Я не люблю оглядываться назад: там одиночество и дикий, совершенно безумный страх. Когда родственники и знакомые собираются за столом и говорят о прошлом, мне хочется, как девочке Тане из детской повести Матвеевой, выбежать из комнаты, спуститься в темный двор и сидеть там долго-долго, посматривая на звезды. «Звезды в городе не такие, как на природе», - думается мне. И мысль тут же отметается. Все потому что…

Однажды, в приступе увлечения книгами по психологии, я встретила фразу, кажется, у Карнеги, о том, что жизнь его, в отличие от многих других людей, кажется ему светлой, но свое юношество он отсек, как нечто, тянущее назад. Мысль эта показалась мне сначала абсурдной (как это? Самые лучшие годы – и стараться забыть?!), но сейчас я все чаще вспоминаю ее и раздумываю: так ли не прав был Карнеги?

 

1.

 

Как-то мы гостили на Кавказе. Мне было лет четырнадцать или пятнадцать - тот возраст, когда знакомишься уже не так легко, как в детстве, но и не заглядываешь наперед в поисках выгоды, как в зрелости.

 

Мой отец незадолго до этого работал инженером на нефтяных камнях: две недели в море на платформах, две – на суше. Эти перелеты с берега и обратно (платформы казались мне чем-то игрушечным, детским) были хорошо оплачиваемы, но неудобства, связанные с работой – неизбежны. Мы с мамой жили будто и с отцом, а будто и нет. Как-то так получалось, что мои дни рождения почти всегда попадали на его дежурства, а праздники мы чаще отмечали со знакомыми, которые, как мне казалось, посматривали на меня с некой жалостью.

Поэтому когда отец вернулся домой и сказал, что его отправляют на работу в горы, мы устроили настоящий пир горой – ведь это означало, что не будет больше вертолетов, моря и изматывающего, мучительного волнения за отца.

Мы ехали навстречу чему-то восхитительному, неизвестному. Я - в новую школу, другую, собственно, жизнь, избавленную от ежедневных морских ветров и постоянного шума воды, а родители – в будущее, которое исключало расставания.

 

2.

 

Я сидела на веранде в одиночестве, вдыхая знойный струящийся воздух, когда к дому подошли два паренька и девушка одного возраста со мной. Девушка была русская, со светлыми волосами, а парни - местные.

- Приезжие? - просил один дружелюбно, и не дожидаясь ответа сказал:

- Меня Артемом звать. Пошли с нами кататься?

 

Оказалось, что в соседнем дворе открыли невероятное развлечение - велосипеды на прокат. Стоили они довольно дешево, желающих еще было немного - весть не успела облететь близлежащие поселки.

Когда мы пришли, оказалось, что хозяин проката спал, раскрыв рот, по самому краю которого ползала зеленая мушка.

Мушка была маленькой; ее отшвыривало дыханием спящего, но она все равно возвращалась и терла в задумчивости лапки, будто решала что-то.

- Дядь Андрей, - крикнул Артем и стукнул по высоким железным воротам. Ворота загудели, завибрировали; мужчина вздрогнул и проснулся. Мушка взвилась в небо и пропала маленьким звенящим самолетом.

- Шельма! - беззлобно погрозил он нам пальцем и полез за ключами от амбара.

 

Велосипеды были старые, местами ржавые, но все еще на ходу. Пришлось заводить их в отцовский гараж и долго смазывать маслом, пока, наконец, цепь не перестала заедать в колесах. Иногда поворачиваясь к открытым дверям гаража я видела, как поднимается от земли жар, в котором пляшут мелкие камешки и песок.

 

Братья Артем и Айдамир (один назван был по желанию матери, один – отца) оказались, как я и думала, местными - со смолистыми глазами и темными волосами, а девочка Аля приехала из Краснодара погостить к бабушке. Она долго и мелодично рассказывала нам про море; братья слушали, раскрыв глаза, а я молчала, потому что не хотела огорчать Алю и признаваться, что живу на море всю жизнь.

 

Вокруг, куда ни глянь, поднимались горы - со срезанными верхушками, подпалинами выжженной травы; под нами в голубой дрожащей дали виднелись россыпи горных поселков и отдельные точки одиноких хибар пастухов.

