Посвящается Ляле

 

В средине гнилой южной зимы, во время стремительно мчащихся к концу каникул, трое мальчиков из 10 «б» собирались на квартире Витьки Гревцева и образовали таким образом некий триумвират. Телефона у Гревцева не было, заранее не сговаривались, поэтому каждый приходил тогда, когда мог или хотел. И все же каким-то непостижимым образом они пересекались в одной точке пространства и времени и вели разные беседы, преимущественно на литературные темы, например, кто выше - Пушкин или Лермонтов, Блок или Есенин, стоит ли читать переводную поэзию и т. п. Все трое были поэты и не могли удержаться от чтения собственных стихов.

 

Зима, как бесплодная женщина,

Проливает слезы-дожди.

Ты всё ищешь чего-то, мечешься -

Подожди, -

 

читал прерывающимся от волнения и стеснения голосом нежный как «облако в штанах» Лёша Худолей: ему, как и всем остальным из их тройки, страстно хотелось какой-то настоящей интересной жизни, а не серого бесплодного школьного прозябания.

 

Второй мальчик, Сема Фролькис, из семьи военных, попавших под хрущевское сокращение армии, испытывал столь сильное влияние армейского кумира Константина Симонова на свое творчество (о чем и сам печалился, но не мог пока преодолеть), что иногда незаметно переходил от своих стихов к чужим. Будучи как-то пойманным на стихотворении «Крутится испанская пластинка», как слишком совершенном для Сёмы, с ловкостью, которая ещё послужит ему в жизни, вывернулся: я что? не предупредил, что пойдет Симонов? прошу пардону-с, господа. На что Гревцев метко заметил: «Тебя, Сема, за такое бить будут, смотри».

 

Гревцев был среди них самым старшим - не столько по возрасту, сколько по своему пролетарскому происхождению, которое, как считалось, давало ему преимущество в знании характеров и жизненных положений. Он писал не только стихи, в работе у него ещё находился роман из эпохи 30-х годов о раскулачивании и организации первых колхозов. Дома ни мать, ни отчим Витькины занятия не одобряли из-за их досужести, упрекали в баловстве, намекали, что пора бы ему деньги зарабатывать, а не баклуши бить. От матери Витька отмахивался: что она понимает? А на отчима копил обиды и мечтал когда-нибудь сунуть ему под нос свои стихи, напечатанные, скажем, в журнале «Юность». И догадывался, что одиннадцатый класс придется ему добирать в школе рабочей молодежи, и даже хотел этого: надоело всё до чертиков.

 

Великие идеи часто носятся в воздухе, их нужно только уловить и по возможности первому сформулировать. Эта честь досталась Семке. Именно он предложил организовать в школе литературный кружок. Во-первых, можно будет устраивать поэтические вечера, во-вторых, взять роман Балтера «До свидания, мальчики», написать по нему сценарий и поставить на сцене. Захлебываясь от разыгравшегося воображения, Семка рисовал картины недалекого будущего: сначала пойдем к Люсеньке (так они звали учительницу литературы), предложим ей кружок, она обязательно клюнет, подключим Гарика, Сашку, ну и девчонок из класса, а там всё пойдет само собой, клянусь мамой.

 

Уже в первый день третьей четверти они увязались провожать Люсеньку домой и Семка выложил ей свой грандиозный план. «Ой, мальчики, какая отличная мысль, а то живем скучно, без божества, без вдохновенья», - обрадовалась Людмила Васильевна. Была она молоденькая, хорошенькая, в школе работала недавно и теперь испытывала горделивое чувство, что смогла увлечь своим предметом таких неординарных мальчиков.

 

Первое организационное заседание литературного кружка было назначено на 13 января. Из 10 «б» явился весь триумвират, подружки Ленка Клочковская и Ритка Гальперина, а из параллельного класса - первая красавица школы Ольга Яковенко, про которую и не знали, что она любительница поэзии. При ней, как всегда, её верный рыцарь Яхштиц. Протокол заседания вела Ленка, как имеющая «пять» по русскому языку. В разделе «Постановили» она записала: в ближайшее время вывесить красочное объявление об имеющем состояться вечере поэзии с приглашением всех знатоков и просто любителей почитать стихи.

