*** N.N. - N.N. Есть имена, которые надо забыть. Как пятно от лужи, которой свою территорию метит собака. Не превращая и быт в событ- -и-е, как соитие Скорой с дорогой, где светофоров драка со светом идет вовсю. Как Курилы - Хонсю, скажем, или как курица - петуха, когда отда/еляются яйца, масло, и запах - шурупом в ноздри, дабы дать мозгу свой SOS. Труха выползает слезами, бояться жизни не нужно - возляжем возле. И неважно уже, кто кого забыл, выдумал, полю... во... ...был ...был. Сбыт всего в ничего. Сыт ночью день, и в уме - никого, только сер…, словно блю... ...дце в спирит... все болью шалит, и никак не складывается в "лю..." ЛАДОНИ С ЛИЦОМ волей-неволей принимают позу подглядывания. О, Санта Мария копра Минерва! Старею, заподлицо со всеми, кто не замечает занозу звезды на небе. И, словно зажатый пинцетом червяк нерва в кабинете у стоматолога, замаячит строка – что там в щелочке видно-то? Рады вам – но не я. Больше хочется подглядеть, чем увидеть. И значит, прожить, и пальцы раздвинуты. И зрачки расширены, будто дыры в хлебе. *** Красивое, ничего не значащее лицо. «Questo ‘e la mia fiaccia » -- говорить не стоит в любом случае, даже если ты смотришь рекламу зеркала из столицы Лацио, зажигая свечи, поворачивая ключ зажигания, заворачивая в мессиво городов – города – мест-а-а-а. Потому что при быстрой езде (какой не любит кто-то внутри тебя) заметна только одна звезда, которую видно везде, поскольку ей не скажешь: «Гори». Но толку мало – звезде – и той нужны подробности и детали – как ученику, разглядывающему на парте древние иероглифы, пугающие простотой. И глядя в красивое небо Италии, говори, говори: «Но всё же, d’altra parte ...» Так и будет, пока не появится тот, кто скажет «O sole mio» на всех языках, которых никто не поймет. Но не пройдет, о не пройдет, мимо. *** Набравшись слов, как Демосфен камней, пытаюсь быть точней. Но непослушен язык. И недоступнее, умней чужой проход по спутавшимся душам. Сглотнув комок неразличимых си, попробую до-петь. И между прочим махну рукой бесцветному такси, пусть отвезет в безадресное “очень”. Там обживают зеркала края немые восклицательные знаки. И видят “i” как “ай”, и мыслят “я”. Так выгляжу в осуществленном мраке. И вскину руки в направленье сна: О ты, идущий вслед, идущий мимо, неясен почерк твоего письма, но мне знакома эта пантомима. Бесклавишная судорога рук, глаз, не обезображенный экраном, и – Он, вокруг, Диктатор и Худрук, бежит безумным Рихтером по ранам. Несросшимся, несбывшимся, чужим, неважно что твоим, и на “иди ты” швыряет прочь – туда, где мы дрожим волной в предощущеньи Афродиты. И ты еще напишешь, следопыт, за здравие матерчатые строчки. И шорох крыльев с топотом копыт вмешаются, как прежде, в заморочки. И губкой, злой и влажною, сотрем нули пост-гуттенберговского быта. И пользуясь обратным словарем, вернемся вновь к началу алфавита. *** По безусым юнцам, узнающим себя в колыбели нерожденных детей, по монетам, без промаха в глаз солнцу бьющим, по картам, которые снять не успели с необстрелянных стен, по скале, где плывет верхолаз, что форель в водопаде, по сверке часов, где Камчатка только точка отчета за чет и нечет, по всему, что тебя пропускает по миру и ловит сетчатка, я узнаю в ответа отверстии полом, к чему. Почему этот свет - если тот? Если тот - что же этот? Что-то ухает сердцем, как филин, в отсутствии сов, псов. Бессилен засов, хоть всесилен. По тем, кто из веток шьет шалаш, чтобы рай был не нужен, до тех берегов как заправский за-гонщик, пройдусь, словно слезы по трупам, о которых недавно еще. По безусым юнцам... И шепчу я в отверстие сжатых ладоней, как в рупор: я не знаю Тебя. Понимаю. Да будешь... Ты Сам. Из цикла ТЕАТРАЛЬНЫЙ ОБMAN Артист, Аристофан, то