Чудес на войне не бывает. Все сверхъестественное и невероятное, что каждодневно случается в этой мясорубке, покрывается налетом обыденности и несет в себе ощущение неизбежности. Случайности становятся привычными, являясь лишь частными случаями строгой закономерности. Просто потому, что на сравнительно небольшой площади, где ведутся боевые действия, сконцентрировано слишком много человеческих судеб и характеров, обстоятельств и условий, поворотов и коллизий, - сгустки событий и жизней. К смерти относишься так же равнодушно, как и к счастливым избавлениям от нее. Привыкаешь. Это в мирной жизни может случиться что-то невероятное, после чего только пораженно цокаешь языком. А на войне чудес не бывает. Так думал сержант дядьКоля, третий месяц валяясь в прифронтовом госпитале. Ну, может, не так глубоко и сложно, но что-то в этом роде он ощущал.

У него были прострелены обе ноги. Прострелены тяжело. Раны гноились и постоянно чесались. В палате на пятнадцать человек - на место выписавшихся или списанных по ранению привозили новых бедолаг, а Николай все лежал. Его часть уже сражалась в Бессарабии, на родине сержанта, а он все на койке. Было обидно. Три года ни одного ранения, а тут…

Николай родился в 1904-м на хуторе Веселом, недалеко от Дубоссар. Бесповоротно и сразу принял Советскую власть в 22-м, одним из первых записался в колхоз и комбед. Правда, в партию и в комсомол почему-то не вступил. Отслужил срочную, вернулся. Первый парень на деревне: рост – метр восемьдесят, косая сажень в плечах. Девки сохли. Женился на тихой Варваре. Пошли дети. До войны нарожали семерых. В 41-м – опять мобилизация. Попал мужик в стрелковую часть станковым пулеметчиком. Три года – ни царапины! Хотя за спины не прятался, воевал, как все. Состав взвода, где служил дядьКоля, несколько раз менялся. Сам комбат, капитан Коваленко называл его уважительно: дядя Коля. И не только потому, что из старичков первой роты в живых оставался только Николай. Что немудрено: стрелковый полк в условиях боя живет не больше двадцати минут. Узнай эту цифру дядьКоля, он бы удивился и посчитал ее сильно завышенной. Еще и потому, что в батальоне он был самым старым. Его все так и называли дядьКоля. Именно так - дядьКоля, произнося одним словом без паузы. Три года войны прибавили сержанту еще одну лычку на погоны, медаль «За отвагу» на полинялой гимнастерке и три благодарности от командования - перед строем.

Если бы Николаю сказали, что за то, что он пережил, его надо к Звезде Героя представить, он бы не понял собеседника. Подумал бы, что над ним шутят. Ну, в самом-то деле, что он такого совершил геройского?

ХХХХХХХХХХ

 

- Тут такой «пирог», что без ста граммов не разберешься, - пробормотал комбат, примостившись на трухлявом пне, пытаясь разложить на планшете оперативную карту. Раскладываться она не хотела. Затертая на сгибах крупномасштабная «оперативка» - нехотя, с треском опадала в траву, как пожухлая листва. Капитан был молод и его это раздражало. – Ч-черт, что за карта! – Он внимательно и долго ее изучал. – Значит, так! Нужна небольшая разведочка!

Батальон потерял из виду соседей в исступлении вчерашнего боя. Немцы отчаянно сражались в этом дремучем лесу южной Украины. В горячке атаки часть, судя по всему, оказалась отрезана от своих. Совсем недалеко слышался сухой кашель редкой перестрелки. А чуть подальше - надтреснуто, с надрывом ухала - непонятно чья артиллерия. Батальон сначала подался влево, но напоролся на минометчиков противника. Пришлось в спешке отходить. Капитану Коваленко, несмотря на молодость, в подобных переделках бывать уже приходилось. Часть попала в «пирог», в котором свои и чужие перемешались, как в слоеном бисквите. Теперь надо было найти своих, не потеряв при этом людей.

