ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЗАРИСОВКА

 

вспоминать о грядущем забудь

и мечтать о прошедшем не надо

посидишь промолчишь что-нибудь

белым статуям Летнего сада

и пойдёшь

всем и каждому чужд

и поэтому трижды свободен

и бормочет прекрасную чушь

каждой аркой своих подворотен

петербург

ленинград

петроград

чёрный стражник

чугунные латы

и пойдешь

и сам демон не брат

зажигающий вечером лампы

знает ангел один

как остёр

наконечник игольный печали

да Исакий устало подпёр

небеса золотыми плечами

 

 

 

РОК

 

Коль нас сюда с рожденья бросили,

не всё ль равно, кто с неба льёт

тягучий снег в стаканчик осени

и добавляет гололёд?

 

Вдохни дорожку этой музыки,

уставший от других дорог,

и стайка муз, вспорхнувших с мусорки

с тобою злой сыграет рок

 

на самых лопнувших и тоненьких

вконец расстроенной души...

Покуда джинн пошёл за тоником,

ты - кровь из носу - напиши

 

одно желание: "Навеяны

нам кем-то смерть страна слова

и жить конечно не новее но

любовь любовь всегда нова

 

так дай мне роскоши и мужества

не впасть в банальность нелюбви

и не сойти с ума от ужаса

когда с любимыми людьми

 

меня сквозь трубы крематория

по капле будут пить с небес

пока не кончится история

покуда весь я не исчез

 

 

 

 

 

 

мне снилось что я замерзаю в снегу

в час-пик на какой-то из улиц

я сердце достал и спалил на бегу

и рухнул на землю безумец

в паучье сплетение улиц москвы

чудовище ждало улова

а мимо а мимо проходят волхвы

но мне не промолвить ни слова

не вымолить чуда спасительных фраз

не вспомнить голодные залы

домов и десятки фасетчатых глаз

подернутых шторами жвалы

подъездов и арок я понял тогда

мне больше не встретиться с нею

по чёрному небу скатилась звезда

скатилась звезда солонее

разлуки звезда солоней чем крупа

и снег и песок под щекою

и я просыпа просыпа просыпа

и я просыпаюсь

 

какое

 

какое блаженство увериться в том,

хватая булавку за кончик,

что в комнате, над белоснежным листом,

поэму о главном закончив,

вчера задремал! Сумасшедший июль

влетает в открытые окна,

а в окнах, рискуя расплавиться, тюль

танцует - и тают волокна!

Размазаны в синем от слёз облака,

и, значит, все буквы сотрутся...

...И волосы женская гладит рука

и страшно ещё раз проснуться

 

 

 

 

 

НЕЗАБУДКИ

 

Когда приложит старость лёд к вискам

и спросит про домашнее заданье -

найдусь ли я с ответом? Что искал,

зачем смотрел из окон мирозданья,

из комнаты на нижнем этаже,

на эту тьму, придумывая звёзды,

и для нездешних птиц сплетал в душе

из рифм и слов пустующие гнёзда?

С востока шар над головой летал

на запад, словно мячик волейбольный -

я счёт давно забыл. Ржавел металл.

Текла вода. Порою было больно.

Не это ли отвечу, пролистав

воспоминанья, въедливой вороне,

когда промчится время, как состав,

меня курить оставив на перроне?

Должно быть, это. Только вспомню сам

отца и маму; бабочку на шторе;

ночной костёр; по разным полюсам

разбросанных друзей; закат на море;

глоток вина; как мучил, краснощёк,

бумажный лист, таинственный и жуткий;

твои глаза, походку и ещё

как в детстве рвал на поле незабудки.

 

 

СПИЧКА

 

Откроешь букварь - и возьмешь языка...

До Киева, ручки и точки

тебя доведёт он, но это пока

цветочки, цветочки, цветочки -

из тех, что растут на тетрадных полях,

как будто бы сами-с-усами...

А ягодки дальше. Доверчивый лях

и он же - отважный Сусанин,

бредёшь по лесам без царя в голове,

лелея душевную смуту,

отравленный верой, что в сорной траве

отыщешь, потрафив кому-то,

такую чернику, такие слова,

в такой заколдованной чаще,

что будет довольно промолвить: "халва" -

и воздух покажется слаще...