тело, то чело, фанат фандоринской ухмылки - чего? Чего ты требуешь, завешенный мазком цветастой кисти, маски власяницы. Глаза твои, безумные, как ночь, ныряют в мир пропаж, как первые кобылки в сороч- ки всадников, и соро-чин-ский ком крикливой скуки гонит прочь - молиться. Молился ли ты на? Софокл, софит - зачем знать разницу, когда она едина. Сочтем все гроши, груши, грыжи, душный скит, сырые стены без иконостаса. Схлестнулся занавес, и полный розенкранц, долги пересчитал - необходимо из ранц... из ранцев куполов достать тот крест, чьим сыт бумаги вид, и в с-цене нет запаса. * Литейный мост разделит на Литву, молитву, москалей, хохлов, мочалок в сортирах; и в делениях из дву- зна-злачных цифр, скорее одичалых, нежели просто-напросто жилых, обжитых стайкой внуков, выбираешь наисложнейшее; и, жнец и жмых, идешь один по каменному – в край, ишь, направился, ты слышишь вопреки – идешь, и голь, и гость, и было быдло стозевно, и, зеваки-сопляки смотрели в воду, как малыш в повидло. Что Отразил? И вряд ли столь умен и ты, глядящий в рук междоусобье. Из тела Тевье – вон, и доктор Дорн из Эдгара, из образа – подобье. И литер лидер бронзою налит, посмертной краской, каской ловит ласки. Еврей о чем-то с русским говорит. И на мосту стоит Господь без маски. * Н.Д. Л.-Р. Князь, зачем художникам мосты, занавесь холстов, им - серый запах рек, где все - Хароны. Пальцы лодок теребят клочки Его, из ты- ла несется музыка молодок, что взашей - веревкой, словно за дух, за полночь хватает, и княжной брезгует, как брызгает, мужик, он среди чужих считает бревна. Сцена, грешным делом, на ножной крутится педали. Ветошь, лик, что-то происходит, но - условно. Князь, а здесь, как видно, ни души, венецийской затхлости некстати. Лондон льется из-под всех откосов. Али Рюрик платит барыши? Ни орды... И инок вспять... Без-братья... Здесь - везде - не спит Мераб, философ. *** Где не бывает безобидным, и каждый камень пахнет быдлом, и серый выглядит как красный раз через, и хохочет астмой обочина; где в оба глядеть – что в оба-на, утроба жрет пасынков и падчериц, и на дом берут, как - на грудь; вид как выкидыш, где словно материт, но мироточит небо, об-ла-ка-ть без ласки и без суффиксов, без ать- два – редко где, и где к «звезде» одна лишь рифма де- ржит многое и многих, пережить не стоит ни-че-го. Прости/ть? Решить – се значит пореши/ть; где нет описанной во всех. И смысла нет. И пишет по росе – «х…» ПОПЫТКА УЗНАТЬ Бежит мой сон впереди меня. И ступни поют от языка волны. Улиткой любуется Фудзи. Солнце карабкается, темня углы, на светильник. Несет река бережно белых пятен грузди. И ты идешь по облакам? И Он, как месяц, мелькнул и исчез вблизи. Ни блика, ни всплеска. Колодец пуст. И на грамм от тени ладонь тяжелеет. Лес укрыл ее. Всхлипнет молнии леска. И ты одел на себя мино из теплой соломы лучей? Какая защита от неба! Глядит Он. Не видно Его в одно и то же время. И не отвечает, чей. И жизни нет без ширпотреба. А вот светлячки, затихли на луне, дальних вихрей шум не бьет их по впалым лицам. Поднялся вишневый ветер сна над сетью в песке утонувших шхун. Зачем же мне вновь родиться? Тикание цикад, слов и часов испорченный ход. Выбивает по одному голоса из стаи. И ты, хозяин, весне не рад? Опавших листьев не подберет дитя. Снег давно растаял. Ладонь сжимает песчинки букв, рассыпаясь, словно горсти звезд, вглядевшихся в сёдзи. Осень меняет мысли, как пух в подушке. Как в однодневный пост, драконы дыма внутри и тоски черные грозди. Перебирает задумчиво рис хозяин. Не согреть очаг. До самых высот, улитка! Шепчет русло истоку: смирись. И нет печали в его очах. И солнца немого слитка. Несет река пыль придорожного растения. *** Из устья лилась непотребная