- Что есть счастье? Отвечай!

Грузное тело нависло над столом и над ним, сжавшимся в комок.

- Отвечай!

А он смотрел на тень, закрывшую от него солнце, и бормотал приглушенно.

- Счастье это… Это… Счастье это…

- Нет, это невозможно!

Голос Учителя гулко растекался под сводами огромного зала, концентрировался над его головой, потом стремительно сваливался вниз. Прямо на него.

 

Счастье это… Вот если бы от него сейчас отстал этот невозможный, вот это было бы счастье.

Так нет же. Висит и висит над ним, стучит ему пальцем по темечку, сердито вздыхает и опять стучит. Не больно, но очень уж обидно.

И главное – не отвернешься, не спрячешься… Укусил бы этот палец, так не достать. Разъяренным жарой и людской бестолковостью слепнем старческая рука стремительно взвивается в воздухе, то жаляще впиваясь в ухо, то короткой неразмашистой щепотью дергая за волосы, то досадливо толкая его в затылок.

- Эх ты, неуч! Чего ждать-то от тебя? Уж сколько времени мы говорим об одном и том же. Не поняв этого, невозможно идти дальше.

 

И опять густой голос без пауз на дыхание и перерывов на раздумье. И опять что-то тяжелое, витающее в воздухе, сбивающее дыхание. Какая-то неловкость от осознания собственной бестолковости или ярость от назойливости говорящего. А еще странное ощущение потери, усиливающееся с каждой секундой… Что-то уходило от него безвозвратно, что-то совсем не связанное с этим суровым профессором «по счастью», что-то пробуждающее его неожиданно сильными толчками непослушного сердца.

 

Он открыл глаза, но не проснулся. Он лежал, слушая неровный ритм своего врага. Что бы с тобой сделать? Что?

На работу бы надо. Сколько теперь? Три? Нет, рано еще… Может, почитать что-нибудь?

Повернулся на бок. Нет, включишь свет – разбудишь детей. Они спят чутко. Проснутся – не заснут. А завтра в школу. Невыспавшись, схватят двойки, потом придется успокаивать, говорить, что бывает и хуже. А потом? Что он скажет им, когда они спросят – как это ХУЖЕ?

Нет, лучше просто полежать.

 

Решить проще, чем сделать. Тарелка-луна по-хозяйски расположила свои «нелучи» на его постели. Что меняется от того, что лунный свет - лишь отражение? Та же резь в глазах и полная неспособность его самого спастись от всепроникающей горьковатой свежести ночи. Не выключишь, не скроешься.

Не скроешься.

Повернулся. Бок затек. Кровать предательски скрипнула.

Ну, что поделаешь? Нет в жизни счастья.

Любит ли она ночи? Вот он их терпеть не может. Разве это можно любить? Каждую ночь – одно и то же. Вот этот сон длиною в жизнь… И мрачные раздумья после пробуждения.

Он закрыл глаза, старательно проявляя деланное безразличие к назойливости ночного светила.

Когда-то ему нравилось смотреть на месяц. В душе рождалось что-то хорошее и хотелось писать стихи. Стихи не получались, но его это не обескураживало. Не получаются - и не надо. Зато рядом была она, та первая, которую он любил. Потом была вторая, та, чьи дети сейчас сопят в соседней комнате. Потом та, которая ничего не дала ему: ни одного глотка свежести, которой он жаждал, - но и не забрала с собой ни кусочка его окаменевшей уже к тому времени души. Ничего, кроме коротких воспоминаний, воспоминаний без сожалений. Его это устроило. Устроило один раз, захотелось еще. Другого и с другой. Только покороче и попроще. Никаких привязанностей, никаких обещаний, никаких претензий.

 

- Испей воды, - тонкая рука подносит к его губам выточенный из оникса сосуд. – Испей воды из Леты.

Дерзкий взгляд изумрудно-зеленых глаз, рыжие кудри, обрамляющие высокое чело.

- Кто ты? – шепчет он. – Кто?

- Я Тихе, - улыбка становится насмешливой. – Богиня счастья. Забвение… Разве не этого ты жаждешь? Знаешь ли ты, в чем твое счастье? Коли уверен, испей…

Он бы с удовольствием. Все забыть – не этого ли он желает более всего? Он приближает губы к прохладному, зовущему краю.

Дарительница так прекрасна, колыхание серебрящейся влаги в чаше так маняще…

Он почти дотянулся. Почти… Коснулся нечаянно губами тонких пальцев, дрогнувших в самый последний момент.

Семицветная струя выплескивается на его одежды, делая белое грязновато-серым.

Звонкий заразительный смех заставляет его судорожно зажать ладонями уши. Отчего он звучит для него издевкой?

 

- Прошлое нельзя забывать! С воспоминаниями надо жить!

Исчезни! Испарись!

Он приподнимается на локте, отмахиваясь от этого пригрезившегося ему голоса.

- Как мне помочь тебе? Что сделать?

- Уйди! Сделай так, чтобы я забыл и тебя, и остальных. Всех.

Она улыбается. Она всегда улыбается.

«Счастлив, кто умеет познать причины вещей и пренебречь при этом всякими страхами… и неумолимой судьбой, и рокотом жадного Ахерона…»

Вергилию легко философствовать.

Он бы заставил его замолчать, если бы мог дотянуться. Да разве дотянешься. Там, в глубине веков, нет привычных ему смут и волнений, там царят оцепенение и беспробудный, бесчувственный сон.

 

- Ответь мне, дитя, что лучше? Несчастный, осознающий себя счастливым? Или же наоборот: счастливец, полагающий себя несчастным?