- Лучшее чтение будет награждаться призами! - придумала Люсенька.

- Только вечер должен быть при свечах. Пойдет ли на это наш директор? - сурово сдвинув брови, допрашивал её Семка.

- Я попробую уговорить, вы не знаете Павла Иваныча, он добрый, хороший человек, - суетилась учительница.

 

Объявление о вечере, написанное крупным кривоватым почерком Лешки Худолея, появилось утром рядом со школьным расписанием и начиналось словами «Дамы и господа, леди & джентельмены». Именно это необычное обращение привлекло не только толпу старшеклассников 35-ой школы, но и одного невзрачного человека, которого и в расчет никто никогда не брал: учителя начальной военной подготовки Маркелова Ивана Силантьевича. Прочитав «леди и джентельмены», Маркелов оглянулся для проверки: много ли народу успело уже прочитать «это», затем энергично, одним рывком, сорвал лист со стены и, неся его на вытянутых руках, как бомбу или ежа, направился в кабинет директора школы.

 

На большой перемене туда же был вызван весь триумвират. Рядом с Павлом Ивановичем сидел бдительный Маркелов, а на столе находилось вещественное доказательство полного разложения рядов комсомола - Лешкино объявление.

- Комсомольцы? - коротко, как и положено военному человеку, спрашивает Маркелов.

- Да, - хором, но не очень уверенно отвечают мальчики, ещё не понимая, в чем дело.

- Вы писали? - Иван Силантьевич показывает на вещественное доказательство гневно дрожащей рукой.

- Ну, я писал, а что вам тут не нравится? - выступает вперед Витька Гревцев, почувствовав, что удар нужно взять на себя.

- У нас в стране с семнадцатого году господ нету. А хто ж это леди энд жентельмены? К кому это, понимаешь, вы, Гревцев - так кажется? - обращаетесь? Где вы видели у нас ледей и жентельменов? Фулиганский поступок, Пал Ваныч, считаю, - Маркелов смотрит на директора и, так как Павел Иванович довольно спокоен и даже индифферентен, добавляет: если не хуже.

- Може вас хто подучил, хлопцы, так сознавайтесь, - снова поворачивается он к мальчикам.

- Да мы и сами способны, без научения, - усмехается Гревцев.

В особые минуты Витька делается ироничен и нагл, чего совершенно не переносят учителя.

- Товарищ капитан! - встревает Семка, - это наш маленький промах, который будет немедленно исправлен.

- Идеологический промах, Фролькис. Когда враг лезет у каждую хворточку, чтоб у нас больше не было Зои Космодемьянской и Александра Матросова, вы, комсомолец, будущий офицер, допускаете такую ошибку. Она как фост будет тянуться за вами, куда бы вы ни поступали! Комсомол и партия прочистят вам мозги, Фролькис, - говорит Маркелов и ищуще заглядывает в лицо директора школы. - Так когда проведем комсомольское собрание, Пал Ваныч?

 

Обстоятельства требуют от директора столь важного идеологического объекта, как советская школа, высказать свою руководящую точку зрения на печальный инцидент, а ему страшно не хочется поднимать шум, раздувать дело, не стоящее выеденного яйца, а главное: станет известно в районо, в райкоме комсомола - пятно на школу, а всё из-за чего? Не из чего. Да и времена вроде бы другие, но особо бдительный военрук, возможно, стукнет куда следует, а значит, нужно реагировать. Лучше, как говорится, перебдеть, чем наоборот.