- Хорошо! – капитан принял решение, резко вскочив на ноги. Именно этот скачок, молодое движение, свидетельствовали о неизбежности и неумолимости принятого решения. Неумолимым для тех, кто пойдет в разведку. Они должны рискнуть. Рискнуть, чтобы спасти батальон. Капитан направился к стоящему недалеко дереву, под которым, закусив травинку, дремал крупнотелый сержант.

- ДядьКоля, - обратился к нему негромко Коваленко. – В разведку надо идти. – Он говорил деловым тоном, в котором, однако, слышались нотки сыновней просьбы. – Ты же солдат бывалый…Выручи. Возьми двух бойцов и айда…

Сержант открыл глаза, снял грязную пилотку и вытер ею лоб.

- Не волнуйтесь, товарищ капитан. Все сделаем.

- Значит, так, - Коваленко склонился над квадратом карты и стал объяснять Николаю. – Вот – мы, слева – немцы. По моим прикидкам, чуть правее от них, в пяти-шести километрах должен находиться 153-й полк майора Пирогова. Слазите, разведайте обстановочку. До вечера управитесь?

- Постараемся, - сержант с хрустом потянулся и стал подниматься.

- Кого возьмешь? – спросил комбат.

- Кого-нибудь из своего взвода.

- Ну, лады, - Коваленко тронул плечо сержанта. – Ты будь там поосторожнее, дядя Коля…Зря не рискуй…

- Есть! – сержант направился к оврагу, где, разметавшись на траве, лежали бойцы его взвода.

Спустя пять минут перед комбатом стояло трое. Кроме дядьКоли, рядовые Хохлов и Горлукович. «Что ж, ребята надежные, – подумал Коваленко. – Уже три месяца воюют». А вслух еще раз повторил:

- Зря не рискуйте! Старшим пойдет дядьКоля. Жду вас к вечеру. -

Тяжелая, без малейшего просвета, листва скрыла разведчиков.

 

ХХХХХХХХХХХ

 

Сержант полз впереди. Продвигаться приходилось крайне осторожно – совсем рядом были немцы. Ясно слышалась чужая речь, вычленяя из себя отдельные слова. Стало быть, комбат ошибся в расчетах. Николай услышал глухой отдаленный стон, скособочился и посмотрел назад. У сломленного дерева, метрах в тридцати позади него, оставались ждать Хохлов и Горлукович. Сержант увидел, как Горлукович предостерегающе приподнял над травой руку, затем быстро пополз к сержанту.

- Что случилось, Гриша? – шепотом спросил Николай, когда Горлукович оказался рядом.

- Не знаю, – сквозь сбившееся дыхание его слова были еле слышны. – По-моему, что-то с Хохловым. Он вдруг застонал и сознание потерял…

- Будь здесь. Я посмотрю.

Сержант осторожно пополз назад. Хохлов лежал, уткнувшись лбом в мягкую землю. Как будто силился что-то вспомнить и не мог. Из угла рта на траву капала кровь, а между лопаток торчал трофейный эсессовский нож с тяжелой костяной рукояткой. Хохлов был тихим и неразговорчивым солдатом. Николай его плохо знал. Сержант только тронул его тело, как вдруг резкий взвизг прорезал тихий лес:

- Нихт шиссен! Нихт шиссен!

ДядьКоля напрягся и из-за стебельков муравы увидел, как Горлукович встал в полный рост и направился в сторону немцев. Он сильно и опасно шатался, как будто был смертельно пьян. Ноги оскальзывались, он едва не падал. В одной руке Горлукович держал грязно-белый кусок ситца, другой - волочил за ремень винтовку. Руки были беспомощно-покорно раскинуты в сторону. Сержант рывком за цевье прижал к себе ППШ, но стрелять не стал. Бойца окружили немцы. Горлукович бросил на землю оружие и стал что-то им объяснять, показывая в ту сторону, где лежал сержант и мертвый Хохлов.

«Счас начнется, – спокойно и как-то отстраненно подумал Николай. В минуты опасности он видел себя как бы со стороны. Эта его способность помогала в бою сохранять хладнокровие и выдержку. – Будут брать живым!»

