Я едва помнил, что подтолкнуло меня к ночной прогулке. Кажется, все-таки Франц. Ну да, кроме него некому. Читал я в тот вечер, кажется, «Описание борьбы». В доме было так тихо, что хотелось кричать. Я думал о прогулке, о дороге, входящей в огромный, затянутый бельмом глаз луны, о своей бумажной, колышущейся от ветра сущности, о том, как под ногами будут пищать, моля о пощаде, раздавленные песчинки. Мысленно пожав руку Кафке, в каком-то полусонном состоянии я надел свое боевое, потрепанное черное пальто, обмотал вокруг шеи вязанный шарф и открыл входную дверь.

 

В лицо повеяло холодом, в подъезде пахло заброшенным человеческим жильем и строительной пылью. Странный запах для старенькой сталинской пятиэтажки, в которой не пустует ни одна квартира. Обычно у нас пахло кошками, жареной навагой и плохо выстиранным бельем, сушащимся прямо на огромных лестничных клетках. Но сегодня все было совсем по-другому, а я не обращал на это ни малейшего внимания – перелез через силки спутанных бельевых веревок (очевидно, кто-то забыл закрыть дверь подъезда, и подлец-ветер, воющий под дверями квартир омерзительно тонко, жестоко мотавший мне нервы с начала осени, все перепутал), обошел чёрно блестящую лужу на первом этаже, умудрившись не влезть в нее ботинком, как это бывает обычно, проскользнул между двумя парами дверей: хлопающими на ветру деревянными и открытой настежь стальной и выкатился, наконец, на улицу.

 

Начало весны сыграло с нами такую шутку: сперва было так тепло, что снег почернел, скукожился грязными кучами и потерял свою блестящую ледяную напыщенность, какая, по-моему, бывает у английских лордов. Или лордесс. Или лордиц. А после «антициклон столкнулся с циклоном», и подул непрекращающийся ветер, в клочья раздирающий остатки былого теплого великолепия, и пирующий на их костях. Я выхожу в укромный двор, куда выходят все три подъезда моего дома, и оглядываюсь, и дышу, дышу, очищаясь от мерзких запахов, оставшихся за спиной, и постепенно наполняюсь замечательным безжизненным холодом, замораживающим все эмоции. Я очень люблю ничего не чувствовать, в такие моменты я чувствую себя сверхчеловеком (поклон в сторону батьки Ницше).

 

А прекрасная ночь, не правда ли?! Она только началась, а я уже обменялся любезностями с немцем и чехом, перед которыми со своей всегдашней тупостью преклоняется человечество. Эй, собеседники, мы отправляемся на прогулку… Я сделался весел и сбегаю по полуразрушенным ступеням крыльца на черный шершавый асфальт. У меня ничего нет, я не тащу за собой ни одного воспоминания, я не о ком не думаю. Я иду налегке. Вот, разве что, не горящий фонарь, прикрепленный местными умельцами на крыше дома, блестит в ночном свете, состоящем из огней других, более удачливых фонарей, фар запоздалых машин и лунного вкупе со звездным света, отвлекая мое внимание… Но мне уже не до него. Он вместе со всеми обитателями одинокого дома, с мелкими переживаниями и пустыми тратами остается у меня за спиной. А я почти бегу, наполненный гелием с атомной массой в четыре а.е.м и плюс восьмой степенью окисления, и мысли мои скачут белыми кроликами по лабиринтам Сета, лабиринтам сознания. Правда, мыслить я начинаю немного путано, но в этом ли беда?

 

Ночной город, замерзший и ненавидящий паразитов в своем теле – людей, услужливо прямит передо мной дороги, и я гордо печатаю свои шаги: то по покореженному зимой асфальту, то по плитке, а то и просто по лысым черным газонам, от которых пахнет сырой землей и тленом. На триста втором шаге внезапно гаснут все фонари, и я остаюсь один на один с ночью. В темноте у ветра свои преимущества – он видит лучше, находит меня и вцепляется, стараясь оторвать хоть кусок. Я поднимаю воротник, и летучими, пляшущими шагами иду к реке. Стоит мне занести ногу для очередного шага, как ветер виснет на ней, не давая опустить.