 

Директор смотрит на мальчиков, просчитывая в уме дальнейшие ходы. Худолей - отличник, гордость школы, будущий медалист, нет, его трогать нельзя. Фролькис, хотя и вымахал под метр восемьдесят, какой-то хилый, к жизни неприспособлен, да и отец его завотделом в шефском институте, куда не раз приходилось и ещё придется обращаться за помощью, нет, его тоже не тронешь. Вот Гревцев - другое дело. Во-первых, учится очень даже посредственно, упрям, своеволен, вступает в конфликты с учителями, во-вторых, поговаривали, что собирается он уходить в вечернюю школу. «Нет, как он смотрит, этот Гревцев! - накручивает себя директор. - Рот в кривой усмешке, желваки так и ходят, кулаки сжаты, дерзкий вид, никакого раскаяния, такой и по морде даст, не раздумывая. И сам признался, что глупость написал» - так Павел Иванович нашел козла отпущения.

- Худолей и Фролькис могут идти в класс, а с Гревцевым разговор будет продолжен, - говорит директор, с благодарной улыбкой на устах трясет руку бдительного Маркелова: и вам спасибо, Иван Силантьевич, за, так сказать, стоите на страже в деле воспитания.

 

В приватной беседе директора с Витькой Гревцевым выясняется, что тот и в самом деле подумывает о вечерней школе, а посему ему предложено забрать документы прямо сейчас и исчезнуть с глаз бдительного долой. Гревцев не в обиде: ему давно уже надоело сидеть за партой, считаться мальчиком, когда ощущаешь в себе силы необъятные, да и мать будет рада, что перестанет он бить баклуши, будет приносить копейку в дом. И случай с Маркеловым - прекрасный повод для прощания со школой.

А Маркелову будет сказано, что гнилой западный душок, пронесшийся по 35-ой школе, развеян, зараза вырвана с корнем, зачинщик из школы исключен, спи спокойно, товарищ.

 

- Инцидент исперчен, - вернувшись в класс, говорит Гревцев: он любит цитировать Маяковского и даже подражать ему, высказываясь «весомо, грубо, зримо». Затем складывает свои тетрадки в тощенькую папочку, с которой, принципиально не нося учебников, ходит в школу, и покидает её навсегда. Оставшиеся ненаказанными Фролькис и Худолей чувствуют нечто вроде вины перед пострадавшим Витькой, поэтому вечером того же дня ими покупается, ибо они уже знали «способ старый: в горе дуть винище», бутылка «Бiлого мiцного», в просторечье «биомицина», которую распадающийся триумвират распивает в беседке ближайшего детского сада. «На черта нам понадобился этот вечер поэзии, когда мы и так можем читать стихи?» - сокрушается Семка, быстро пьянеющий от массового народного напитка.

 

Но в последних числах января вечер все же состоялся. Хотя после случившегося уже никто не заговаривал о романтических свечах и создании интимной обстановки, настраивающей на лирический лад, вечер этот запомнился участникам надолго, а некоторым даже на всю жизнь. Кстати, Витька Гревцев на вечере в качестве гостя, подпольно, без ведома Пал Иваныча и бдительного Маркелова, присутствовал и читал стихи Маяковского.

Но героем, а вернее героиней его, стала девочка из соседней школы по имени Ляля Лозовая, которую привел Семка Фролькис. Из их триумвирата никто ещё не имел подружки, поэтому Фролькис сразу же вырос в глазах отстающих от жизни мальчиков. Но главное, какая это была девочка! Во-первых, она ничем не походила на одноклассниц, невыразительных, плоских школьниц с неприметными волосиками, стянутыми резинкой в конский хвост (в их школе строго-настрого запрещались легкомысленные стрижки и начесы), в каких-то там коричневых формах с черными фартуками. На Ляле же было что-то бархатное, цвета темно-красного вина, на стройной её шейке красовалась бархатная же черная ленточка, на которой висело золотое сердечко, а стриженные «под мальчика» волосы явно были знакомы с перекисью водорода и призывно-ярко золотились. Во-вторых, она «имела формы»: довольно заметную грудь, длинные ноги, тонкую талию и приятной округлости задик. Ляля выглядела скорее молоденькой женщиной, чем ученицей десятого класса, какой она на самом деле являлась. В-третьих, она курила, причем не какую-то там мужскую «Шипку», а свои дамские длинные сигареты с фильтром - что тоже сильно отличало её от унылых девочек их класса. В общем, Ляля произвела большое впечатление.

