* * * На родине носят пальто и платки, в растроганном небе волос завитки, глаза, полудетские губы, на родине дальней и грубой. Ещё назиданья, сугробы и псы, унылые зданья и звуки попсы Германии или Ямайки, а рядом — рука попрошайки. Весна и в ресницах кошачьих ветла, затёртая книжка, округлость стола, страница, отмечено красным. А в форточке — влажно и ясно. Гуляют ручьи, растворяется страх, прозрачные руки берут за рукав, за хлястик и в спину толкают. Наверно, погода такая, что я, как блаженный, сощурясь хитро, иду на пустырь, где копают метро, и пахнет родною и дикой, прозрачной ещё Эвридикой. * * * Уедешь ли в тьму-таракань, где ландыши с гладкою кожей и град барабанит в лохань, на тютчевский крик не похожий. Бумагу достань, словари, косись на пузатые полки. На Волге большой соловьи твердят и твердят без умолку. Там шарик отвинчен один с эмалевой спинки кровати, и ходят в избу-магазин, и носят толстовки на вате. Посуду стеклянную впрок сбирают и мелочь слепую, по-жабьи раскрыт кошелёк, и мелочь бежит врассыпную. Уедешь ли — не навсегда — в начале слезливого мая. А хочется: с неба вода, огнём хулиганя, играя, ударит небесный плавник и тютчевский слышится крик... * * * Стрижиный писк, что римская праща, Деревни соль и вкус, прости-прощай. К воде солёной давняя привычка. Ты уезжаешь первой электричкой. А мог держать заводик здесь свечной, питаться речью этой овощной, точил бы длинный рыбный ножик с рынка, гутарил бы, что крымская блондинка все эти гэ и хэ, хвылын, нэма. Здесь шепчут сумерки: мускат и бастурма. И лёгкость южной, искушённой лени, почти аттические стёртые ступени. Легко скользить, приятно говорить, орешник рвать, ладони маслом мыть, и пить коньяк в пластмассовом бидоне, а не дрожать в прокуренном вагоне. Но душит горло ветер, волю — снег, на свете есть ненастный человек, товарищ тихий, ангельский, бесовский на кухне узкой, маленькой, московской. * * * Живёшь навзрыд, а плачешься втихую. Как раскусить гармонию такую... снаружи август, а внутри тоска незримо зреет ядрышком ореха, прорехой вечности. Утешит человека не божия, но женская рука. Пройдёт по волосам, обманет снова, но различима осени основа: сгоревший дом, а через крышу храм побеленный. И всякий пьян и молод, и строится в потёмках старый город, и нищета гуляет по дворам. А где-то есть гармония на свете, шаги в густом, медовом этом лете и красота доступная проста. Паук плетёт из живота седую раздвоенную прядь, и ветер дует глухие ноты с чистого листа. август 2003 * * * А. Анашкину Зимою зябнуть, летом ворковать. Под яблоней себе стелить кровать, и облака считать на небе синем. Чем мы не птицы, чем не сизари? Стекло высокой спицей отвори — оттуда хлынет воздух абиссиний. Увидимся. Мой маленький пилот, возьми конфету мятную в полёт. Над голубятней давешней, у клуба они летят, кружат — рука в руке. Зачем гадать? Мы спустимся к реке, соседка повзрослевшая, голуба. Ах, август, ты — собрание щедрот. Зевнув, старуха мелко крестит рот и, разомлев, от зноя засыпает. А дети держат голубя в руках, без умысла витают в облаках, и по клеёнке шарики катают. * * * Как сад стремительно ветшает, как тучи серые спешат, как мыши полевые шарят по даче с выводком мышат озябших, неуёмных, сирых. Как жалко ставить под комод подобье гильотины с сыром. А может, к вечеру возьмёт и распогодится? И ясной проступит запад полосой, и солнце сентября, что ястреб, на окна бросит взгляд косой. И бабье лето будет длиться — как женщина, отъезда блажь забудет и на половицы поставит собранный багаж. И две, а то и три недели — живи, не разнимая рук. Но ветер гнёт в коленях ели. И дождь, и плачет всё вокруг. * * * Вот так всегда — витийствуешь и врёшь, лапшу на уши вешаешь и таешь, когда тобой придуманная ложь на солнце вспыхнет. Помыслы питаешь нелепые. А что там впереди? Заводик ли свечной, долги, плебейство? Всё замерло. В октябрьской груди последним умирает лицедейство. Танцуй же бабочкой на гибельном ветру осеннем, где тебе пощады нету, срывай с осенних тонких губ листву, бросай окурок — в Яузу ли, в Лету. Проси любовь — по-прежнему она простушка и не требует награды. Ночь впереди и бездна звезд полна, но бездна эта вряд ли станет садом над головой. Я думаю, мечом Дамокловым или пращой Давида. Летит к земле звезда сказать прощён, но ты молчи, не подавая вида. По-прежнему сады Твои глухи, зато ранеты — вымыты и свежи. Пора писать хорошие стихи, творить молитвы и влюбляться реже... Beaujolais Nouveau Умнее осень суеты: вино и груши — не цветы обрадуют порой угрюмой, когда, несвежи, нечисты, срываются, летят листы и падают. Достань из трюма холодного на кухне сей вина, дождись своих гостей иль музы ветреной прихода — гораздо ближе