И не дожидаясь развязки, он рывком вскочил на ноги и бросился в чащобу, петляя между деревьев. Амплитуда его движений была широкой и рваной. Рядом с Николаем и на его голову с грохотом, как ему казалось, сыпались срезанные ветки, листья и труха. Сержант бежал. Метрономом стучало в голове: «Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть». Вдруг кто-то выдернул из-под него землю. Николай больно ударился о кочку и несколько раз перевернулся. Боли не было, она пришла позже. С каждой секундой, все учащенней пульсируя, она поднималась от ног и разливалась по всему телу. Он внимательно осмотрел себя. Сапоги были пробиты в нескольких местах. Ноги немели. Николай понял, что его все-таки достала слепая автоматная очередь. Энергично заработал локтями, пытаясь добраться до ближайшего густого орешника. Ноги волочились по земле. Внутри кустарника было темно и уютно. Он прижал к груди автомат и стал напряженно вслушиваться. Капельки пота скатывались прямо в рот. Было солоно. Стрельба скоро прекратилась. Видно, немцы поняли, что его не достать, а может, увидели, как он упал. «Сюда они, вряд ли, сунутся – подумал Николай. – Да и отбежал я уже достаточно». Он рывком присел, вытащил нож и стал разрезать свои новые хромовые сапоги. Это нужно было сделать как можно быстрее, пока ноги не распухли. Потом будет сложнее. Сапог было жаль. Офицерские. Точь-в-точь, как у Коваленко. После долгих уговоров Николай сменял их у интенданта на флягу водки и шмат сала. Теперь он их кромсал, а у самого текли слезы. От боли и от обиды. Обиды за свою беспомощность, за убитого Хохлова, за потерявшийся батальон, за испорченные сапоги.

«Сука! – шептал он сквозь слезы, срезая голенище. – Вот же сука!»

Бросая ошметки сапог в стороны, он размотал бурые от крови портянки. Осмотрел ноги. Пошевелил пальцами. Движение отозвалось незнакомой режущей болью в спине. Он застонал. Потом портянками сильно перетянул ноги чуть ниже колен. Надо добираться до своих. Как можно быстрее. Сержант прикинул путь. Выходило около пяти километров.

«Успею!» – подумал он, коротко выдохнул и пополз.

 

ХХХХХХХХХХХ

 

До своих он добрался ночью. Услышал неясный тихий говор часовых, почуял запах самосада, который они курили, пряча огонек в ладонях. Он тихонько свистнул. Ползти не было сил. Ободранные и разбитые в кровь, локти саднили, превратившись в две кровавые раны. Колени горели огнем. На обратном пути пришлось обходить поляну, где окапывались немцы. Шепот стих, а спустя минуту он почувствовал, что над ним стоят. С трудом повернул голову:

- Что, не признали? ДядьКоля я, с первого взвода.

Он почувствовал, как его подняли - грубо и больно. Попытались поставить на ноги. Он застонал.

- Я ранен. В ноги. Осторожнее! – прошептал он.

- В ноги, курва?! – его сильно ударили прикладом под ребра. – Ерофеев! Я его покараулю, а ты слетай за политруком.

- Сейчас.

Топот ног исчез вдали. Сержант свалился на землю.

- Что случилось, Рашид? – в часовом он признал рядового Рахимова. Тот молчал, наведя ствол винтовки на раненого.

- Прошло минут пять. Наконец из темноты показались три неясные тени. Усталый политрук Чуев стоял перед Николаем, долго и тяжело смотрел на него. Сидеть перед старлеем, вытянув ноги в неудобной позе, Николаю было неловко.

- К командиру его! – скомандовал особист. – Автомат заберите! – Сержанта опять рывком подняли и потащили в темноту.

 

ХХХХХХХХХХХ

 

- Что скажешь, солдат? – печально спросил его комбат. Он сидел все на том же старом пне, пальцами мял папиросу. Сержанта бросили перед ним. Рядом на корточки присел Чуев. Разговаривали негромко.

- А что сказать? – недоумевал Николай. Он не понимал, почему с ним так обращались. – Не получилась разведка. Горлукович – предатель! Убил Хохлова и сдался немцам…

- Значит, Горлукович…- насмешливо протянул политрук. Неожиданно сгреб ворот гимнастерки сержанта и с силой притянул того к себе. Его лицо перекосилось от злости. – Ну, бля, даешь! Сам же прикончил Хохлова, сдался немцам, да еще и нагло приперся обратно! – Он ударил Николая кулаком в лицо, тот откинулся на траву. – Говори, какое задание тебе дали фашисты?! Говори!