 

Народу на поэтический вечер собралось немного, человек десять, - рассчитывали на большее. Люсенька произнесла краткое напутственное слово, что, мол, это только начало (забегая вперёд: это был первый и последний вечер поэзии в пору их обучения в школе), что их таланты взросли под «сенью дружных муз» и что-то ещё - её слова мало кто запомнил.

Начали читать стихи. Витьке Гревцеву предоставили слово первому, как пострадавшему за поэзию.

«Тамара и Демон». Владимир Владимирович Маяковский», - несколько скучающе, как можно более обыденно и просто произнес Витька.

 

От этого Терека

в поэтах

истерика.

Я Терек не видел.

Большая потерийка, -

 

цедил он бессмертные стихи иронично, главным образом выделяя их ритм, не заботясь о смысле, который возникал как бы сам по себе, независимо от чтеца. И смысл этот был такой, что зря он, Витька, пролетарский поэт, просиживал штаны в школе, когда его место там, на диком Тереке, среди нетроганой красоты, у высокой башни, где живет гордая царица Тамара, которая одна ему вровень и любви которой он заждался, и в этой любви сам Демон ему не соперник. Витька читал, нагло уставившись в одну точку класса, туда, где сидела прекрасная Ляля. Она тоже глаз от Витьки не отводила, как бы играя в гляделки, и у Семки засосало под ложечкой.

 

Дойдя до слов «Бутылку вина! Налей гусару, Тамарочка!», Витька сделал жест, будто он умело, привычно так опрокидывает стакан. Жест вызвал нервный смешок: как учительница отреагирует - и аплодисменты присутствующих.

Да, все зааплодировали, хотя ещё за миг до этого никто и не думал бить в ладоши: вышло как-то само собой, видимо, каждый почувствовал, что здесь не какой-то там детский конкурс-утренник, а именно что праздник истинной поэзии, может быть даже турнир, на котором состязаются благородные рыцари, влюбленные в стихи. Поэтому уже никто не удивился, разве что Людмила Васильевна, что Ольга Яковенко читала «Пускай ты выпита другим…», а Худолей - «Любовь должна быть счастливой», стихотворения, безусловно, замечательные, но такие «взрослые». «Неужели они всё это уже чувствуют?» - недоумевала Люсенька, сидя за столом президиума с красными пятнами волнения и смущения на щеках.

 

Даже Гарик Драпченко, от которого ждали что-нибудь дурашливое, вроде «Губернатор едет к тете», выбрал мелодекламацию. Перебирая струны гитары, он читал:

Друг заветный! Нас не разлучили

ни года, идущие на ощупь,

и ни расстояния-пучины

рощ и рек, в которых снятся рощи.

 

Сейчас в нем никто не узнавал рыжего дуралея, первого хохмача из 10 «б». Все присутствующие вдруг повзрослели, как если бы заглянули куда-то вдаль и увидели себя в будущей взрослой жизни, и счастливой, и трагической, и мудрой, и непоправимо-глупой одновременно.

 

Семка Фролькис выбрал для чтения «Та, которую я знал» Луговского.

 

Нет,

та, которую я знал,

не существует, -

 

как и Витька, при чтении Семка уважал ритм, но в отличие от того стремился не к простоте, а к возвышенно-романтическому пафосу. Он посматривал на Лялю и завывал:

 

Она живет

в высотном доме,

с добрым мужем.

Он выстроил ей дачу, он ревнует,

Он рыжий перманент

её волос целует.

Мне даже адрес,

даже телефон её

не нужен.

Ведь та,

которую я знал,

не существует.