 

Однажды, от жажды, отрезанный от

тех мест, где нога человечья

прошла, в окружении топких болот,

где горечь мешается с речью,

не видя дороги, прошепчешь: "огонь"

и взвоешь: "вода!" - от ожога...

И можно поздравить тебя, эпигон

усталого Господа Бога.

 

Не божьи ли искры из глаз - в темноте,

когда ты поймешь, что исчезли

все те, кто был рядом с тобою, все те...

 

что дома, в обшарпанном кресле,

сгоревшую спичку сжимая в руке,

не хочешь ни лавра, ни лести...

 

...А время сквозь пальцы, подобно реке

течёт, оставаясь на месте.

 

 

 

БОЖЕСТВЕННЫЙ ЧЕРТЕЖ

 

1.

 

Давно, на птичьих маленьких правах

весенних лет, когда во сне - леталось,

но каждый шаг зелёнкою пропах,

а в чудо легче верилось, чем в старость,

мечта была стрелой. Натянешь лук,

пройдёшь по краю шервудского леса,

отпустишь, и - за тридевять разлук

убит дракон, похищена принцесса...

 

Когда топили истину в вине

и белый свет, что твой кефир с похмелья,

глотали жадно, на абсентном дне

и жжёный сахар мнился карамелью,

и потому продрогшие рубли

руками греть и в грязь не падать духом

(уж если не директором Земли

судьба назначит, то хотя б - главбухом)

мы научились. Не считать потерь,

не верить, не просить, стоять в сторонке

когда кого-то бьют...

 

Ну а теперь,

пытаясь выжить в их безумной гонке,

на этой трассе (сколько ни кружись,

на скорость мысли умножая почерк)

я, как и ты, не вписываюсь в жизнь,

и оттого - на виражах - заносчив,

не догоняя время, что ползёт

ползёт и лжёт, и прячет шею в панцирь...

...Куда нас так с тобою не везёт,

танцор на битых стёклах, ДК-дансер?!

 

 

2.

 

Весь этот мир - божественный чертёж,

где каждый штрих другим уравновешен,

реальный морок, искренняя ложь

и косточки любви внутри черешен

добра и зла. Петляет вверх и вниз

из ниоткуда - в никуда дорога...

 

...Весь этот мир уместит чистый лист.

Взгляни в него - и ты увидишь Бога.

Так на пустой доске - любой гамбит,

Так тишина колоколам созвучна...

...А знаешь, я подумал: Богом быть,

наверное, не трудно. Просто скучно.

 

Отчасти он подобен той звезде,

что дарит свет, хотя давно погасла,

ведь для того, кто вечность и везде,

не только жест - любая мысль напрасна

и, будучи известной наперёд,

теряет всякий смысл. Но, может статься,

есть путь, которым он осознаёт

себя, один единственный - рождаться

(в ушко иглы нашёптывая нить)

в тебе, во мне, в любом из нас, в попытке

в сознании людей овеществить

себя - от всей Вселенной до улитки.

 

Творение - осознанный отказ

Как от всевластья, равного бессилью,

так и всезнанья. Просыпаясь в нас,

песком сомнений, золотистой пылью

и, прорастив весь мир сквозь пустоту,

как собственный побег от идеала,

Господь сродни молочному листу

и тишине, ни много и ни мало.

 

 

3.

 

И счастье в том, мой друг, что счастья нет.

Являясь нехватающей запчастью

души, нас гонит по ухабам бед

и в зеркалах маячит ежечасно,

как некий вечный двигатель, исстарь

ревёт о жизни, и сама дорога -

оно и есть. Как мыслящая тварь -

глаза и слух слепоглухого Бога.

 

 

 

СОМНЕНИЕ

 

По лунной тропке, призрачной и зыбкой,

я брёл, слегка качаясь при ходьбе,

и золотой аквариумной рыбкой

в хрустальной чаше нёс любовь к тебе.

 

Мороз трещал, но двигался на убыль,

а сколько было звёзд, моя душа!

как будто в мире - день, а чёрный купол

изрешетил маньяк из калаша!

 

И было столько счастья в этих звёздах,

что сердце червь предательски обвил:

я выдержу, но выдержит ли воздух

меня и вес моей земной любви?