речь. И в пойме, как в пойле, проржа, и ни ржи над пропастью. Мне бы - да Небо стеречь, стервятник-язык кинул в морду: "Держи!" Я - вор, улепетываю. Заплати - удержанных ужасом днями балласт. Я - лепет, ворую, не зная пути. И Бога, о Боже, я выдам! Не даст. Другими друзьями других, и сестер и братьев другими других, и мужей - дур-шла(к). Мне ни каши, ни масла - топор. На том берегу поджидает К@щей. Билингва, второй - немота, несудьба. Смотрите, любуйтесь - не станет за мной. На тот километр, за версту, у столба я лягу одна анонимной зимой. *** Каждый год - гол в мои ворота. У рта - столько слов, оскопленных молчаньем. Скарб несу, и подол теребит все широты и высоты. Люта и смешна жизнь, облитая утренним чаем. Гол и бос каждый год. Он хозяин неслучившимся воспоминаньям, склероза вместо, и диких рос - одиночки метафор, и кот звука неразличимого, сам по себе, средь окраин всё блуждает, и тело мое образует. Пусть будет - берёза. Если вдоль - облака, а не руки, ухи из проваренной рыбы не знавшие, к счастью, перелившейся ка- ска-дом грянувшей в мире разрухи, за чужие грехи не отдавшей Его, уже данного Даром; и в час юрт, вигвамов, готических хра..., игл и ...скрёбов, если вдоль - облака, если - звук... Сыне! Отче! Оба в меня, в мыслях снявшую обувь, вгляделись, как в букву? Из вечных блокад зову - к ничему. Жизнь идет - default - по умолчанью. Каждый год. И не чаю уже различить, распознать, разделить, раз, и рос диких на подбородке земли, словно пот от ночного наитья. Прирос каждый год к моей коже и роже. Если б - звук. Расскажи о воде и огне, и о рыбе, о Боже! Святый Дух! *** Какой-нибудь Иван Ковбоев На четырех копытах под мне предложил, и только рот раскрыла, выплыл новый Ноев. А там - все твари, пристяжные присяжные, гарем чистот асфальтных, птица Га - удод, Кижи - поручик, Китеж в мыле. А я, монашка понарошку и поневоле. Стихотварь. Открою дверь, глядишь-ка - царь, не батюшка. Насыпь горошку в ладонь, родимый. Митрофавна тебе свою откроет дверь. А мне не нужно и теперь, а в прошлом было и подавно. *** Будет хлопец хлопать мне на оранжевом коне, как бы я сейчас смогла об златые купола разбивая сердце в пух, выхлопотать новый слух. Выпить водкина бы, спать. Жарко, жарко, твою стать, град небесный, на холме стоя, вижу не в уме. С остальным и со стальным видом катится, как дым ввысь и вдаль, чужая честь. Ряба, рыба, роба - спесь. Спой мне песню, как девиц вел, и выпаду я ниц из себя, из тех низин, где ни турок, ни грузин не гуляли сообща. Я - подбой того плаща, что - подпой - таскался по. Я - тот пол, и мне слабо. А в округе - никого. Вопиют пустыни во гласе ветреном моем. Ветры, ветры, где мой дом? ДЕНЬ АНГЕЛА Взамен не надо ничего, безмен под тяжестью несрочной несет тарелок торжество. Сегодня Сретенье в заочной некалендарной суете. Жевательной резинкой - ночь, мой не запертый калиткой те- сный круг, мой ангел, нынче точный твой день, а я всего лишь стук колес, рифмующих удары. И старый посох нес пастух туда, где выбились отары в большие люди. Там цепей звон мандельштамовский, за глоткой несется вслед не оклик "Эй", а отзвук точечный, короткий. И лимфы рифм стекают на кусок усталой белой кожи. И предки знают имена междоусобиц вдоха "Боже". * Нет, не хочу ни книг, ни тик- тактичных отзывов от внешних. В дверях все щели - в ранах брешь, в них мой ангел мал, взымал, велик, своей невидимостью дни, где, не замешанная в глине, сплю, бесподобная доныне. И просит плод меня: "Прими". Приамы, вспять бегут Елены. И Гекторам попутных нет ветров. А жаль. И перемены, как переводов арбалет, нас переводят вброд и вплавь, и не замещенные никем, плывут ладьи, одни, и вправе желать им стража, манекен подходит, спрашивает. Так и кончается