 

Со слов «Тогда она меня так яростно любила, Твердила, что мы ветром будем, морем будем» Семка уже не отводил свои круглые, чуть на выкате, вечно печальные глаза от Ляли, именно ей, как будто акт предательства уже состоялся, в тоске бросал жесткие инвективы:

 

Но власть

над ближними

её так грозно съела,

Как подлый рак

живую ткань

съедает.

 

Многие из присутствующих начинали понимать, что между двумя друзьями и чужой девочкой происходит что-то важное, необычное, ещё не бывалое в их жизни. Спор не спор, драка не драка, а может быть, дуэль. И что Семка в ней терпит поражение.

 

- А теперь пусть наша гостья что-нибудь прочтет, - пригласила Люсенька чужую девочку, поразившую её, не менее чем мальчиков, нешкольным видом и даже женской элегантностью, столь ещё не свойственной юному шестнадцатилетнему возрасту.

Ляля Лозовая неловко - всё-таки она стеснялась незнакомой аудитории, - вышла на середину класса и без объявления автора начала:

 

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король.

 

У неё был низкий, горловой голос, с придыханием, будто ей не хватало воздуха. И голос этот волновал. Мальчики смотрели на прекрасную Лялю во все глаза, и в глазах их можно было обнаружить не только поэтический восторг.

 

Этого стихотворения раньше никто не слышал - в те годы ещё широко не печатали великую поэтессу, - поэтому после мига молчания и аплодисментов Ленка Клочковская попросила, возможно, с несколько большей, чем требовалось, вежливостью, чтобы подчеркнуть чужесть, инородность чтицы их школьному содружеству (глупая ещё не понимала, что это-то и влечёт неудержимо), не назовет ли та имя автора и название прочитанного стихотворения. «Анна Ахматова. «Сероглазый король»», - небрежно произнесла чужая девочка, даже не посмотрев на задавшую вопрос Ленку.

 

- Ляля, почитай ещё что-нибудь из Ахматовой, - попросил Гревцев.

Витьке почему-то нельзя было отказать, и Ляля читала ещё и ещё, про то, как звенела музыка в саду, как она на правую руку надела перчатку с левой руки, а потом что-то невыносимо прекрасное про небывалую осень.

 

Небывалая осень построила купол высокий,

Был приказ облакам этот купол собой не темнить.

И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,

А куда провалились студеные, влажные дни?

Изумрудною стала вода замутненных каналов,

И крапива запахла, как розы, но только сильней.

Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых,

Их запомнили все мы до конца наших дней, -

 

нараспев, торжественно-печально читала девушка, а после последней строчки «Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему» посмотрела прямо на Витьку Гревцева. Этот взгляд заметили все присутствующие, и Семка Фролькис окончательно понял, что его дела плохи.

 

Турнир подходил к концу, и Людмила Васильевна должна была кому-то вручить приз – книгу Яна Отченашека «Хромой Орфей». Вообще-то она собиралась поощрить Гревцева, но после триумфа стихов Ахматовой не знала, что и делать. Она растерянно смотрела на своих учеников, будто ожидая их подсказки. Её выручил Фролькис:

- Предлагаю приз вручить нашей прекрасной гостье, ученице соседней школы Ляле Лозовой, познакомившей нас с творчеством Анны Ахматовой. Думаю, никто не возражает?

А так как никто не возражал, Семка подошел к девушке, шаркнул ножкой и, склонившись в поклоне, галантно поцеловал руку чтицы. Такое мальчики и девочки 10 «б», да пожалуй и их учительница, видели только в кино, а в жизни пока не встречали. Людмила Васильевна усмехнулась: «Ну, Фролькис будет сердцеедом!». Подруги Ленка Клочковская и Ритка Гальперина, переглянувшись, подумали соответственно: «Как неловко, как стыдно, когда тебе целуют руку!» и «А если у неё руки грязные?». Первая красавица 35-школы Ольга Яковенко с интересом посмотрела на Семку: «А этот Фролькис, кажется, ничего…» Наиболее точно всеобщее отношение к галантно-рыцарскому жесту Семки выразил Гарик Драпченко, громко заржав: «Во даёт Фролькис!»