 

А он, возможно, мог сдержать и двух, но

(не так ли мы от счастья устаём?)

не выдержал сомнения. Я рухнул,

изрезав пальцы битым хрусталём.

 

Моя любовь... Пусть тьма меня проглотит.

Я отряхнусь, я встану и пойду,

чтобы не видеть, как она колотит

своим хвостом раздвоенным по льду.

 

И снова ночь морозная со скрипом

меня везёт. На козлах блеет бес,

и ангелы, больные птичьим гриппом,

пикируют с простреленных небес.

 

 

 

 

 

 

Я хотел рассказать, серебря

лунной музыкой башни вокзала,

как в последнюю ночь декабря

мне зима у вагона вонзала

сотни тонких иголок в лицо,

завывая призывно и жадно,

как, на душу надев пальтецо

я отсюда хотел уезжать, но

в горле иней. Побег в никуда

невозможен. Отложены рейсы.

У перронов молчат поезда.

От мороза полопались рельсы.

Снег идёт, всё и вся породнив,

и владенья свои помечает.

В коридоре застыл проводник

со стаканом стеклянного чая.

Миллиард запорошенных лет

ждёт его пассажир, бесполезный

в белых пальцах сжимая билет

в тот конец. В антрацитовой бездне

его мёртвых глазниц, без нужды

сквозь узор устремленных наружу -

пустота. Отраженье звезды,

вместе с мусором вмерзшее в лужу,

до сих пор для чего-то хранит

пусть не небо, но память о небе

(так, возможно, скульптурный гранит,

видит горные кряжи во сне). Без

двенадцати полночь всегда,

словно время стоит на стоп-кране,

и не может финальное "да"

в чьем-то доме сказать на экране

героиня герою. А дом -

на углу, где, в карете без герба

пролетая, пьют водку со льдом

Королева и Снежная Герда.

 

 

 

ПИСЬМО НА САЛФЕТКЕ

 

Ах, какая в Москве пурга - гуще плова в кафе у Зины! Так и тянет сказать: «Ага, значит, есть ещё в мире зимы!» От осадков зазор в тисках меж землёю и небом уже. Зданье - маленький батискаф в океанской пучине стужи. За стеклом уплывают от пешеходов снежинки-рыбки... Странный всё-таки здесь народ: ветер, лёд - а у них улыбки. Хоть Останкинской башни шпиль из сугроба торчи, как спица, - этим людям неведом штиль. Им спокойствие и не снится.

Я такой же. Один пиджак, много слов и немного славы. Дарлинг, Вы, от меня сбежав за Ла-Манш, несомненно, правы. Как супруг? Не ревнив ли он? Выдаёт ли на шоппинг money? Расcкажите про Альбион - он для русской души туманен. Знаю-знаю, овсянка, смог, чай в пакетиках, Темза в Челси, бридж, мосты, Абрамович, грог, скачки, "Гиннес". Сказать по чести, я бы тоже рванул туда, встретил Вас, пободался с мужем, но, пускай результат труда не окупит, я всё же нужен здесь.

Простите, что был весьма с Вами холоден, что излишне оскорбил белизну письма кровью (смятой в ладони вишни). Только холод внутри и спас в эти годы меня от тленья. Хорошо - вдалеке от Вас и глобального потепленья. Пусть Вас ангел хранит, в графе "прегрешенья" стерев отметки, от морозов и строк, в кафе мной оставленных на салфетке.

 

 

ОБЫЧНОЕ ЧУДО

 

Представьте: февраль. Остановка. Кидая

окурки и взгляды стоит пол-Китая

и грезит пришествием, скажем, трамвая.

Водитель такси, наигравшийся в шашки,

гроссмейстер дороги, рождённый в рубашке

и "Волге", глядит на часы, матюкая

погоду, правительство, пробки и город,

холодный и вечный, как сказка про Кая.

 

Вот наш имярек. Он рассеян и молод.

И он - наковальня. И он же расколот

сомненьем на части. И счастье, что холод

сильнее. Поэтому, кутаясь в ворот,

строитель заоблачных замков со стажем

решает вписаться в подъехавший, скажем,

троллейбус. Троллейбус, а может, автобус -

неважно, поскольку, не выдумав глобус

с той точкою, где бы любили и ждали,

он вправе в любые отправиться дали

и верить, что, случаю вверив маршруты,

отыщет свой дом. Пролетают минуты.