- Не надо Алексей Петрович! – поморщился комбат. – Ты вот что. Лучше Горлуковича приведи…

- Сей момент, - злорадно ухмыльнулся политрук. – Выведем

этого гуся на чистую воду.

Капитан и сержант остались вдвоем.

- Как же так, дядя Коля, - прошептал Коваленко. – Я тебя давно знаю, ты меня никогда не подводил. Зачем сдался?

Николай прижал руки к груди и стал быстро говорить:

- Не сдавался я! В том квадрате, куда мы пошли, немцы оказались. Буквально - в нескольких метрах. Хохлов и Горлукович - позади. Вдруг подползает Гриша, ну, Горлукович, говорит, мол, Хохлову плохо. Я к нему. Смотрю, а в спине нож торчит. А Горлукович встает, белым платком машет: «Сдаюсь я». Фашистам в мою сторону показывает. Я – бежать. Они стреляли, ноги зацепило. Отлежался, и к своим пополз. Вот и все.

Он замолк, растерянно и с надеждой посмотрел на комбата. Не понимая, почему ему не верят. Какого Горлуковича сейчас приведут? Он же сдался…Мысли путались, терялись и ускользали.

- Понимаешь, - Коваленко говорил почти ласково, как врач с больным. – Горлукович вернулся два часа назад. Сказал, что ты фашистам сдался…

- Я?! – почти закричал Николай, попытавшись встать. Боль в ногах исчезла.

- Тихо! – жестко приказал капитан, услышав шаги. Добавил безучастным тоном. – Разберемся.

Показался политрук. За ним шел Горлукович. Поникший, словно лунатик, безучастно ощупывая землю грязными сапогами.

- Садись! – скомандовал ему политрук, присев на корточки. – Рассказывай!

Горлукович опустился на землю рядом, как можно почтительнее посмотрел на комбата, положил на колени винтовку. На Николая он даже не глянул.

- Значит, так, - он подумал и продолжал бесцветным голосом, каким школьник барабанит зазубренный, но не понятый им урок. – Ползли мы. Увидели немцев. Впереди – дядьКоля и Хохлов, я – позади. Вижу там заминка. Подползаю, смотрю, а у Хохлова в спине – нож. Этот, - он коротко взглянул на сержанта и тут же отвел взгляд. – Встал, поднял руки и сдался немцам. Я выстрелил и задел его. Он упал. Я бросился бежать…

- Сволочь! – рванулся к нему Николай. Он задохнулся от явной лжи и несправедливости, рывком попытался дотянуться до предателя. Порвать его, рубануть ребром ладони по острому кадыку, обхватить сильными крестьянскими руками эту небритую шею и сжать ее до хруста позвонков. Сделать это ему не позволили. Политрук носком сапога сильно ударил сержанта в печень. Тот свалился.

- Пристрелить тебя, падаль, надо! – прошептал ненавидяще старлей сквозь зубы. Повернувшись к комбату, добавил. – По-моему, все ясно, товарищ капитан! Надо решать.

Они отошли в сторону и стали негромко совещаться. Горлуковича отпустили. Остался только часовой – Устименко из третьего взвода. Разговор был негромким, но горячим, сержант все смотрел, как политрук размахивал руками, пытаясь настоять на своем. «Наверное, расстреляют!» – спокойно подумал Николай. Он опять видел себя со стороны. Вот лежит он на холодной земле с простреленными ногами. Самый презираемый человек на планете. Даже новобранец Устименко смотрит на него с осуждением. Обидно, что все так плохо о нем думают. Все считают его предателем. А ведь Николая в батальоне уважают, к его мнению прислушиваются. Даже комбат. Как же доказать, что он ни в чем не виноват? От бессилия он стал бить кулаками по земле. Тихо заскулил, судорожно обрывая траву вокруг.

- Слышь ты, - настороженно посмотрел на него часовой. – Успокойся!