- Рыбаки выходят в море на рассвете, - нараспев складно рассказывала Аля, - они ставят сети, а вынимают вечером, чтобы на следующий день продать улов.

Я слушала краем уха и думала, что как это, должно быть, странно - рыбаки и сети, когда вокруг только жара, засохшие кусты и веселые люди.

 

В тот день нам так и не удалось покататься. Как-то совершенно незаметно спустился вечер и мы отвели велосипеды обратно к дяде Андрею. Тот уже не спал, сидел с другими мужчинами и играл в нарды, а когда увидел, как легко крутятся велосипедные педали, засмеялся и насыпал нам целый пакет черной блестящей черешни.

 

3.

 

Вечером засветили в саду лампу, на которую сразу же стали слетаться бабочки. Под виноградником накрыли стол; собрались взрослые, раздули угли и положили печься картошку.

Горы быстро накрывала тьма, и откуда-то снизу, волнами, стал подниматься белесый клочковатый туман.

Я щурила глаза на свет, гладила развалившегося под ногами пса. Шарик поскуливал от блох и духоты, которая спадала чрезвычайно медленно; тетя Зина, Алина мама, иногда отрывала от хлеба куски и давала мне:

- Возьми, дочка, покорми.

 

Шарик начинал мести хвостом по песку и улыбаться во всю свою собачью пасть.

Пахло картошкой и жареным мясом. Неподалеку совсем еще маленькие Маришка с Сашкой под присмотром бабушки чистили кукурузные початки.

Над всей этой суетой плыла тишина... Такая тишина, которая, как я позже узнала, бывает только в горах. Изредка невесть каким ветром залетевший комар звенел над ухом и пропадал в жгучих зарослях крапивы.

 

Гладя густую собачью шерсть, я лениво понимала, что счастлива.

 

4.

 

Необходимо, наверное, рассказать немного о нас.

Тогда мне было еще не известно такое понятие, как адаптация, я и слова-то подобрать не могла для тянущей, ноющей тоски, которая возникала ниоткуда и пропадала, вернее, заглушалась лишь тогда, когда я что-то усердно делала – отвлекалась. Меня преследовали неясные обрывки вчерашнего прошлого: школа, ожидание отца, лица друзей, оставшихся внизу, далеко позади. Мы не знали, когда придется вернуться назад: предполагалось, что я в сентябре я пойду учиться в поселковую школу, отец втянется в работу.

Одну-две недели мы жили в приятной неизвестности, потом пришел, наконец, долгожданный приказ на отца, нам выделили двухэтажный каменный дом, подпоясанный верандой, с удобствами во дворе, небольшим садиком.

Так, из городских жителей мы должны были неминуемо превратиться в местных.

 

Впрочем, нас это только радовало.

 

Моя мама была авантюрным человеком. Словно какой-нибудь Боинг на исполнительном старте, она готова была вот-вот сорваться с места и побежать вперед.

«Ребенок должен быть в движении!» - заявляла она, и ранним утром мы выходили на пробежку по сонному парку.

«Ребенку необходимо духовно развиваться!» - решала она перед выходными, и в субботу мы шли в театр, готовые получить порцию духовного развития, которое питало бы меня еще неделю.

«Ребенок должен любить животных!» - и мне, на зависть одноклассников, разрешалось тащить домой без разбору всех хвостатых и крылатых.

 

«Не спускай с меня глаз! – говорила мама. – Ты всегда должна знать, когда я впадаю в крайности и подсказывать мне, где я не права». И я подсказывала! Мы завтракали шоколадом, если не хотелось бутербродов, прогуливали школу и тайком от отца пошли в музыкальную школу, где, к счастью, уже не записывали.

«Подумать только, - ужасалась потом мама, - мы чуть было не совершили дикую ошибку! Где бы отец потом искал пианино?». О существовании других музыкальных инструментов мама не задумывалась – у нее с фортепиано были свои старые счеты.

 

Отец являл собою зрелище совершенно противоположное: он был страшно инертен. Потом, уже будучи взрослой, я поняла, что он просто слишком уставал на работе, чтобы поддаваться на наши с мамой провокации и поддерживать семейные безумства вроде ночной рыбалки.

