Лёха

 

Как-то у Лехи на кордоне Лянгуева Падь собрались на пьянку молодые Саня, «вольный стрелок», Серега с Оленевода, Женька-студент, перешедший от меня, с Сяухи, к Лехе. Был там и Иваншан, лесотехник заповедника, младший брат лесничего Юваншана, поставленного директором Храмцовым вместо пьяницы Шевченко. А также помощник лесничего, никогда раньше не пивший с подчиненными, Делюков, вечно ходящий в рваной штормовке, под мышкой он прятал ПМ. Обломилось ему с назначением на высшую должность.

А у Лехи тогда крысы ели картошку в подвале, и я принес ему здоровенного рыжего кота. Так они, этого кота, оказавшегося домашним, загнали на дерево прошлой ночью, и при свете луны, фонарика и керосиновой лампы из всех видов оружия залпом разорвали на мелкие клочки.

Утром приходила с Бурьяновки полуседая женщина с безумными глазами, спрашивала: «Где Рыжик». Её прогнали, но она все ходила вокруг дома.

– Парень, говорят, ты унес моего Рыжика, – появилась она опять в дверях.

Следом вошел Лёха, желтое лицо натянулось на скулах.

– Чего приеблась. Пошла вон, старая блядь.

– Где мой Рыжик. Отдайте моего Рыжика, - говорила она сквозь слезы и храбро пошла на Леонида.

– Что приеблась. К стенке твоего Рыжика поставили.

– Как это, - округлила она мертвые глаза и прижала длинные костлявые руки к плоской груди жакета.

Лёха сел на табурет, отвернулся от неё, на лице веселая ухмылка, а она стоит, потом лицо снова стало жестким.

– А ну пошла отсюда нахуй. Удавлю, сука, – дребезжащим как стекло голосом зло сказал Лёха.

Когда старуха убралась, Леха продолжил урок:

- По врагу народа! Залпом, пли, - смешливым голосом сказал.

– Хочешь быть добреньким, блаженненьким. Нет, сначала они тебя должны распять, парнишка.

– Так ты считаешь, что я – актер?

- Старая блядь, свихнулась в климаксе, - он не ответил на вопрос.

 

Леха Кузменко появился в Лянгуевке неожиданно, говорят, он приехал из Киргизии. Я его увидел впервые месяца три назад, он показался маленьким, неопределенного возраста, сидел на табурете, на кордоне Лянгуева падь, скорчившись, скуластое лицо, рябое, слезящиеся пьяные глаза. На полу початая бутылка вина, под потолком дым на уровне косяка открытой двери.

– Хочешь, - протянул.

– Нет.

Он запрокинул голову и допил бутылку жадными глотками, словно помпой втянул. Кордон был заполнен дымом. Оказалось, труба забита обвалившимися кирпичами. Я выбил в стене дыру калуном на уровне первого колена, и дым сразу вытянуло в трубу. А он полез целоваться, тыкаясь намокшим лбом и слюнявыми губами. Сентиментален. Тридцать девятого года рождения.

 

Крыса в железной бочке на кордоне у Лёхи, если раньше была с взъерошенной мягкой шерстью, то теперь стала гладкой, шкурка на ней блестела, как набреоналиненная, острая мордочка раздалась вширь и приняла какое-то лихорадочно-надменное выражение. Крыса съела двоих своих товарок. Когда Леха выпустил ее в подвал, с кордона исчезли все крысы и мыши.

 

Много позже, уже в поселке на берегу бухты в районе водолазной станции и за ленд–лизовским громадным кораблем, стоящим на вечном приколе, «Либерти», в облюбованном бичами овраге между сопками под названием «Дубки», заросшем мелким, но густым дубняком, пил он с корешами «Агдам». На вытоптанной площадке разместились они вокруг костерка, и тут появляется неожиданно Пича, здоровенный детина из местных, рыжий мордвин, вечно небритый, вечно в поисках выпивки на халяву и драк со слабейшими его. «Эй, бичи, накатите мне стакан», - говорит. Бичи сразу притихли, они знали, что Пича неуравновешенный и злобный парень, и как он отбирал прямо у кассы конторы деньги из очереди рыбаков. Леха неспеша налил себе стакан и молча выпил. «Эй, ты. Ты че, меня не понял?» - сказал Пича тогда незнакомому ему Кузменко. Тот молча встал, а когда он зол, он не смотрит в глаза другому, только улыбочка на лице, и играют желваками монгольские скулы. Медленно проходя как бы стороной, освобождая Пиче, который выше его на голову и крупнее, проход к костерку, он резко бьет его левой в печень. Пича уже на земле заглатывает, давясь, воздух, пальцы его скребут землю. А Леха уже повернулся к нему спиной и снова присел у костерка. Минуты через две Пича очухался, отскочил наверх, к тропе, и выдал еще одну глупость. «Подождите», - крикнул с угрозой, - «Сщас с братаном вернусь». Бичи хотели удрать, но их остановил стеклянный голос - «Сидеть!». Леха открыл новую бутылку и разлил портвейн по стаканам. Вскоре послышалось тарахтение мотоцикла, спускающегося с сопки, за рулем сидел здоровенный парень с залысиной на голове, а на заднем сиденье казавшийся маленьким, Пича. «Кто тут обидел моего брата». «Вот он» - указал поспешно Пича на встающего с корточек Кузменко. «О, Леха, здорово» - протянул ему не спеша руку здоровый парень, потом развернулся и ударил в челюсть крутившегося у него за спиной Пичу. Тот снова оказался на земле.

 

Пьяный Лёха рассказывает о лежащей у него на коленях книге Пикуля «С пером и шпагой», в разговоре перескакивая на «Чингисхана» Яна. В промежутках монолога о величии России его рвало зеленой слизью, словно он наглотался целого ведра соплей или лежалых водорослей морской капусты, и мне приходилось стоять в дверях туалета на пятом этаже «хрущевки», где Кузменко жил с Ларисой Семеновной, со стаканом теплой воды.

В конце концов, за что ненавидеть человека, который тебе лично не сделал ничего плохого. Единственное, что для него, Лёхи, когда пьян, было невыносимо видеть, это когда кто-то независим рядом с ним. Когда он, Лёха, улыбался, прищурив один глаз, монгольские скулы нависали над провалом щек и губ. Он улыбался, сморщив щеки и поджав верхнюю губу, пожалуй, он походил на старика тогда, с круглым черепом, каштановым завитком чуба. Точно такое же выражение лица было, когда он жарил в котелке мясо изюбря на кордоне, загнанного его собакой в ручей, наклонившись над ароматным паром, плотно сжатые губы сдерживают слюну, которую он время от времени сглатывал. Движение щек, губ и нависших над ними скул напоминали причмокивания акулы, когда та сжимает челюсти.

Еще один стакан и он умрет…от счастья.

Его отца, комдива, расстреляли в 38 году в Киргизии.