Даже не бывавший в настоящем бою Устименко считает себя выше, честнее и благороднее Николая. А что, так оно и есть. Теперь никого в обратном не переубедишь. Коваленко вернулся один.

- Отойди, - приказал он Устименко и присел на корточки перед сержантом. Вздохнул и просто сказал. – Завтра вас расстреляют. – Он помолчал и добавил извиняющимся тоном. – Не можем тебя, дядьКоля, тащить к своим. Нельзя нам рисковать. Ты уж извини.

Он встал, постоял молча, хотел еще что-то сказать, но передумал. Устало махнул рукой и ушел в ночь. Рядом остался подошедший Устименко.

 

ХХХХХХХХХХХ

 

Утром все происходило обыденно просто. Еще не рассеялся молочный утренний туман, как Николая привязали к дереву: он не мог стоять. Перед ним выстроили пятерых бойцов. Они переминались с ноги на ногу, пока политрук негромко говорил о предательстве сержанта. Николай изучал своих будущих убийц. На их заспанных лицах ничего не читалось. Вон, стоит Бубкин. Они вместе как-то умыкнули у интенданта кусок мыла. А с ефрейтором Оганесяном нередко курили одну самокрутку на двоих. Николай ему анекдот про Гитлера рассказывал. Ашот долго хохотал. Смешливый…Николай поднял голову. В предрассветной сырости неба увидеть не удалось. Ноги болели, кованые молоточки стучали по ступням. Но это уже не волновало сержанта. Он представил, как Варваре сейчас тяжело. Три года хутор под немцами. Семеро детишек…От Николая ни строчки…Его тело напряглось, а пальцы сжались в кулаки. Придет бумага с фронта, мол, расстреляли твоего мужа Николая, как предателя. Как детям расти, зная, что их отец изменил Родине? Проклянут его, все проклянут. И родители, и дети, и соседи. Никакой памяти о нем не останется…

- По изменнику советского народа! – политрук вскинул руку. Бойцы ощетинились винтовками. На него смотрело пять черных точек. Пять отчетливо видных стволов. Остальное, даже лица солдат, были размыты и едва видны. – Огонь! – рука старлея энергично упала вниз.

«Ну вот!» - подумал Николай, набрав в грудь побольше воздуха, и зажмурил глаза. Закрыл, чтобы не видеть, как краткая вспышка из пяти стволов достанет его, вспорет тело пятью отверстиями, как оно осядет на землю, веревки не пустят, ноги подкосятся, а подбородок ткнется в грудь. Так и оставят его здесь. А сами уйдут. К своим. И те же самые солдаты, которые только что расстреляли его, закурят, кто-то рассмеется, кто-то смачно высморкается в траву, обтерев пальцы лопухом. Может, только комбат как-нибудь со злостью и матерком расскажет в пьяной офицерской компании об этой истории.

Но выстрелов не последовало. Николай продолжал висеть на веревках с закрытыми глазами.

- Почему не стреляем?! – голос Чуева дрожал от негодования. – Почему?!

Сержант открыл глаза. Солдаты стояли все так же, напряженно застыв, лишь Бубкин опустил винтовку и держал оружие поперек тела, обхватив его двумя руками, как крестьянин косу.

- Почему не стреляем?! – кричал Чуев. Он прыгал вокруг них, пытаясь заглянуть каждому в лицо.

- Не можем мы, - тихо, опустив глаза ответил за всех Бубкин. – Не мог Ефимыч стать предателем. – Он помолчал и твердо сказал. – Не мог. Так все ребята считают…

Такого Николай не ожидал. Мир внезапно поблек в радужном солоноватом сиянии. Сержант понял, что плачет.

- Комбат! – сиплым, внезапно севшим голосом прохрипел политрук. – Комбат!

Старлей вытащил свой ТТ и стал размахивать пистолетом перед бойцами.

- Да вы у меня под трибунал пойдете! Как пособники! Это же изменник, предатель! Да я вас, - он чуть не задохнулся от гнева. – В штрафную роту отправлю! Я сам бы его пристрелил, как собаку. Но хочу, чтобы это сделали вы. Он же всех вас предал, весь батальон!