«Девочки, я умоляю! Футбол ведь!» - умолял он. Или просил: «Девочки! Я вас прошу! Не сегодня!». Или, в крайнем случае требовал: «Девочки! Это просто возмутительно! Я требую!». Но требовал он редко и таким трогательным голосом, что мы только покатывались со смеху.

 

В квартире у нас всегда лежали раскрытые чемоданы, напоминающие выбросившихся на берег китов с раззявленными красно-белыми ртами и извивающимися резинками, в шкафах рядком лежали «аварийные» вещи на случай, если отца срочно вызовут на внеочередное дежурство, а в мой личный гардероб входила пара чудесных красных кроссовок на липучках – последний шик моды, ждущий своего особенного часа.

 

И час пробил!

Когда отца перевели в горы, мы собрались и рванули на автовокзал с такой скоростью, будто ждали этого всю жизнь.

«Нехорошо долго оставаться на одном месте, - говорила мама, скатывая мои майки и трусы в один большой валик и прыгая на чемодане, пытаясь его захлопнуть. – Мы и так живем тут слишком долго. Это приводит к депрессии. Ребенок должен увидеть мир! Даже, простите за тавтологию, в пределах одной страны».

«Я тебя умоляю» - умолял папа, усаживаясь на чемодан с другой стороны и начиная прыгать синхронно с мамой.

 

После криков чаек, влажных бризов и спиннингов, рыбаков, запаха рыбы горы встретили нас тишиной и некой патриархальностью. Хотелось заполнить это безмолвие, внести суматоху, в которой мы привыкли жить, взбалмошность. Нет, я вовсе не хочу сказать, что окружающее подавляло! Оно было на диво другим, непривычным; другими были люди, их неторопливость; другой была природа, налетающие внезапно ливни и по взмаху волшебной палочки растворяющиеся в дрожащем небе облака.

 

«Ну что ж, - лаконично подвела мама черту под нашим прошлым, - а садик тут весьма хорош. Ребенку надо научиться ухаживать за растениями».

 

5.

 

Однажды, спустя несколько дней после приезда, отец спросил:

- Хочешь посмотреть, где я работаю?

 

Так я увидела обратную сторону жизни этих суровых, но красивых мест.

 

Мы долго ехали по горному серпантину вверх. Я нарочно не говорю «ехали по дороге» - какая уж тут дорога, если само ее существование просто подразумевалось, а шофер угадывал направление только по каким-то своим условным знакам: загибающимся назад деревьям, россыпям валунов.

Над видневшимся внизу поселком плавал коршун…

 

… Кладбище изживших себя нефтяных вышек, одиноко и поломано глядевших в небо такое синее, что резало глаза, встретило нас молчанием и подавленностью. Вышки торчали проржавелыми искореженными обломками, навсегда застывшими в своей безнадежности, своей никому больше ненужности – мучительно напоминающие враз повзрослевших волчат, приникнувших к материнскому соску и не нашедших в нем молока.

 

Вокруг разливались блестящие лужицы нефти и мазута, да и все вокруг было черным: земля, трава с редкими рыжими крапами – все в мучительном контрасте с акварельной прозрачностью неба.

 

И все здесь – неработающие вышки в нелепых позах, загаженные отходами горы – казалось, кричало от извечной алчной страсти человека: нефть, нефть, нефть!

 

Жутко было от этого места. Жутко и холодно. Хотелось поддаться этому чувству и броситься туда, за склон, где зеленели сады, петляла по огородам речка и блестели подмасленными боками сливы, отражая желтое солнце.

 

Отец чинил эти вышки – чинил то, что еще поддавалось починке. Где-то выше, за поворотом, шло бурение, разрабатывались новые месторождения, но я не решилась ехать дальше: пока еще пугала высота, дышать было трудно, и шофер отвез меня домой.

 

6.

 

Мама решала наши бытовые проблемы радикально: питаться мы должны были только натуральными продуктами, строго по часам и в соответствии с принципами здоровой пищи. Принципы приехали с мамой в сумке в виде книги и были торжественно поставлены на кухне. Даже папа уже не просил и не умолял. Он, должно быть, решил в виде исключения просто наслаждаться жизнью.

 

«Ребенок скучает! – командовала мама из окна кухни, держа в одной руке книгу с нашими здоровыми принципами, а в другой – погнутый половник, - посмотри, она же весь день торчит в саду! Сходи с ней на речку!».

