***

Очень холодная вещь, оставляющая ожог.

Знаю – всего лишь разница температур.

Но как же хочется трогать, плакать, выпендриваться, мой Бог,

а он уже дико устал от таких истеричных дур.

 

И я буду писать в соответствии с правилами орфографии,

требованиями этикета и т.п.

Только на всем подряд, от эпиграммы до эпитафии

будет стоять невидимый, неуместный значок «тебе».

 

 

 

***

Отдать им любую – оранжевую, голубую –

Бог с нею, с модой, я не о том толкую.

Чего же нам нравится-хочется? Тили-теста?

Да мы уже выросли-выросли из контекста.

Это все внешнее, знаешь ли, наносное,

я о другом – неизменном – зимой, весною…

 

Сможешь – продай, подари, собери проценты –

а жизнь все равно внутри – ей нужна плацента.

Она не имеет касанья к любым режимам,

она пробежит, проскользнет через все зажимы

и спрячется снова в темень свою густую,

снова затянет песню свою простую,

будет будить тебя, будешь сидеть в постели,

думая, как же снова мы пролетели

мимо, голубчик, такая простая драма…

 

Мама для сына еще раз помоет раму,

спи еще рано, но рана лисицей красной

спит в животе эпохи, опять напрасно,

в игры играли…

 

Не бойся – они снаружи.

Спи, сколько можно, покамест не обнаружен.

 

 

 

***

Какой большой бедой звучало «никогда», но вот уже смотри, совсем не больно – скушно…

Железные пути, дорожная вода вернут тебя домой, орбиты не нарушив.

А я наоборот… никто из нас не прав, но это ерунда, когда мы о бессильи…

Вот эта речь и та, осколки двух держав – меня же ни в одной остаться не просили.

И, в сущности, легко, для правды взор открыв, податься хоть в бичи, хоть в древние шумеры…

из дома, из судьбы – в бега, в леса, в отрыв. Не спрашивай меня, за что такие меры –

мне тесен город мой, дома его тесны, мне тошно от его гуденья, звона, шуток.

Полцарства и коня – за роскошь тишины, за право уходить в любое время суток.

Не бойся, мальчик Кай, все сложится само, и розы расцветут, и кофе не остынет…

я буду в парке есть пломбир и эскимо, а Герде – быть с тобой, и счастье вас не минет.

 

 

 

***

Это, любимый, уже не шутка –

это спокойная явь рассудка.

Зло и уверенно каждый признак

мне сообщает: твой город – призрак.

Вот я их вижу уже воочью

толпами, парами, в одиночку.

Призраки дышат моей тревогой.

Призраков много.

 

Холод недвижен и холод вечен,

он усмиряет волненье плоти,

даром, что умной и человечьей,

но неуместной, как сон в цейтноте.

 

Пренебрегая искусством речи,

он – господин. Это против правил.

И одного объяснить мне нечем –

что же он нас-то в живых оставил?

 

Или я брежу, что я живая,

плачу над городом из картонки,

к сердцу остывшему прижимая

куклу тряпичную, как ребёнка...

 

 

 

***

Мир неправильный, как речной голыш, –

весь в щербиночках, мелких трещинках.

Почему тогда мне мерещится:

что ни сделаешь – все Судьбу творишь.

 

Вот выплакиваешь, вот выцеживаешь –

ан, смотри – она и придет, дрожа…

Все играешь, да? Все послеживаешь?

Берегись воды, берегись ножа.

 

Лучше рожь посей, лучше дом построй,

разводи овец, да гусей, да кур,

мефистофельский убери прищур,

не смущай людей болтовней, игрой.

 

Им и брат не друг, им везде война,

и летят, летят поезда во тьму,

кто кому жена, где моя страна,

все б не так должно по уму…

 

Но ума-то нет. Только сердце есть,

да и то болит, нету силы в нем,

кабы нам бы с ним, кабы мы вдвоем…

а и с ним раздор.

 

 

 

***

Жалость имеет голос, имеет имя…

жалость – почти любовь и почти обида.

Не выбирай меня, путай меня с другими,

не подавай ни руки, ни пальто, ни вида.

 

Все мы устали, и воздух густой, как пенье,

тянет последние силы. Дрожит аорта.

Ну, уходи, улетай, убегай мгновенье –

ты не прекрасно, таких у меня до черта.

 

 

 

***

Беспородная сука завыла в потемках волчицей…

ей-то что за беда, что за стенкой в четвертом подъезде

все слабеет дыханье и скоро совсем истончится

в перетопленной комнате, в дикой дали от созвездий.

 

Он шутил неизменно, высокий, худой и сутулый,

я не знаю, читал он Акунина или Толстого,

но соседям для свадьб и поминок одалживал стулья,

и вообще, улыбался и вел себя проще простого...

 

А последнюю осень с трудом доходил до базара,

и ни с кем не калякал о ценах картошки и чая,

и о нем, озаботясь, соседка Наташа сказала,

что квартира уйдет государству, и это печально...

 

Небу все здесь мало – переулок, фонарь и аптека –

где ему поместиться, какие наполнить предметы?..

Замолчи. Замолчи, перепуганный друг человека,

человек – это больше, чем тело, страна и планета.

 

 

 

***

Не смей меня ловить в лукавой перекличке –

нескладный алфавит, как ящерицын хвост

достанется тебе – я выйду сквозь кавычки –

возьму прямую речь, ее рисунок прост.

Когда-то и меня кружило в карнавале,

и тайны вожделев, вослед тебе влекло,

но нынче близорук мой взгляд, и трали-вали

мне скучно заводить сквозь умное стекло.

Мильоны мелочей сплетут густую чащу,

покуда в пользу «быть» решается вопрос…

Не смей меня любить – я стану настоящей –

и не смогу других воспринимать всерьез.

 

 

 

***

Боженька добрый, найди мне любовь другую,

мало ли их, неполюбленных, есть в природе.

Только не этого, с этим быть не могу я –

он превращает в воду вино и сквозь огонь проходит.

Он обожает искусство, его болтовню пустую,

он критикует разум и точные все науки,

я же проста, как день, и знаю судьбу простую:

чистить картошку, прилежно утюжить брюки.

Только зачем ему, он в прошлогодних джинсах

мчится куда-то, кепку зажав под мышкой…

Боженька добрый, ведь я не прошу же принца –

только чтоб больше любил меня,

чем дурацкие эти книжки!

А мой ненаглядный целует меня на утро

грустно-задумчиво, я раздвигаю шторы:

солнце сияет, а он никакой – он хмурый

после бессонных часов перед монитором.

Что бы такое придумать, какую песню?

Или призвать к вниманью голосом Левитана?!

Он не заметит, он спросит спокойно: есть ли –

к этим блинам на завтрак – куплена ли сметана…

 

 

 

***

Мне до тебя расти и расти –

наверное, в этом фокус.

Когда говоришь «Ну, прости, прости…»,

я требую новый глобус –

мне нужен маленький, золотой

с каемочкой голубою,

ведь я же лучше вон той,

и той, и всех, кто бывал с тобою.

А ты улыбаешься, как дурак,

родной и неповторимый,

и ты говоришь: «Ну, зачем ты так…

давай успокойся, Каримова»…