Бойцы молчали.

- Что случилось, Алексей Петрович? – раздался голос комбата.

- Да вот, - театрально развел руками политрук. – Отказываются выполнить приказ…Считают, что не мог вот этот, - он кивнул в сторону Николая. -–Предать. Видишь ли…

Комбат оглядел понурившийся строй. Затем повернулся в сторону Николая. Взгляд его стал тусклым.

- Это приказ! – он говорил отрывочно, желая поскорее с этим покончить. -–У нас нет времени. Его вы уже не спасете. О себе лучше подумайте.

Он помолчал, снял фуражку и вытер лоб.

- Политрук! – позвал он. – Действуйте!

В этот момент к комбату подбежал солдат и что-то жарко стал ему шептать на ухо.

- Что-о?! – изумился Коваленко. Затем резко обернулся к Чуеву. – Политрук, отставить расстрел! Я сейчас вернусь. - И он растворился в тумане.

 

ХХХХХХХХХ

 

Николая уложили на шинель. Кто-то совал ему самокрутку, в другую руку вложили горбушку хлеба. По его лицу текли слезы. Бывают такие моменты в жизни, когда за слезы не стыдно. Не стыдно, что хлюпает нос, а солоноватые разводы на грязных щеках очищают душу.

К тому самому дереву, где пять минут назад стоял привязанным дядьКоля, подвели Горлуковича. Только что те, кто должен был расстреливать сержанта, с остервенением и крестьянской основательностью избивали Горлуковича. Он стоял весь в крови и протяжно, противно завывал.

- Н-ннн-еее-ннн-ааа-до! – по его лицу, ставшему кровавым ошметком, текли слезы. – Про-стииииии-теееее!

Николай не мог на это смотреть и отвернулся. Рядом с ним лежал Хохлов. Живой Хохлов. Он потерял сознание. Трудно, с присвистом дышал. Правая щека его посеревшего осунувшегося лица дергалась.

«А ведь ему не больше двадцати!» – удивился сержант.

Как Хохлов остался жив, как он смог добраться до своих, какие силы смогли заставить еле живого человека проползти пять километров, не заблудиться, не напороться на немцев?! Он дополз, он смог. Хохлов рассказал, как почувствовал удар в спину, ускользающее сознание зафиксировало, как убийца сильно зажал ему рот, когда он застонал. Андрей провалился в темноту, а когда очнулся никого рядом не было. Почему его не добили, неизвестно. Видно, он ничем не отличался от трупа. Как он смог найти обратную дорогу, Хохлов сам не знал. Он только полз, полз с ножом в спине, полз вперед, чтобы предупредить своих. Много раз терял сознание, а когда приходил в себя, видел, что руки упрямо тащат тело вперед. Хохлов смог, он дошел. Он сказал только два слова:

- Горлукович – предатель! – и провалился в темноту.

Ни комбат, ни политрук не смогли помешать расправе. Только попросили не добивать изменника. А когда его поставили перед строем, комбат подошел и отрывисто спросил:

- Почему вернулся?

- З-зааааа-стаааа-ви-ли! – рыдал Горлукович. – Сказали, чтобы я вас вывел на за-са-дууууу!

- С-сволочь!

Комбат сплюнул. Грянул залп и нытье прекратилось. Солдаты деловито защелкали затворами и отошли. Тело расстрелянного осталось лежать на траве. Для раненых быстро соорудили из палок носилки, погрузили их и в полном молчании солдаты двинулись вперед.

Только на коротком привале, когда рядом никого не было, к лежащему Николаю подошел комбат. Присел на корточки, помолчал и отвел глаза.

- Прости, дядьКоля, - только и сказал, пожимая руку сержанту. – Прошу об этом никому ни полсловечка. Иначе особый отдел затаскает и тебя, и Хохлова, и нас. Что угодно пришить могут. Скажем, что Горлукович погиб в бою. Понял?!

Сержант молча кивнул.

- Ну, отдыхай, дядя Коля. – Комбат хотел еще что-то добавить, но, по всей видимости, просто не нашел слов. Николаю страшно хотелось курить.