 

Вечер поэзии закончился, но домой не хотелось: что хорошего могло ждать их дома? Постояли все вместе на школьном крыльце, поджидая Люсеньку. Расходились, разделившись на группы. Самая большая пошла провожать Лялю Лозовую, Ленка Клочковская с Риткой Гальпериной - Люсеньку, а Ольгу Яковенко повел её верный поклонник Яхштиц, просидевший весь вечер в суровом молчании. Одна-одинешенька уходила лишь неизвестно как затесавшаяся на вечер старшеклассников ученица седьмого класса, мышка-норушка Мирослава. Весь вечер она с недетским уже любопытством присматривалась и прислушивалась ко взрослым десятиклассникам, и сейчас сердечко её трепетало от непонятного волнения и несформулированных чувств. Сегодня на вечере поэзии она наметила для себя будущего мужа, о чем её избранник, разумеется, и не догадывался, он шел, как и другие, за Лялей Лозовой.

 

Мальчики шли за Лялей, как королевская свита за своей королевой, а, может быть, как дети за Гаммельнским крысоловом с дудочкой, навсегда покидая детство.

 

К ночи подморозило, вызвездилось, так что, не сговариваясь, почувствовали стихами: «В небесах торжественно и чудно, спит земля в сиянье голубом». Стало почему-то грустно. Дойдя до дома прекрасной Ляли, оставили Витьку вдвоем с девушкой (таков неписаный закон мужской дружбы) и повернули обратно.

«Эх, увели девушку прямо из стойла», - процитировал Гарик Драпченко из всеми любимого романа. Фролькис сразу понял, что жалеть и утешать его никто не будет и, мгновенно перестроившись, подхватил любимую среди мальчиков 10 «б» игру в цитаты. Суть её была в том, чтобы говорить «чужим текстом», попадая в смысл разговора. «Вы знаете все. Но что пользы, если на носу у вас по-прежнему очки, а в душе осень?» - ответил Семка длинной фразой из Бабеля. На этом игровом поле ему не было равных: у него была блестящая память. «Ладно вам, дважды два стеариновая свечка», - продолжил Худолей и предложил скинуться на бутылку вина.

 

Пили вино из горлышка в каком-то подъезде, то ли запивая горечь Семкиного поражения, то ли приближая взрослую, настоящую жизнь. «А Ляля могла бы сыграть Инку из «До свидания, мальчики!», - сказал Худолей. - Жаль, без Витьки ничего не получится со сценарием!»

 

Со сценарием действительно ничего не вышло: Гревцев работал и учился по вечерам, свободное время дарил Ляле, а не мужской компании, да и у остальных мальчиков с приближением весны вдруг началась бурная эпоха первых ухаживаний и любовей, позже названная ими периодом «бури и натиска». Так что великая Семкина идея умерла невоплощенной.

 

И разве только она одна? Юность - великий иллюзионист, она дарит надежды, а жизнь их хоронит, присыпает легким пеплом сгоревших душ. И мы живем на кладбище рухнувших надежд, утраченных порывов, умерших мечтаний.

Но в шестнадцать лет этого ещё не знают, хотя какие-то неумолимые старухи уже прядут нить, и вытаскивают жребий, и заносят всё, что положено, в длинный свиток судеб.

 

Мог ли знать Витька Гревцев, самый мужественный среди мальчишек и признанный среди них поэт, что не сможет перенести неудачу, неуспех, и очень скоро оставит этот мир навсегда? Или хохмач и весельчак Драбченко, который вскоре последует за ним – нелепо, случайно?

 

…Никто из них тогда не знал своей судьбы: ни те, чьё дыхание растворилось уже в воздухе мира, ни другие, кто оставляет ещё свои следы на улицах Нью-Йорка и Тель-Авива, ни те, кто…

 

«Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи…»