Сева спешил. Времени до вечера оставалось слишком мало, а сделать надо было слишком много.

Узкие улицы старого города складывались в идиотский лабиринт, устроенный так, чтобы кратчайшего пути не было вообще. Пешехода поджидали многочисленные препятствия, начиная с разрезающих центр города широких проспектов с бешеным движением, кончая уличными теснинами, запруженными случайно завернувшим одиноким хлебным фургоном.

Ранним вечером июльского дня нервозная обстановка на улицах усиливалась горячим дыханием каменных стен и неимоверной концентрацией удушливых автомобильных газов.

Сева не шел, а скакал вдоль безучастных высоких фасадов, складывающих свои вертикальные линии в широкие горизонтальные ленты.

Больше всего Севу раздражали не встречные пешеходы, а попутные. Встречные, по крайней мере, могли видеть его, и включали поправки в свои траектории, чтобы избежать столкновения. Попутные же его не видели, и всеми силами старались подставить ему свои спины, каким-то загадочным образом угадывая, с какой стороны он собирается их обогнать.

Какой придурок сказал, что мы живем в трехмерном мире? Человечество расплющено о кривую плоскость Земли и пресмыкается в двух, в двух измерениях, именуемых сторонами света. Вертикали нет. Самолеты отрываются от поверхности на мизерные дистанции в сравнении с теми, которые они преодолевают. Двумерный мир городов, лесов, морей и проселочных дорог. Двумерный! В трехмерном места было бы больше.

Сева ощущал это как никогда. Горизонтальные массы человеческих тел горизонтально перемещались во всевозможных горизонтальных направлениях. Мимо воспаленных глаз влево-вправо, взад-вперед.

Задевая неторопливые спины то плечом, то объемистой сумкой, Сева рвался к цели.

Легкий участок -- узкая улица с открытой для пешеходов проезжей частью.

Сева ослабил внимание, расслабился и пошел быстрым шагом по середине мостовой.

Двумерное человечество улицы выродилось в одномерное: взад-вперед, взад-вперед.

Вдруг в утвердившийся характер движения вклинился чужеродный элемент. Сева ощутил самым крайним участком сетчатки глаза, как чье-то тело вместо обычного взад-вперед поползло сверху вниз. Сева, не сбавляя шаг, машинально повернул голову, переместив этот сбой в более понятливый участок сетчатки.

Две старушки. Одна -- маленькая, сухонькая, в застиранной юбке и вытертой кофточке, другая -- полная, отечная, с белыми распухшими запястьями, в теплых чулках и громоздких ботинках.

Отечная сползала по сухонькой зажмурившись, с сосредоточенным лицом, лицом человека, прыгающего с нестрашной высоты.

--Алкоголички,-- сказал проходящий мимо голос. Это были не алкоголички. Сева доверял своим глазам. Просто одна старушка сползала по другой. Голос тоже знал это, но ему нужно было чем-то оправдать свою проходящесть.

Сева подхватил старушку подмышки, когда она уже почти лежала на тротуаре. Поставить ее на ноги было сложно, да и бессмысленно. Обмякшее тело не удержалось бы на ногах. Сева держал ее плечи и голову у самого асфальта.

--Может быть, "скорую" вызвать?-- Спросил Сева.

--Нет, нет, не надо!-- Сухонькая буквально перебила Севу,-- Ничего, ничего!

Лежащая сильно вздрогнула.

--Пустите, пустите, ничего!-- Сухонькая замахала руками. Сева аккуратно положил плечи полной старушки на асфальт, оставив в ладонях только голову. Голова дергалась. Старушка лежала на боку, вытянув руки перед собой и сжав кулаки.

Севино присутствие привлекало прохожих. Неудобно, когда кто-то оказался лучше тебя. Неудобно, когда кто-то рядом уступил место женщине, а ты пожадничал, отвернулся и не заметил. Ты встаешь с места и отходишь в сторонку. Твое пустое место уже никому не нужно, но себя в своих глазах ты оправдал.

Неудобно, когда ты прошел мимо нищего-калеки, а идущий рядом, как-то не задумываясь, взял да и бросил ему мелочь. Ты начинаешь рыться в карманах, да так, роясь, и проходишь мимо. Но себя в своих глазах ты оправдал.

Неудобно, когда твои выпившие товарищи обсуждают общую знакомую (за глаза, конечно), которую ты вчера провожал и очень смущался, спотыкался на каждом слове и даже трепетал. И ты, не успевший вставить свое грязное словцо, хохочешь вместе со всеми над чужим. Но себя ты... Ладно, хватит.

--"Скорую"... Отвести... Где живете...-- произносили слегка притормаживающие голоса. Сухонькая старушка спокойно объясняла:

--Не надо...сейчас пройдет...это моя дочь...мы здесь рядом живем...это эпилепсия...сейчас пройдет...на проспекте Ленина...это бывает...ничего не надо...

Лежащая, скомкав лицо и не открывая глаз, судорожно дергалась. Сева подложил ей под голову сумку, чтобы она не поранилась об шершавый асфальт.

Люди приостанавливались, слушали старушкины объяснения и шли дальше.

Лежащая перестала содрогаться, но лицо и положение рук оставались прежними. Сухонькая старушка наклонилась к ней и тихо спросила:

--Тебе лучше, моя девочка?

Лежащая кивнула.

У Севы перехватило дыхание и подкатило к глазам.

Лежащая попыталась встать. Сева помог. Какое-то время он помогал ей сохранять равновесие, но вскоре она более-менее утвердилась на ногах.

--Давайте, я ее отведу,-- сказал Сева.

--Не надо,-- спокойно сказала сухонькая,-- теперь мы сами дойдем, нам близенько. Спасибо, молодой человек, большое спасибо!

Сева не хотел выслушивать благодарности, сказал "незачто", попрощался и пошел в свою сторону. В конце переулка он оглянулся. Старушки медленно, но достаточно уверенно удалялись, наклонясь друг к другу, словно так только и могли ходить, немного друг друга поддерживая.

Пройдя несколько переулков и улиц, Сева выдавил из-под век остатки влаги и снова прибавил шаг. Горизонтальные толпы замелькали мимо глаз.

Сева спешил.