 

ХХХХХХХХХХ

 

Эту историю дядя Коля поведал мне в середине шестидесятых. Мы сидели на скамеечке у скромного сельпо, куда час назад привезли скверное «Жигулевское». Пиво в Веселом было редкостью. Сдувая обложную пену с пузатых бокалов, Николай все рассказывал. Рядом примантулилась хорошая дубовая трость. Николай с ней никогда не расставался. Он был еще здоровяком, крепким мужчиной. Только ноги не слушались. Последствия той автоматной очереди не давали покоя. Месяц назад я попал по распределению в колхоз «Знамя труда» агрономом, а Николай Ефимович работал здесь же бригадиром. Я квартировал у него, пока колхоз не достроит для меня дом.

ДядьКоля замолчал. В три глотка он прикончил пиво, поднял пятилитровую канистру и снова налил бокал до краев.

- Да-а, - только и смог протянуть я. – Бывает…

- Это не все, - Ефимыч достал из рваной пачки мятую сигарету, закурил и продолжал. – Где-то месяца три назад это было. Работаю во дворе, вдруг стук в калитку. Открываю. Заходит такой щупленький очкарик. В костюме, при галстуке, видать, городской. Спрашивает: «Вы – Николай Ефимович?». Да, - отвечаю, - я. Он говорит: «С трудом вас разыскал. Я сын – Григория Горлуковича. Хочу узнать, как погиб мой отец. Нам в 43-м пришло извещение, что он без вести пропал. Больше ни слуху, ни духу. Больше пятнадцати лет разыскиваю его однополчан. Но никто ничего не знает, все говорят, вам надо дядьКолю найти. Он знает, как Горлукович погиб». Я смотрю на него и не знаю, что сказать. Приглашаю в дом. Спустился в подвал, принес кувшин вина, соорудил закуску. А сам думаю, что же сказать? Вижу, мужчина солидный, семейный. Я говорю, все, мол, расскажу, счас за стол сядем. Сели. Я все рассказал.

- О том, как его отец стал предателем? – удивился я.

- Да, нет же, - отмахнулся Ефимыч. – Сказал все честь по чести: отец ваш, Григорий Горлукович погиб, как герой. Смертью храбрых…Рассказал про ту разведку. Насочинял, конечно. Мол, обнаружили нас немцы. Отстреливались. Григорий, так и так, вызвался прикрывать наш отход. Немцы его окружили, а он подорвал себя и их гранатой. Мы бежали, слышали взрыв…

Он надолго помолчал, а потом сказал:

- Ты бы видел, как его глаза светились. Он заплакал и стал рассказывать про себя. Как ему хотелось гордиться своим отцом. Ребятам во дворе сочинял, что отец летчик, в бою погиб. О своих детях рассказал. Их у него двое, сыны. Как они дедушкой теперь будут гордиться, его фотография на стеночке висит, на самом видном месте. Как 9 мая накрывают они стол и поминают его. Как искали папу…А что я должен был рассказать, а?! – он повернулся ко мне. Его лицо стало злым. – Про то, как их дедушку расстреляли? Как он хотел убить Хохлова? Как я до сих пор мучаюсь из-за него ногами? А?! Я просто представил себе, что Хохлов не спасся, меня расстреляли, а после войны мой сын пришел к однополчанам…Что бы они ему сказали?

- Вы все правильно сделали, - старался я успокоить бывшего сержанта.

- Он ушел таким счастливым. Все звал к себе в гости. Я пообещал…Конечно, никуда ни поеду. Я вот что скажу. Дети и внуки ни в чем не виноваты. Незачем им за грехи отцов-то отвечать. Не должны…

Он опять замолчал, а потом, мягко улыбнувшись, сказал:

- А ты знаешь, что Горлукович до войны дрессировщиком в цирке работал?! Львам в пасть голову совал…Бывает же такое…А ты в цирк ходил?

- Бывал. В Кишинев два раза в год шапито приезжает…

- А я в цирке отродясь не был…Наверное, страшно каждый день к львам в клетку заходить, голову в пасть совать! – я пожал плечами. – Я бы не смог…Смелыми людьми должны быть эти дрессировщики…Ладно, наливай!