матроса. - А ну, марш отсюда!

Сарин старался не смотреть на Веру, опускал голову, отворачивался, знал, что она работала в санчасти медсестрой, и его беспомощное, унизительное положение, вроде, не должно было слишком удивлять ее. Но причитания!.. И так хреново, и так вдруг жалко стало ему себя, что слезы чуть не ручьем потекли по бледным, уже с пробивающейся седой щетиной, щекам.

Вера, напоив Олега молоком, подоткнув шинели под него, поерзала на топчане, поджала ноги, и, громко сморкаясь в один и тот же платок, которым терла себе нос, глаза и вытирала слезы на щеках Олега, начала рассказывать.

- Ритка, буфетчица из политотдела, зашла ко мне вчера вечером, я даже представить не могла, что это наш Сарин. Из лётного полка, говорит, мужик, красавец, здоровущий, нашим наподдавал. Она, говорит, хотела с тобой побалакать, ты и выпить-то не успел, майор политотдела спустился со второго этажа… К ней клинья подбивает, рожа, хоть прикуривай, женатый...

Вера, в зависимости от того, о чем вела речь, то с состраданием причитала, то возмущенно вздымала руки, то лукаво стреляла темными глазами в сторону Олега.

- Начал этот хряк тебя отчитывать… Ух! А ты как дашь ему. А вначале сказал, кто он и все они.

Олег не знал, куда себя спрятать: вот радость о своих пьяных подвигах слушать от вполне симпатичной молодой женщины, хоть бы ушла, и сколько будет курить Андрюха…

А Вера продолжала:

-Ты скамейкой стал махать, разбежались, попрятались все, кто куда. А ты подошел к буфету, извинился за шум перед Риткой, попросил два стакана коньяка; не хотела тебе давать; один за одним выпил, постоял немного и упал, как сноп упал. Ритка испугалась, стала кричать: «Доктора! Доктора!» А начальник политотдела вышел, через перила перегнулся, кричит им сюда, вниз: «За ноги эту падаль и в «ящик!»

Ну, комендант и инструктор взяли его, как и сказал этот, потащили. Может, он мертвый, а может, жив, спасти можно, а они тащат по лестнице, голова по ступенькам, потом по улице - по гравию, в комендатуру, благо она всего-то в ста метрах. Что же это такое, за что? Ну, бросил он им партбилет на стол, говорят, сказал: «Подавитесь вы этими корочками вместе со своей партией!»…

Сарин вслушивался в тихий женский голос. Вера успокоилась, теперь рассказывала по-деревенски, по-бабьи причитая, с глубокими грудными вздохами, с явным укором мучителям, с состраданием к несправедливо обиженному. Олег согрелся, чуть успокоился, уже не таким безвыходно непоправимым казалось его положение. «Рано вы меня похоронили, рано. Не так просто сломать капитана Сарина!..»…

…Тихий волжский городок, летом - знойно-пыльный, зимой - выстуженный до звона северными ветрами, беззаботно гоняющими поземку по голым, безлесым просторам Поволжья. На его окраине, за невысоким забором, среди аллей вековых вязов, лип, тополей, - корпуса летного училища. Непередаваемо красив учебный городок весной, а и летом красив, да и осень лишь ярче оттеняет увядающим разноцветьем листвы монументальность вековых стен, сложенных из темно-бурого кирпича. Здания, в основном, двухэтажные, со всевозможными башенками, портиками, арками. Ухоженные газоны, идеальная чистота, порядок. Какая-то трепетная атмосфера суровой далекой старины от этих стен, и вместе с тем порядок и свежесть настоящего времени от ярких плакатов и лозунгов, тут и там выглядывающих сквозь листву. В часы занятий - таинственный полумрак и тишина. Это все - учебный городок. Вокруг него, через две проходные - жилая часть училища. Курсантам сюда свободный вход запрещен, только строем, если на стадион, или на занятия в новый учебный корпус или еще какие-то официальные мероприятия. Тут больше современных зданий, меньше зелени, бетон, стекло, тут другой дух. Чопорность, безразличие на мордах откормленных псов, выгуливаемых франтихами - женами живущих в этих домах офицеров училища. И каким-то анахронизмом выглядит среди яркого благополучия появляющийся теплыми вечерами на тенистых аллеях городка человек. Темной тенью проскальзывает он мимо безразличных, важных псов, мимо их надменных хозяек. Долго стоит у проходной учебного городка, вглядываясь невидящим взглядом… то ли в себя, то ли в далекую даль. Что он мог увидеть там, в глубине тенистых аллей? А, может, хотел увидеть? И опять - тихой тенью по городку спешит человек, какая-то надломленность, трагичность в суховатой, прямой фигуре.

Кафе-рюмочная метрах в двухстах от училища, небольшой зальчик - излюбленное место этого человека - столик ближе к выходу: видать всех, его не успевают заметить, прошагают к стойке, и обратно...

В холода на нем обычно надета потертая черная шинель, без погон, если потеплее погода - китель, ну, а совсем жарко - кремовая рубашка, все в безукоризненном состоянии, пуговицы - до одной на месте, блестят якорями. Иногда исчезал на две-три недели, потом опять появлялся в своем уголке, похудевший, осунувшийся. На вопросы, где был, что случилось, криво усмехался: «Отдохнул немного, чего и вам желаю».

Изредка в компанию к нему подсаживался моложавый высокий подполковник. Много они не говорили, да и говорить ничего не нужно. Стоял третий стакан с водкой и на нем ломтик хлеба. Это тот редкий случай, когда человек напивался, а дальше - по обычному сценарию: «Что я тут делаю, скажи? Почему я тут? А они там, почему?»…

- Все, Олега! Пойдем, пойдем! Домой пора! Выпей на дорожку, и потихоньку…

Подполковник, хмурясь, поднимался, крепко обхватывал друга за плечи, осторожно помогал ему встать. В обычное время они не встречались. Олег криво усмехался: всяк сверчок знай свой шесток.

Он знал, как чувствовали себя ребята после таких его слов, и мучился раскаянием потом, но в тот день обязательно напивался и говорил… тихо: «Почему я тут, почему мы тут?» Краска сходила с лиц, мертвенная тишина вползала, растекалась по залу кафе… Как хлыстом по душе слышать этот стон летчикам-инструкторам. Ведь там далеко, в Афгане, гибнут их товарищи, их ученики: плохо готовили, плохо учили. После Олега в уютном зале не засиживались. А он, уже совсем тихо шептал, выходя из кафе, опершись о плечо друга, повторяя: «Почему я тут, почему я тут…?»

И по дороге к маленькому зеленому домику у железнодорожных путей, и оставшись один, лежа навзничь на железной койке с панцирной сеткой, заботливо укрытый солдатским одеялом, повторял: «Почему…»

1996 Ямал. 2007 Тверская обл.