 

Но нам ли с Кафкой и Ницше думать о ветре? За долгую зиму я так пропахся человеком, что хочу как можно скорее избавиться от этого запаха. Если бы вы напомнили мне в тот момент о не выключенной лампе в моей квартире, или о так и незакрытых мною дверях подъезда, я поглядел бы на вас глазами, из которых смотрит на все происходящее только что ставший мной ветер, и не вспомнил бы ни о каком подъезде. Мой лечащий врач говорит, что весной у «людей с нетрадиционной психикой» начинаются приступы. Милый доктор! Это не приступ, это всего лишь правда. Каждый человек с рождения пишет о себе легенду, и люди видят только ее. А если чертова туча людей видит тебя кем-то конкретным, то и сам ты начинаешь считать себя тем, кем считают они. Я понятно выражаюсь? А потом ты и вовсе забываешь, кем ты был, и, смотря в зеркало, видишь только маску. Детскую маску зайца, облупленную и со стершейся краской, которую тебе подарили когда-то на новогоднем утреннике. Ты перестал быть собой, как только принял всеобщие правила игры. Один неглупый человек, которого я пару раз видел во сне, сказал мне, что правду говорить легко и приятно. Не надо морщить нос! Не сметь, я говорю!

Почему вы можете дружить с Васей из пятой квартиры, а я не могу дружить с этим, правдивым, из обратной стороны сознания, которую я называю Даат?

 

Когда-то я сшил себе ночную сорочку для сонной жизни среди сонных людей, и все называли ее «я». А сегодня я вывернул ее другой стороной, но я не иду в хламиде с торчащими швами, я иду с ветром, воющим в пустоте внутри меня, одетый в переливающуюся всеми цветами рясу. Нет, я не имею ввиду церковную рясу, упаси меня Ницше, нет! Просто фасон моих одежд чем-то схож с тряпьем монахов. У нас разные пути. У меня – путь правды, путь внутрь себя, путь Даат. И пусть мне будет страшно, но я пройду по этому пути. Но мне – назло всем – весело. Как плеер когда-то пел у меня ушах при ходьбе, так теперь поет ночь. Я слышу пенье звезд, которое может распознать только слух влюбленных. Или слух нашедшего себя внутри себя. Две стороны человека - темная и глубокая, и светлая и яростная, взялись во мне за руки и стоят над бездонным колодцем, куда когда-то прыгнула Алиса. Колодец сознания, колодец Даат. Я говорю с вами, как с идиотами, чтобы вы, наконец, услышали истину. Только тот, кто не потерял полноту, не отдал ее мифической «второй половине», которую почти невозможно найти - ребенок ли, или схимник, или же тот, кто все-таки нашел в мире вторую часть себя, может вывернуть сознание наизнанку. Шар – совершенная форма. Меня не надо понимать, меня надо слушать. Идите за мной!

 

Я стою на главной площади города. За площадью идет сходящий к реке обрывом парк. Очень старый парк, ЦПКО, отделенный от площади высокой кованой решеткой. Он заперт, но я знаю ходы и выходы – ветер рассказал мне о них. Сквозь дырку в решетке я залезаю в парк, а на той стороне, на площади, остаются Кафка, ветер и Ницше. Меня отделяет от них не столько решетка, сколько невесть откуда возникшая прозрачная стена из материала, похожего на стекло. Я трогаю ее рукой – и не могу проникнуть в город. Философы дышат на стену, и кто-то из них выводит рукой на запотевшем: «Lasciate ogne speranza, voi сhe intrate». Вот уж не ожидал от них такой пошлости. Я пожимаю плечами и вхожу в мрак, натянутый между голыми деревьями.