Усталой толпой как бы взятый в кавычки,

рифмуя "зима" и "с ума" по привычке,

он пальцем стекольный царапает иней.

 

И вновь получается женское имя.

 

Он смотрит сквозь буквы и видит снаружи

не пьющие небо свинцовые лужи,

не мокрый асфальт, поедающий слякоть,

не тучу, готовую снегом заплакать,

 

а тихий посёлок на юге, где море

шумит и волнуется, с берегом споря

и пляж, распустивший песчаные косы,

и горы, и месяц, смешной и раскосый,

что, будучи нами подвешенным выше,

ласкает свечением воду и крыши.

 

Он взгляд отведёт, но в глазах его тлеет

тот свет. И от этого в мире теплеет.

 

Так в шляпе фантазии, из ниоткуда,

рождается кролик обычного чуда,

и дело тут вовсе не в стихотворенье.

Весь фокус лишь в фокусе. Вашего зренья.

 

 

 

СТИХИ НА ВОДЕ

 

В алом небе созрела слива,

чтобы вскоре упасть, шипя,

в синеглазую глубь залива

и растаять. Прошу тебя,

 

оставайся - ещё немного,

и, раскатанная волной,

заблестит серебром дорога

между берегом и луной.

 

А над нею - пернатых стайка,

птичье кружево, вальс-бостон...

Может быть, среди них есть чайка

по фамилии Ливингстон?..

 

Это всё ерунда, согласен,

но прибоя напрасный труд,

как стихи на воде, прекрасен...

Может быть, нам с тобой солгут

 

нежность пляжная в пенной шали,

шалый ветер и вкус шабли:

мы с рожденья друг друга знали,

просто встретиться не могли?

 

 

 

 

 

 

Вчера, как праздник, отшумело лето

(короткий миг - и тысяча "увы"),

оставив капли солнечного света

на смятой ливнем скатерти травы.

 

Вчера мы жили. А сегодня - вторник.

Пусты слова, карманы и столы

кафе напротив. Утром хмурый дворник

сгребает сны шуршанием метлы,

 

и шкура-осень, хитрая и лисья,

среди берёз мелькает там и тут

как знак того, что скоро наши листья

года с асфальта времени сметут

 

и бросят в печь уже не нужный ворох

забот, надежд, сомнений и побед...

А я сижу и открываю порох,

Америку, язык, велосипед,

 

не в силах дверь открыть. Изобретаю

от расстояний, милый мой недуг,

лекарство. Перелётных мыслей стая,

чердак оставив, тянется на юг.

 

Меж нами - тьма и световые мили.

Чтоб не упасть, ловлю себя на том,

что у окна задумался - не ты ли

внизу прошла с оранжевым зонтом?

 

 

 

 

 

 

 

Счастье, как бродячая собака,

что хоть раз, но каждому почти

- у метро, у мусорного бака -

встретилась на жизненном пути

от работы к дому и обратно,

где однажды понимаешь вдруг,

что одно лишь время безвозвратно.

Остальное - круг. Привычный круг.

 

Счастье, как бродячая собака,

хочет в дом и ластится к ногам:

все вокруг - хозяева! Однако

мы идём, молясь своим богам,

полные несбывшимися снами,

полные всегдашними "потом",

и не видим, что идёт за нами

и виляет маленьким хвостом

 

Счастье, как бродячая собака,

у которой перед носом дверь

закрываешь, бросив хлеба, - на-ка! -

чтобы не мешал голодный зверь

горевать всю ночь за горьким чаем,

рассыпая вздохов конфетти:

что же счастье нас не замечает,

что же к нам стесняется зайти?

 

 

 

 

ФАНТАСМАГОРИЯ

 

...Нет смысла слать хулу небесной хляби

за сдохших журавлей (синиц, жар-птиц) -

перо в руке. Слегка мутит от ряби

полузнакомых, полупьяных лиц

в трясине памяти, но всё слабей, всё меньше

тревожат гладь болотную круги

от брошенных когда-то мною женщин,

от стрел амурных, пущенных в других,

упущенных, ушедших в безвозвратность

и прочих, ставших жабами принцесс...