И папа – невероятное дело! – шел, шел на речку, без повторных напоминаний шел. Он послушно делал «рачевни», как их называли местные ребята – гнул в кольцо с рукоятью железные пруты, обтягивал их сеткой, клал кусочек мяса и спускал под воду. Из-под камней и коряг выползали пучеглазые раки, недоуменно шевеля клешнями, и лезли в сетку за едой. Пока мы с Алькой, отчаянно крича, тащили рачевни из реки, папа сидел на солнце, щурился и, хочется верить, был спокоен и счастлив.

 

Днем горы застывали в зное - таком густом, что его можно было, наверное, потрогать. Приезжали с работы мастера, пряталась домашняя скотина, и даже утки, целые сутки готовые нырять в канаве, затихали. Делать было совершенно нечего. Мы с Алей и братьями валялись в саду, отчаянно скучали и ждали вечера.

 

Когда спадала жара, солнце скатывалось к горизонту и краснело, наступало веселье. Мы с соседями собирались на веранде, ужинали – оживали. В эти моменты я особенно остро чувствовала ее… Легкую грусть, немного неуместную, немного нелепую, но, как я заметила позже, столь часто преследующую именно в те моменты безумного веселья, когда ее меньше всего ждешь. Предчувствие изменений, предчувствие взросления и – такое несбыточное – желание хоть немного задержать бег времени.

 

7.

 

Между прочим, ухаживать за растениями оказалось не так уж и скучно. Через пару недель я, как заправский садовник, уже кружила вокруг своей собственной – собственной! – клумбы.

 

- Ребенку вредно столько приседать, - волновалась мама, - от этого болят колени, спина и, в конце концов, ты заметил, что она почти не бегает?!

 

Отец отрывался от газеты, выглядывал на меня в окно и изрекал:

- Я тебя прошу, пусть она разбирается сама… И вообще, ты же знаешь – сегодня футбол…

 

Мама хваталась за голову, теребила «Принципы…» и не знала, как повлиять на нас и на бесконечный футбол.

«Это какой-то кошмар, - жаловалась она тете Зине, - футболисты совсем обнаглели. То у них кубок Европы, то какая-то УЕФА, то национальный чемпионат».

Тетя Зина долго думала, терла переносицу, отвешивала подзатыльники Маришке с Сашкой и, наконец, решала: «Давай снесем вам к чертям антенну!».

Но мама не могла согласиться на этот решительный шаг – она как раз увлеклась кулинарными передачами… Так телевизор продолжал показывать два канала и оставаться на своем месте.

 

Нет, я не зря начала рассказывать про клумбу. Дело в том, что мне до того времени еще ни разу не встречалась Настоящая Любовь… И два этих факта тесно связаны между собой!

 

8.

 

В середине августа мы с мамой вдруг вспомнили, что совсем скоро мне собираться в новую школу.

- Волнуешься? – спрашивала мама участливо.

Я не волновалась, но знала, что надо освобождать ей поле для действий – утешений, поддержки и принятия решений.

Маме было необходимо кого-то поддерживать. Это было основной целью ее жизни.

 

Вокруг мамы постоянно кружили Сломленные Духом. Вы не подумайте, что они хотели от нее каких-то материальных выгод. Просто у нее была своя неповторимая аура… Она заботилась обо мне, отце, питании, собаках, утках в канаве, соседях и сливовых деревьях. Мама переживала, когда слышала по новостям о стихийных бедствиях и тяжелых жизненных условиях. Она была готова подхватить «аварийный комплект» и лететь на выручку. Такой уж был у нее характер.

 

Не могла же я разочаровать ее и сказать, что знаю уже почти всех одноклассников (как же иначе могло быть в небольшом поселке?), учителей и даже директора. Поэтому я врала безбожно – о своем трудном переходном возрасте, о том, что скучаю по морю, бабушке, прежним друзьям. Хотя я ни о чем таком не скучала…

 

Тогда мама принималась за дело. Она устроила меня в поселковую школу, рассказала о своем отрочестве и юности, пообещала даже встречать меня после занятий («О боже… Я же знаю, что ребенок должен учиться самостоятельности, но не могу, не могу ничего с собой поделать. Тебе не кажется, что я снова впадаю в крайность?»). Даже отец с неким участием наблюдал за этими действиями.