эпоха. Пах не защищен от дней. Бараки стоят, как строятся. В рядах нет никого. Ни книг, ни ки- лометров и страстей киношных. Лишь старость, терпкая, как вошь, мах- нет душам: "Двойники". * День сурка, и мой сурок, он не низок не высок, баю-баюшки-баю, Фил, ты фильный, говорю. Фольный фыбор, фанный дух, фильм, рассчитанный на двух. Спит Америка, а мер понасыпано в партер. Мерит, мерит тень свою зритель, норки на краю. В норке свет, вокруг темно. Тень, как маленькое дно, так душевна, что сурок лег, уснул и занемог. Повела б его к врачу, но в Америку хочу. Потому что больше нет места, где простыл и след. Отогреть бы, отойти, но суров сурок в сети, нот не знает и хрипит, тень, неважная на вид, не видна вблизи, как тать. Выйдем, зритель. Надо спать. Из цикла ЗАПОМИНАЯ ТРЕХ Памяти Д.Новикова, Б.Рыжего, Т.Бек * Над трюмом, словно над трюмо пыль, пролетают чайки. И мне смешно, по мо- ему, представить – чай, кит не проглотил? – (т)себя во тьме и во свету. Не во саду ли? И мой баран гогочет «ме-е», продлив теней ходули. Плыви, кораблик, на всех па. А русы будут сзади. Жизнь прозорлива и слепа, как белый лист тетради. * Трава-конопля-ля-трав-ля. Карандаш продолжает горизонт-аль, тальк, не нарушая нотной. Лишь бы не реки, не реки, наб/пирая на/раз- Бек. Коноплянки и кони, сменив переправы на рас-стрел-лучи, глядят а ля на трав перекос. Мямля что-то о ком-то в кабинете, кабине, мол, вот так, ни-ко-гда не сказать: «Вот мой». Случай, ребенок, мужчина, друг, час. Мы так не/мы, что, развившись в «правы», смотрим вверх, как на дуло сычи. Ссучит ножками старый младенец. И так счастлива роже-ница в кабинете, и, как четки (и все нечетны), перебирает имена. Никуда, никуда от тебя не денусь – ты, которая дар и дети, ты, как тать, как ни встать – одна. Ну при чем тут живущие и жующие, травки меньше, а трав-ли зелень нужна для затравки. Голос, слышишь, что здесь мы мелем? * Был ли мальчик? Битвы были? Бритвы? Петли? Не звонили вам еще? А в горстке пыли человек лежит – убили. Руки в мыле, руки в брюки. Да и были ль эти руки? Вот и вылилось ведро, ткань похожа на перо. Вот и вышел человечек из ревущих черных речек. * Я стою, где выстаивают в ночи столы, стулья, собаки и кто холит холод. Кто не видел обитель – не стоит. Обидеть речи- стый поток может всякий. Особенно в ком серп и молот превратились в подобье креста, и в пустыне постели прокрустовым думаю страхом. И держась за бока, как за пальцы бокал, стынет- стыря жаровни в желаньях – вулкан Амфи-брах-он. Мне по фиг – ну пусть шок и трепет. И пусть петушок споет всем держащим корону над троном. И я отрекусь от себя, как заставит грешок быть просто поэтом. Играясь бессмертьем бессонным. Ну что, это лепет еще не? Кому наплевать? Мне давно. А на перст… Не впервой по ухабам измученным ямбом скакать, напевая Акафист. А все остальное – отдать мужикам и их бабам. * Я не Рембо и не Рэмбо, но, кажется, - все, несомненно. Даже если в большую глушь голос свой отправлю глушить, с кем по дороге, с тем и Равенна, леди и город, Париж и душ с мужем и мылом, миром и мир-ром, и выгод яства. Взвалить, что ли, груз а ля семь Симеонов Полоцких. То есть заново. Был он. Провинции для Мессий и годятся. А остальным – посылать голубков в столицы чужих регионов. И – он of my life, говорит те слова, перенос которых чреват – глядь, того и раскроется чрево. И чем-то еще я бесследно жива, братишки, сестренка и олух Небесного, в слугах Его, вслух реву. Что Ты, Дева? Он мог быть моим, каждый мимо идущий ребенок. В Провинциях густо от запахов неразличимых. А ля начнется. Одним махом – мим убьет семерых, и по новой, и больно, и тонок, не уз-ок проход. И сыра, как бумага, земля. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
