Неистовствовала метель. Заскорузлыми, немеющими пальцами старик пытался приклеить на столб бумажку с накарябанным объявлением: «Приму на квартиру девушек». Клея дома не нашлось. Вспомнив лагерную выучку, он разжевал полусырой хлеб заводской выпечки. «Только муку переводят, вредители. Сибирь по сволочам плачет!» – злобствовал он, разминая бесчувственными пальцами хлебный мякиш, разбавленный тягучей слюной. Полученной кашицей лепил объявы на те столбы, куда падал свет качающихся от ветра фонарей.

В непослушных пальцах не было силы, поэтому он прижимал бумажки бугристыми костяшками – те уже болели. Старик злился и громко матерился. Бесила непогода: дождь со снегом косо били в лицо, залепляя глаза, – лютовал ноябрь. Выводили из себя болтающиеся от сильных порывов ветра фонари – приходилось подолгу ловить мельтешащие эллипсы неестественно-желтого света, чтобы выбрать удачное место для объявления.

Старик выпячивал грудь, желая доказать невесть кому, скорее всего, себе, что сам, словно монумент, высеченный из гранита, неподвластен стихиям, неподвержен человеческим слабостям и суете. Он жаждал стычек, жаждал получить разрядку на фоне вынужденного унылого старческого покоя. Скука – чересчур надоедливая сожительница – опостылела уже до чертиков, бездействие и отсутствие событий в жизни мучили необычайно, до разлития желчи. Он изобретательно искал повода излить скопившийся горький яд желчи, пощекотать бунтующие нервы, требующие волнений и разнообразия, расцветить серые будни клочками будоражащих быт впечатлений, внести хоть крохи дрожжевой закваски, чтоб пустая жизнь забурлила, взорвалась ярым брожением.

Нынешняя погода исключала всякую возможность развлечься нынешним вечером. Вчера неистощимый на каверзы и пакости ум старика подкинул заманчивую идею – насчет квартиранток. Если рядом будут жить молоденькие девчушки, ему не придется изобретать причины для стычек, – жилички будут ежедневно преподносить поводы для многочисленных скандалов. Весь день он корябал объявления.

Старик плотоядно ощерился, вытер рукавом бушлата мокрое лицо, еще раз, близоруко щурясь, недовольно оглядел пустующее пространство, беснующееся молочными брызгами, вихрящимися юлой в желтых проплешинах пляшущих бликов света. Вновь негодующе дернул плечом, с досадой сплюнул, умело, вплетая обильный плевок в белесую муть.

Яркая желтизна света фонарей доводила до бешенства. Когда-то он долго не мог и не желал привыкать к мертвенно-сиреневому «дневному» свету. В ту пору по всей стране, во всех городах уличные фонари заменялись снежными валиками ламп «дневного» света, лишая города последних признаков и элементов индивидуальности, своеобразия и неповторимости, когда каждый из них украшали затейливые, зачастую слишком вычурные, иногда же приближающиеся к истинным произведениям искусства, фонари, напоминающие старинный Санкт-Петербург времен Екатерины Второй, сработанные весьма искусно талантливыми руками мастерового люда. Его, молодого, тогда мало волновало искусство, не беспокоили душу красота и облик города. Он был и остался тяжеловесным консерватором, натужно, тяжело впускающим в себя новое, но уж если принимал, то впитывал-усваивал надолго и накрепко – навсегда. Как только понял, что замена старинных фонарей светильниками «дневного» света символизирует отказ от буржуазной культуры и мещанской мишурности, обывательских излишеств, тут же с энтузиазмом приветствовал новшество – сей политический акт: «Партия не ошибается!». Недавно вновь повесили безвкусные фонари, изливающие непривычно-яркую желтизну. Зачем? Понять, а, следовательно, и принять он не мог.

Старавшийся держаться бодро – прилюдно, сейчас, без свидетелей, старик, закончив дело, тяжело шаркал больными, не раз обмороженными н%E