 

С давних пор в этом парке стоят аттракционы: убитые временем и детьми, покосившиеся и кривые. В прошлом году на одном из них, центрифуге, произошло ЧП: девочка попала в механизм, и ее перемололо в фарш. С тех пор парк закрыли на реконструкцию, но сегодняшней ночью, когда я здесь, я не вижу ни строительных лесов, ни крана, ни чего бы то ни было еще. Я прохожу мимо комнаты кривых зеркал, мимо той самой злополучной центрифуги и спускаюсь на уровень ниже. В темноте скелеты развлечений прошлых лет выглядят не просто мистически, они являются приветом из иного мира. По документации их как бы нет, но вот они, стоят. Не знаю, как, но ветер прорывается ко мне из-за стеклянной стены и крутит, крутит карусель с лошадками, чьи слепые, размытые глаза стекли уже с морд и краска полопалась, сквозь белую видно что-то желтое, как гнойные раны. Я чувствую, что страшно не нравлюсь лошадям, что, буде они оживут, их острые деревянные зубы сделают то, что так и не смог сделать мой друг ветер – вгрызутся в меня. Я не боюсь, но убыстряю шаги – мне хочется поскорее увидеть один аттракцион, а битва с лошадками сильно задержит меня. Я спускаюсь все ниже и ниже.

 

В парке давно не было людей. Как пахнет землей, как пахнет рекой! Я снимаю с себя слишком человеческое для этого место пальто и бросаю на топорщащийся сломанными пальцами-ветками куст. Ветер рад: он восторженно воет и бросается меня облизывать. Рад и я – я больше не буду пахнуть человеком. Здравствуй, проклятая свобода, здравствуй! Я раскидываю руки, будто собираюсь взлететь и сбегаю, наконец, на набережную. Лед почти прошел, на каменистом берегу лежат, наваленные одна на другую, огромные льдины. Из-за них на меня смотрят внимательные глаза настоящих обитателей этих краев – маленьких кривоногих и своевольных местных божеств. У них луки и стрелы в колчане за спиной, но они боятся меня и не будут открывать охоту. Я здороваюсь с ними и иду к своей цели – к Чертову Колесу. Кабинки колышутся в воздушных потоках, в некоторых из них видны дыры. Я подхожу к пульту управления и внимательно смотрю на него. Откуда-то слева, из зоны вне угла моей видимости выбирается толстопузый карлик в одежде из рыбьих шкур. Он щурит на меня свои и без того узкие глазки и говорит:

- Твоя кабинка номер одиннадцать, - и заводит механизм, переключает рычажки.

Кабинка номер одиннадцать стоит как раз напротив меня. Я открываю расписанную кузнечиками дверцу и сажусь на сырую скамью. В углу кабинки стоит бутылка из-под пива, наполненная талой водой. Скрипя, кабинка начинает двигаться. Я вижу дебаркадер, ушедший под воду далеко за ватерлинию, свое отражения в мутной реке, черные ветви деревьев… Я засмотрелся вниз и не заметил, как в кабине появились два пятна: черное и красное.

- Кхм, - сказало одно из пятен.

- Нам назначено, - добавило второе.

Я с сожалением оторвался от созерцания мертвого парка и ответил:

- Прошу простить меня.

Пятна великодушно кивнули. Я знал, что им ничего не стоило уничтожить меня.

- Нам надоело ждать, пока до людей что-то дойдет. Мы вызываем достойных или не очень и говорим с ними лично, - сказало красное.

- А сейчас мы будем говорить с тобой, - сказало черное.

Я ждал.

- Ты идешь верным путем, нам надо лишь дать тебе направление.

- У меня с собой полная сумка векторов, - для убедительности черное потрясло перед моим носом только что не существовавшей сумкой.

- Что есть смысл жизни? – спросило красное.

- Правда, - ответил я.

- Боль!, - исправило меня черное пятно.

- Правда есть смысл жизни только тех, кто может ей следовать, - мягко объясняло мне красное пятно, - Ты не можешь даже говорить правды…

- А уж о том, чтобы жить по ней, и речи быть не может.

- А были ли те, кто жил по правде? – спросил я.