новый год и светочи иных высот в сырую, тусклую погоду нелепым улыбнутся нам, растерянным по временам. Наутро про тебя расскажут, что с музой пил на брудершафт, что видел музыки ландшафт, что, может, был поэтом даже... * * * Щедрот особых не проси, побереги, Живаго, нервы. Есть чай, консервы иваси, другие рыбные консервы. Немного сыра, сигарет с полпачки — это что-то значит. Невозвращённый есть билет, читай, надежда на удачу. Пусть зыбкую, пусть с волосок, с улыбку месяца, допустим. С ушко иглы. Наискосок по выселкам и захолустьям проходит дождь, а мы живём, включив пузатый холодильник. Всё к лучшему. Когда встаём, на сколько завести будильник? * * * блочный дом многоэтажный вечер в снежной мошкаре он идёт походкой важной тянутся за ним тире после стольких послевкусий несерьёзных разных драм веришь Господи Иисусе в музыку по проводам с жизнью свыкшись на Голгофе трёшь забывчиво ладонь и дарёный ставишь кофе на сиреневый огонь холодом спинным нечастым оттого что снег идёт посещает его счастье счастье за душу берёт * * * Хорошо тебе спать в порошу, если в печке трещат дрова и дневную воздуха ношу уловить удалось в слова. Хрупок памяти твой гербарий, но с порошею в унисон на бесструнной старой гитаре будет петь непрерывный сон. Оттого ль, что облаком белым горизонт накрыло на треть — нам упорным и школьным мелом непогода станет скрипеть. Зодиака дикие знаки рисовать на тонком стекле: то ли горы с лицом собаки, то ли девушку на метле. И обоев забытой детской чередующийся натюрморт — словно праздник какой советский серой тряпкой времени стёрт, а за ним притихшее утро после ведьминога кутежа. Чище слов, светлей перламутра белый ватман без чертежа. * * * Раньше лучше запоминалось. Вечер, облако, человек растирает ладоней алость. Источает мартовский снег вкус дразнящий и землянистый, потому что почти весна, и до азбучных влажных истин с шалой ласточкой, что блесна, остаётся совсем недолго. В арке форточка, что киот, ледяная над ней иголка золотистые слёзы льёт. Будут лужи с бельмом бензина небывалая в них луна, будет очередь в магазины напряжённая, как волна. Инструменты, приёмник старый, продуктовой снеди кули, и у лавочки, где гитары, вечно ржавые Жигули. * * * Вен. Ерофееву отрывной календарь иждивенец заучил от зимы до зимы чтобы смог утешительно немец обозначить указкой холмы перелески плакучие ивы да пакгауз некрашен и ржав что глядишь за окошко пугливо чемоданчик картонный прижав высыхает слеза комсомолки веселит ханаанский бальзам а в прокуренном тамбуре волки знай выводят своё аз воздам всё смешалось в ночную крушину звёзд рубины сорвались с орбит и козловского голос машинный имя станции проговорит имя музыки перьев ли пальцев крошки белой на восемь вершков спите ангелы не просыпайтесь до последних моих петушков * * * из стеклянного горла боржом было душно и рамы гнилые вновь запахли воскресным дождём и жильцов отселённых немые догоняли шаги за плечо робко трогали шёпот в затылок жаркий вечер где быт увлечён хрипотой граммофонных пластинок дольше музыки песня плыла раскрывались коробки и розы но сбивалась от польки игла и душили участия слёзы и стояла за этой спиной за другой ли в проёме у двери тишина с прямотой земляной в краткосрочное счастье не веря повторений искала она и нарочно игла оступалась а до кромки великого сна оставалось ещё оставалось * * * вот котлован где сад нам обещали где мы слонялись с личными вещами вдыхали щи чужие креозот О2 устав азот есть разница дышать где этой смесью дневальный тумбочка записки из предместья подполья то есть даром путь домой лети петит немой запальчивы и молоды мы были уже влюблялись и ещё любили весны руины чудо задарма одна игра ума сегодня стали злей и веселее крути шарманщик ручку лотереи холст движется аляповат эдем где нет меня совсем *** сухая опрятная старость наверное дача и сад сменяет досужую жалость решенье покрасить фасад в какой-нибудь цвет осторожный вот видишь опять в голубой но будет уже невозможно решить эту участь с тобой и станет мне неинтересно в сезонные споры встревать и время покажется пресным и буду на время кивать останутся сизы и рваны октябрьской порой облака так недостижимы и рдяны ранета крутые бока что виснет как сыч над дорогой мы жили и были немного любили порой дорогой подвижною краткой другой *** песок и йод а из песка часовня всех святых и встреча влажная близка в ветвях перевитых так черный вылизан песок полудня ровен жар что встать осталось на мысок как девочка на шар и руки к солнцу заломав глядеть куда-то вбок где ульем лепятся дома и улиц рвут клубок и в жидком воздухе снуют стрижи удивлены и легкий строится уют из пыли и слюны | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