Мальчик старательно морщит лоб, всячески демонстрируя задумчивость.

Наконец выдыхает:

- Кто их разберет…

Спрашивающий выглядит странно довольным.

- Тогда ответствуй, что есть любовь?

Ребенок не видит никакой связи между выставляемыми перед ним вопросами. Их бессмысленная череда утомляет его и он отвечает наобум, просто проверяя озарившую его от безысходности догадку.

- Любовь – есть счастье.

Рука, недавно причиняющая такие неудобства, ласково ложится на спутанные кудри.

- Ты делаешь успехи, дитя мое.

 

- Ты все сможешь, если попытаешься…

«Ты делаешь успехи, дитя мое», - слышится.

- Господи, да оставь ты меня, вместе с Вергилием и иже с ним. Не могу больше.

Она не отводит взгляда. Улыбается глазами и краешком губ. В темноте и не разглядеть. Если бы он не знал ее… Не так долго, как…

А она говорит, тихо, почти неслышно. Но ее не остановить. В изнеможении он закрывает глаза. Есть вещи, против которых он бессилен.

 

Я хочу рассказать тебе одну вещь. Ты выслушай меня просто, просто выслушай. Не спорь и не соглашайся. Просто выслушай.

 

Солнце красноватым диском опускается, ложится на верхушки деревьев. Они становятся теплого цвета меди.

- Ты видел, как красиво? – она смеется и дергает его за рукав. – Ну, посмотри же, посмотри!

И он улыбается в ответ.

- Я вижу. Но я вижу кое-что еще более прекрасное.

- Что?

Она мимолетно касается взглядом его лица, и чертики в ее глазах скачут, как полоумные.

Ему знакома эта игра. Его теплое дыхание смягчает упрямую линию ее губ.

- Закрой глаза и увидишь.

Торжествующая улыбка перетекает с его губ на ее.

 

- Растопи свое сердце, милый. Просто люби, когда любится. Ненавидь, когда сердце твое ненавидит. И живи…

- Ты говоришь банальности.

- Я говорю то, что думаю.

- Значит, ты, по меньшей мере, неоригинальна.

- Значит, да. Позволь себе быть счастливым, и ты станешь им.

Губы его кривятся.

- «Хочешь быть счастливым – будь им»?

Улыбается в ответ терпеливо, как ребенку.

- Я открою тебе секрет счастья. Счастье в любви без раскаянья. И без страха.

 

Солнце опять спряталось за темным балахоном Учителя.

- Жалкая участь ожидает тех, кто стремится оберечь свою жизнь с помощью стен безучастия и безразличия. Несмотря на кажущуюся их прочность… Тот, кто укрывается за ними в поисках покоя, никогда не будет по-настоящему в безопасности. Ты слышишь меня, дитя?

- Слышу, Учитель…

Голос ребенка крепнет. То ли от обрушившейся на него радости познания, то ли от осознания неожиданно родившейся из ниоткуда еще очень тонкой нити понимания. Она робко протягивается между ними двумя – Учеником и Учителем.

- Скажи, что ты думаешь…

- Нет счастья выше самопожертвования…

- Сказано сильно, дитя мое… - Седая усмешка гнездится в белой, как лунь, бороде. – Но чувствуешь ли ты то, о чем говоришь? Осознаешь ли? Не возвышайся над собой, не бери больше, чем можешь унести…

Нить почти прервалась. Он, маленький мальчик, удержал ее единственно усилием воли.

- Невелика хитрость взойти на корабль, но раз уж взошел – смотри в оба!

- А разве не много проще вовсе не входить?

- Мы часто делаем первые шаги по недомыслию. Не они главное. Главное – не начать, главное – найти в себе силы идти до конца. - Теперь это уже не усмешка, а широкая, одобрительная улыбка.

- Я доволен тобой, дитя!

Мальчик поднимает голову, и в его повороте головы намечается даже некая горделивость.

- Я помню… Пустившись в путь, нужно идти до последнего вздоха. Я помню, Вы говорили…

Гулкая тишина повисает в зале. Колоколом отдается в ушах ребенка. Он ждет. Сейчас он услышит то, ради чего приходит сюда каждый день.

- Кто не умеет захлопнуть дверь перед своими чувствами, тот уже не изгонит их, когда они вторгнутся внутрь, говорят мудрецы. Но не в этом ли счастье? – Пауза. Вздох. – Не слушай их, дитя. Что может посоветовать старость? Умеренность, осторожность… Все это придет и к тебе. Но что есть жизнь без страстей? Без слез. Без искренности. Без любви. Пустая оболочка… Корабль без парусов… - Взгляд старика затуманивается. – И боль – ее неотъемлемая часть. Она указывает нам, что мы еще живем…

 

Менялась погода. Сперва туман пеленой поднялся от земли. Заволок все кругом, упрятал недавно полыхавшие светляками травы под своим пуховым одеялом. Поднялся выше. Соприкоснулся с пеленой, спускающейся с небес. Смешался с ней доверительно.

Потом уравновесился, уплотнился, обрел силу.

Темнота ухватила перешедшую к ней власть, отодвинула, наконец, от него, то ли спящего, то ли бодрствующего, ЕЕ тень.

Он вздохнул облегченно. Наконец.

Улыбнулся подкрадывающемуся покою: короткому, ненастоящему… Обманчивому предутреннему покою. Завтра будет завтра. На сегодня он свободен.

 

«Спасти человека против воли – все равно, что совершить преступление», - сказал Гораций.

Ему виднее. Вечный город располагает к размышлениям.