- И были, и есть. Люди называют их то богами, то пророками, то еще какой-нибудь глупостью. А на самом деле это всего лишь люди правды. Довольно редкий вектор, должно я тебе сказать, - черное пятно было жестче красного.

- А как насчет любви? – я улыбнулся.

- Ты бы еще репродуктивные функции вспомнил! Любовью живут те, кто по недомыслию не может нести в сердце строгости. Люди их очень любят, называя «духовными учителями» и пытаясь равняться на них. Очень глупо! – бурчало красное.

- Не увиливай, мы уже выбрали вектор для тебя, - похлопало меня по плечу черное. Я ничего не почувствовал.

- Вектор боли!, - сообщило красное.

Ситуация становилась безвыходной. Я шел внутрь себя, а пришел наружу.

- Почему не вектор обратной стороны? – напряженно спросил я.

- Не прикидывайся глупее, чем ты есть на самом деле, - рассердилось черное пятно. От его злости кабинка начала раскачиваться.

- Он же всего лишь человек, он действительно туго соображает, - красное явно было на моей стороне… Или они разыгрывали передо мной хорошего следователя/плохого следователя. Из-за ветра в голове я действительно стал соображать очень туго, - Самую страшную боль человек испытывает, глядя внутрь себя. Путь боли и есть путь Даат. Но зато он – бесконечен.

- Что значит «бесконечен»? – обреченно спросил я.

- Какой хитрый! Хотел пройти по пути сознания без траты!, - все ругалось черное.

- Слушай. Есть несколько путей к могуществу – пути светлые, Ян. Они лежат на поверхности и сила тех, кто идет ими, ограничена теми, кто свыше. А путь темный, пассивный – Инь. Он ведет внутрь тебя и выводит к бесконечности полета.

- Я что, стану самым крутым? – засмеялся я.

- Нет. Самыми крутыми станут те, кто следует Ян. Ты никогда не станешь «самым», потому что у тебя не будет пределов.

- А почему – «боли»?

- Потому что ты не только увидишь свою изнанку, ты будешь видеть изнанку каждого из людей. Ты один будешь видеть правду и никогда не сможешь стать, как они. Ты будешь мечтать донести до них истину, но они будут презирать тебя. Ты не станешь одним из нас, ты не станешь одним из них. Сейчас колесо остановится, мы уже почти в самом низу, и ты навсегда останешься один. Такова твоя монада, - загнуло черное напоследок.

- Где бы я не был? – спросил я.

- Где бы ты не был. За пределами этого мира или в нем, отныне ты – один.

- Вот тебе твой вектор, - сказало, порывшись в сумке, красное пятно.

 

В руках у меня оказалось нечто вроде стрелы темно-фиолетового цвета. Вектор чуть вибрировал и светился. Люлька остановилась как раз тогда, когда неслышно растворились пятна. Я вылез из кабинки, ноги у меня дрожали. Ветер больше не подходил ко мне, маленькие божества спрятались под камни. Я уселся на льдину и стал зевать, наблюдая за растворением ночи в дне. Небо начинало сереть на востоке. Волны проносили мимо меня щепки, осколки льдинок и какой-то мусор. Я посмотрел назад, на город. Ту прекрасную тишину, которую подарили мне два пятна, как тонкую елочную игрушку разбил клаксон автомобиля. Я вспомнил всех своих знакомых людей, запахи подъезда и засаленность своего одеяла. Потом встал, посмотрел по сторонам и, размахнувшись, бросил вектор подальше в реку. Не оглядываясь, я побежал.

 

Нужно было только добраться до парковых ворот. Уровень вверх, еще уровень. Пот заливал мне глаза. Лошадки ехидно ржали мне в спину, подлые твари. Деревья изгибались мне вслед черными сухими телами. Я не верил себе, когда добежал до знакомой дырки в кованой решетке. Я на всем ходу сунулся в нее и осел от удара о стеклянную стену. Внезапно я почувствовал жжение в груди. Фиолетовый вектор боли вогнал себя туда, где, по моим убогим знаниям анатомии, должно находиться сердце.