 

А в четверг, 22 августа, приблизительно в три часа дня я встретила его…

 

И пусть мне простят мою многословность, но встретила в самой что ни на есть позорной позе – наклонившись над грядкой и изо всех сил выдергивая досадные сорняки. Нет, вы представляете себе этот ужас?!

 

Когда я, наконец, разогнулась и, кряхтя, повернулась к куче заячьей капусты, приравниваемой мамой к самым отвратительным растениям на свете, я заметила, что Любовь всей моей жизни стоит, облокотившись о дощатый забор и жует травинку.

 

Мы смотрели друг на друга. Должно быть, ему было лет семнадцать – божественный и совершенно недостижимый для меня возраст. Еще у него были ужасно белые соломенные волосы, веснушчатая кожа и бежевые штаны. И глаза… Таких глаз я ни разу не видела. Огромные, в пол-лица. Синющие, как подзабытое мной море.

 

Он выплюнул траву, улыбнулся и сказал:

- Антон.

 

9.

 

- Ребенку еще рано влюбляться! – втолковывала мама отцу.

Они сидели в шезлонгах под отбивающими морзянку звездами и говорили громко, как со сцены.

- Ранняя любовь обостряет восприятие самой себя, - снова убеждала мама. – Девочкам это на пользу не идет. Это приводит к ранним комплексам.

 

Я не знала, что она хочет от отца. Может быть, чтоб он на меня повлиял.

Но отец оторвался, наконец, от сигареты и поставил точку:

- Когда ты, наконец, заметишь, что она уже не ребенок?

 

Мама с размаху замолчала, будто проглотив фразу на половине. Я выглянула из своей комнаты, но в темноте разглядела только очертания шезлонгов.

Они помолчали, потом погасла сигарета отца. Мне стало жалко маму: по какому-то наитию я вдруг поняла, скольких сил стоило ей до сих пор безоглядно верить в мое детство.

 

10.

 

Антон приехал из Краснодара к родственникам – тете Зине и Але. Он только что поступил в институт на гидрогеолога – результат долгих вдумчивых усилий его и родителей. Родители не имели права ошибиться в будущем единственного сына.

Дело в том, что Антон был, мягко говоря, разносторонний. Он без особых усилий мог бы пойти учиться на переводчика, повара или юриста. Но, поразмыслив, они с родителями решили, что недра Земли стоят больше, чем все переводчики, взятые вместе.

Да, Антон, кроме разносторонности, имел еще довольно податливый характер…

 

Когда он был рядом, я чувствовала себя ужасно мелкой. И дело было не в возрасте, вернее, не только в этом. От него веяло стабильностью, умом и мужественностью. Ни один из моих знакомых не мог этим похвастаться. Тогда мне еще так казалось.

 

Мы почти не оставались наедине. Меня захлестнула петля первой удушливой любви: бессонницы, украдкой бросаемых взглядов, смятенья, попыток найти подтекст в любых его словах. Днем я, как губка, впитывала все его фразы, движения и разговоры. Ночью, разметав от жары покрывало, не могла заснуть, потому что вспоминала.

Моя любовь была чистой, лишенной каких-либо оттенков. Она была возвышенной, романтичной.

 

И – я мучилась от неизвестности.

 

11.

 

Рано или поздно он должен был уехать обратно в Краснодар. Хотя что я говорю – поздно! Оставалось четыре дня, коротких четыре дня. Впереди маячил желтый сентябрь. Уже скукожились на деревьях листья, не так жарко стало ночью. На бахче лежали перезрелые арбузы, которые уже никто не мог есть. Некоторые из них лопались, обнажив бордовое нутро, и их клевали птицы, разрывая иссушенную мякоть.

 

На меня напало безрассудство. Сейчас, вспоминая то время и переворачивая пласты памяти, как те же бахчевые, я понимаю, что это во мне впервые проснулась наследственность: авантюрность мамы и безразличие отца – в данном случае к собственному будущему.

 

«Будь, что будет, - размышляла я, - по крайней мере не стану корить себя, что не сделала ничего!»

 

И, подгоняемая непонятным волнением, написала свое первое в жизни письмо. Что-то о любви, море и его глазах, что-то о боязни разочароваться… Обычный бред, который пишут четырнадцатилетние девочки.