...И, если не спешат талант и краткость

вступить в душеспасительный инцест,

вся жизнь - строка бегущая. И чем бы

не бредил, не болел, не грезил ты

выходит лишь рифмованный учебник

истории несбывшейся мечты...

 

...Раздёрнешь шторы - рама словно рана,

а в ней зияет рваное нутро:

безумие безбашенного крана,

машинный рёв, подземный гул метро!

Внизу - Москва. О важном, но забытом

в проулке громко квакает клаксон.

Дрожит тяжёлый воздух (видно, с Виттом

святым сошёлся в пляске Паркинсон).

И никого, и ничего не... Жарко -

в разгаре тополиная зима.

(Здесь рифма по законам жанра

должна сойти немедленно с ума)

В пуху и пыли рыльце у июня.

Да ты и сам, наверное, в пуху:

хоть в форточку бросайся, хоть фортуне

молись, мели, Емеля, чепуху -

кому нужна задрипанная повесть,

сценарий для банального кино,

когда весь этот мир, как бронепоезд,

влетает с диким грохотом в окно?!

...Визг тормозов, и лязг, и блеск железа!

Кому поможет летопись твоя,

когда тебя уложат из обреза,

пальнув в упор картечью бытия?..

 

...Преступный век, век не видавший воли,

не виноват. Я, верно, сам искал

убежища от света в этой роли

усталой тени в комнате зеркал,

кривых зеркал, придуманных стихами,

где, словно струны, нервы теребя,

играя в смерть, заигрывая с вами,

я наблюдал себя, себя, себя...

и жёг свечу - и мириады свечек

вокруг мерцали миражом огня,

и сотни комнат - в каждой человечек

полночничал, похожий на меня,

и жёг свечу - и мириады свечек

вокруг мерцали миражом огня,

и сотни комнат - в каждой человечек...

...О, бесконечность, съевшая меня!

В плену иллюзий, где мои движенья

потешный полк послушно повторял,

кто я теперь - не сам ли отраженье,

фрагмент фантасмагории зеркал?..

 

...Бежать, бежать, оставить этих кукол,

пускай кружит квадратная Земля,

уже не страшно - заглянуть за угол,

вдохнуть жару, и пыль, и тополя

и облака, и детскою площадкой

идти сквозь двор, и слушать голоса

людей и птиц, и на скамейке шаткой

смотреть закату в красные глаза,

(в которых сон и явь перемешались

и мудрость и мальчишество слились)

во все глаза на ветреную шалость -

оторванный до срока с ветки лист

смотреть. Смотреть, как тает в атмосфере

прошедший день, порвавший память в клочь-

я буду жить ещё, по крайней мере,

одну незабываемую ночь -

так безгранично много, что не жалко

сгоревшего. Остались боль и смех,

и грусть, и злость... И можно зажигалкой

ласкать горячий тополиный снег...

 

 

 

 

 

 

О чём писать поэту без судьбы,

без цензора, без августейшей плети?

Тираны так давно не хмурят лбы

над рифмами! И ссылка - в Интернете.

О чём писать поэту без любви,

когда и опыт, сын мгновений чудных,

и мозг, её лечить, как ОРВИ,

советуют постелью. Впрочем, - чур их! -

ты обмануться рад бы, но ничья

рука твою не обвивает шею.

О чём писать поэту без ручья,

пруда, деревни, леса рядом с нею;

без стрекозы; без утренней росы?

О времени? Безвременье такое,

что можно смело отменить часы

и календарь. И снимся мы покою.

Лишь юный Бродский, словно вечный boy,

смеется с выцветающей обложки.

О чём писать? О Боге? Бог с тобой,

ведь он живёт в сирене неотложки;

в забытом сне; в царапающем тьму

отсвете фар на потолке; в вигваме

шамана; между строк - и потому,

как бабочка, не ловится словами...

 

О чём писать? Хотя бы о звезде,

чей тусклый свет из городского смога

хоть иногда, но виден, и везде

тебя хранил до времени - от Бога,

от смерти, от любви и от судьбы...

...И белый лист - кромешная дорога -

тебя уже ведёт. Считай столбы -

есть время. До судьбы, любви и Бога.