( из цикла «Между городом и деревней»)

 

 

С самого начала Петрова поста Марьюшкины постояльцы начинали ждать чуда хлебопечения, приступая к старушке с вопросами:

- Марьюшка, ну, когда?

- Обождите, милые, - отвечала Марьюшка, - ужо картошку прополю, тогда видно будет. Бог даст, будем хлебы печь.

Полина знала, что Марьюшка не просто так тянет время, а приготовляется к процессу внутренне и одновременно дознаётся, у кого из стряпух сейчас наилучшая закваска.

На этот счёт в деревне всё друг о друге знали. Бабы, то одна, то другая, выпекали хлебы («хотелось своего, настоящего»), поэтому закваска никогда не кончалась. А если такое случалось, или «притвор» становился кислым, негодным, то самой искусной стряпухе поручалось изготовлять его заново по старинному деревенскому рецепту. Это было хлопотно, непросто, а без русской печи и вовсе невозможно. Но умелицы смиренно несли «свой крест» на благо общего деревенского дела. Так уж повелось.

 

Наконец, урочный час наступал. Марьюшка протягивала Полине чистую посудину: «Ну, ступай, Полюшка!» - и называла, к кому идти. Когда Полина возвращалась с полным горшком закваски, Марьюшка вставала к образам, шептала молитвы и «С Богом!» принималась за дело. Сначала просеивала ржаную муку через старое большое сито с берестяными краями. Затем замешивала тесто руками в деревянной квашне, что-то туда досыпала-доливала, и в это время никто не должен был её отвлекать или суетиться рядом. По избе растекался особый, с запахом теста, покой, который предварял уважительное отношение к будущему хлебушку. Дети отправлялись на улицу или, при желании, усаживались на скамье вдоль стены и тихонечко наблюдали за происходящим. Зрелище для городских малышей небывалое. Основательный Тёма (даром, что мальчик) сидел как завороженный, не мигая, не сводя глаз с мягких Марьюшкиных рук - в перчатках из теста. Легкомысленная Луша пыталась что- то лепетать, но скоро замолкала. Если гостил Мишутка, то и он усаживался на скамеечку, за компанию с Тёмой и Лушей, и мирно дремал , лишённый движения. Изредка и Марьюшка присаживалась на край скамьи перевести дыхание, приговаривала: "Смотрите, смотрите, милые. Чай, у нас иcпокон веку так пекли хлебы. А вы всё примечайте. Чтоб знали. Потом своим деткам рассказывать будете.»

 

Готовое тесто выстаивалось некоторое время то в тепле, то на полу. И что ещё с ним проделывалось, Полина не могла уследить.

 

Но, в конце концов, наступал самый день хлебопечения. Накануне Марьюшка со своими верными помощниками, теми же Тёмой, Лушей и Мишуткой, проводила последние приготовления. Из дровника выбирались нужные по размеру берёзовые поленья, и ребятишки, по очереди, таскали их в избу, к печке. Затем стружились лучины острым самодельным ножом (из старой косы). Затем речным песком (или порошком из тёртого кирпича!) чистили круглую глубокую форму для выпечки. Детей так и распирало от важности. К концу работы они оказывались чумазыми, уставшими, но донельзя довольными.

А наутро все в доме просыпались от густого кислого запаха хлеба. Хозяйка, вся в чистеньком одеянии, следила за караваем: то открывала ненадолго, то снова закрывала заслонку печи, то поворачивала форму другим боком - делала всё, чтобы хлеб не сгорел, но хорошо пропёкся. Здесь тоже была целая наука, отлучаться из избы надолго было нельзя, и Марьюшка устраивалась на табурете поблизости. Разморённая теплом, она частенько зевала и привычным движением крестила при этом свой рот. Всё вокруг томилось в ожидании...

 

И, вот, к обеду хлеб бывал готов. Огромный румяный каравай «умывали» и выкладывали на чистое полотенце отдохнуть. Дети, как пчелы, кружили вокруг него, загибали края тряпицы и шумно втягивали воздух ноздрями. Непривычный праздничный вид хлеба, его душистое тепло, вызывали иих неподдельное ликование.

 

Наконец, отрезали первые ломти... Детвора, как главные помощники, получали румяные хрустящие корочки, настоящее лакомство. Марьюшка же, по причине беззубости, поедала от этих корочек мякиш – ноздреватый, глянцевый, темный, с коричневыми крапинками, запивала его квасом, приговаривая: “Слава тебе, Господи! Сподобились.” С аппетитом вкушали деревенского хлебца и остальные постояльцы. Много раз Полина хотела взвесить Марьюшкин каравай , но так и не решилась потревожить его величие такой безделицей. По деревенским прикидкам, вес его составлял пять-шесть фунтов. Всей компанией хлеб едали по несколько дней, и он оставался таким же вкусным, ароматным и очень сытным. И никогда не крошился. Только корочки размягчались, уходил из них хруст.

 

Каждый раз Марьюшка выказывала какое-нибудь недовольство своим творением: то кисловато, то жестковато, то жидковато будто бы выходило. Но гостям такие тонкости были невдомек. Необыкновенный вкус каравая просто сбивал их с толку: если это хлеб, а в том не было никаких сомнений, то что же тогда едят они? Что за суррогат такой?

Среди гостей разгорались споры.

- Наверное, это из-за всяких там добавок, ими сейчас все сдабривают, - предполагали одни.

- Нет, на заводах везде механика, а здесь руки человеческие, душа, - говорили другие. - Отсюда и вкус появляется.

Спрашивали у Марьюшки, в чём же хитрость.

- Не знаю я хитрости. - отзывалась старушка. - Хлеб-то, деточки, у каждого в жизни свой.