И приписала в конце: «Если любишь меня, приходи к нам в сад сегодня ночью, ровно в два».

 

А на утро я забросила письмо в его комнату.

 

12.

 

Я помню, что очень долго тянулся этот день. Помню, что отца вызвали на место бурения, где прорвало нефтепровод. Что мама сама испекла хлеб. Что я неумело влезла в кучу навоза своими красными кроссовками и пыталась отчистить их керосином. Я вообще очень хорошо помню все события, тысячу раз прокрученные в памяти.

 

Только странное дело – сейчас я уже почти не могу вспомнить лицо Антона и трех моих друзей. Мама говорит, что у меня очень плохая зрительная память, и я даже склонна ей верить. Но почему же я тогда так отчетливо помню наш дом, кладбище мертвых нефтяных вышек, мою клумбу, до отказа наполненную ирисами? Наверное, это все было слишком эффектным. Эффектным, мимолетным и бесполезным – как очень многое в мире.

 

Когда вечером все уходили с веранды и брели спать, наполненные хмелем, вечерней прохладой, еще слишком редкой, чтобы надоесть, Антон прошел мимо, коснувшись моей руки, и, как мне показалось, сказал: «До ночи».

 

… Я ужасно боялась заснуть. Погладила свое платье, надела его, потушила свет. Тявкали и грызлись собаки. Одна из них завыла и внезапно оборвала вой на самой высокой ноте. Запрыгало, отскакивая от одного холма к другому, жутковатое эхо.

В окно светила совершенно фантастическая луна. Один глаз у нее был больше другого – мне грезилось, что его бьет тик, хотя тик бил меня, от волнения жгло желудок. Я закрывала глаза, представляла себе Антона, но образ его набегал и тут же расплывался. Потом мне показалось, что один глаз Антона тоже больше второго, хотя такой же синий, как море, а я плыву по морю на корабле и не могу понять, что за качка и почему мне мешает нереальный звон.

 

Я открыла глаза – звон продолжался, посуда на столе дрожала, качалась кровать. Я слышала, как на улице в унисон с женщиной завизжал ребенок. Упал и разбился стакан. Потом меня словно подхватило и понесло из дома.

 

Я летела со всех ног, натыкаясь на мебель, а спокойный наблюдатель во мне смотрел на это словно со стороны. Не могу объяснить точно. Просто я бежала и в то же время думала: «Ну вот, ты паникуешь. Интересно, что еще выкинешь?». Это «выкинешь» все крутилось в голове, в голове совершенно пустой, вперемешку с животным страхом.

 

Когда я выскочила во двор, меня оглушило. В горах шел гул. Шел по земле, по ногам, вибрировал воздух. Как пьяные, раскачивали ветвями деревья, готовые вот-вот обрушиться вниз.

 

Потом вдруг пришло опустошение, бессилие перед стихией. Я так и не поняла, что первые толчки закончились – саму меня трясло и колотило. Стоя босыми ногами на холодной земле, я чувствовала – даже не думала – что мне холодно, в кои-то веки холодно летом, ужасно хочется сунуть ноги прямо в гортань теплых валенок. Потом заметались люди, мелькнула мама, раздался треск – дом неудержимо падал, подгребая под себя тех, кто стоял близко.

 

Я отпрянула назад, рванулась. В темноте слышался грохот обвала.

 

13.

 

До сих пор не знаю, кто остался жив. Утром за нами и другими рабочими приехала машина, погрузили полуодетых людей и быстро увезла вниз, на берег, где море смягчило толчки и почти никто не пострадал.

 

Да, я очень боюсь оглядываться назад. Уже несколько лет во мне постоянно живет страх и бессилие перед природой. Не проходит и дня, чтобы мне – то ли от проехавшего трамвая, то ли от пульсации собственного сердца – не показалось, что это начинается снова.

Я никогда не спрашивала, куда пропали Антон, братья и Аля. Кажется, что стоит лишь нанять автомобиль, подняться по серпантину – и перед глазами развернется небольшая горная деревушка. Где цветут мои ирисы. Где до сих пор ждет продолжения моя первая любовь.

 

Где я живу без страха и люблю свое прошлое.