Мы приходим оттуда другими. Мы становимся собой. Среди ада что-то поднимается там, внутри, ломая хрупкие перегородки первого, юношеского опыта, заполняет все… И мы оказываемся лицом к лицу с собственной сутью. И возвращаемся другими.

Сейчас я никому не судья. Там судил, карал, миловал… Но не сейчас.

Может быть, это от отца? Он прошел всю войну и принес домой только собачонку, размером с крысу, которую подобрал где-то, обогрел и накормил. И она спасла ему жизнь. Он не брал ничего с трупов, хотя вокруг грабили, он не поднял руки на женщину, хотя вокруг насиловали. И верил, что только поэтому вернулся.

Я обыскивал мертвых. Брал оружие и наркотики. От болевого шока умирают быстрее, чем от ран, поэтому я брал наркотики и давал их раненым. Или кто-то давал их мне. Но я знал: пока мы здесь шныряем по трупам, там, наверху, кто-то пишет гусиным пером по пергаменту. Записывает часы, перстни, золотые коронки, каждый патрон, каждый пакетик гашиша… И потом, когда под свист и щелканье я бежал от камня к камню, я знал: тот, наверху, разворачивает свой длинный свиток и принимает решение. Многие рассчитались уже там. Многие вернулись. Каждый со своим списком.

Я пью водку. Но три-четыре бутылки в течение дня производят на меня мало впечатления. Я все та же смертоносная машина, в которой только и нужно, что поменять смазку. Я знаю, что у меня вторая стадия алкоголизма, и что не сегодня - завтра мне придется начать лечение. Это моя работа – знать.

Сегодня в обед я опрокинул по стаканчику с Серегой. Он терапевт и сидит на профосмотрах. Я знаю, чем он зарабатывает на хлеб. Еще я знаю, что он взял женщину с двумя детьми, и знаю, какая у него зарплата. Он отрабатывает каждую полученную копейку. И поэтому я знаю, что он может на мне доверять. Вчера к нему приходила девочка, инвалид первой группы. Серега не поверил. В карточке черным по белому написано: родовой плексит. Это значит, что при родах был передавлен крупный нервный узел, и ребенок обречен жить с кукольными ногами. А она ходит. «Как?» - спросил Серега. «Брат вылечил». Вернулся из армии и лечил. По полной программе строевой подготовки. Каждый день по много часов. И сестра встала и пошла. И Серега встал и пошел домой, к детям. А я сидел и думал. Ни о чем.

Я знаю такие истории. Я же сказал, это моя работа.

Его призвали в Афганистан из маленького шахтерского поселка. Есть на просторах нашей Бывшей Родины крупный промышленный и научный центр, со всех сторон окруженный такими вот шахтерскими поселками. Родиться там – проклятие. Но и там живут люди.

Отслужив положенное, он вернулся. Женился. Шахты уже стояли. Поэтому он развелся и снова ушел в Афган. В десантно-штурмовой батальон по контракту. Полтора года под моим началом. Потом снова домой. А там его чуть не сразу разыскала бывшая жена. Ей нужны были деньги.

В былые времена дети в таких поселках начинали с водки. Потом пришли наркотики. Она уже плотно сидела и на том, и на другом. А на руках у нее был грудной ребенок. Она говорила, что ребенок его и требовала деньги на содержание и лечение. Выношенный токсикоманкой, мальчишка пришел в мир с диагнозом: детский церебральный паралич. Парень пришел взглянуть на своего ребенка. Концлагерной худобы, весь в пролежнях и опрелостях, с закисшими глазами… Он молча развернулся и вышел. А через несколько дней с его женой произошел трагический несчастный случай: не рассчитав дозы женщина выпала из окна. Быстро оформив все формальности, парень забрал мальчишку себе.

Я все знаю об этом «несчастном случае», это моя работа. Не знаю только, был ли он уверен, что ребенок – его сын, или просто так решил.

Как раз в это время махровым цветом расцвел первый бизнес, распустился первый рекет, запахло первыми разборками. Уголовщины было много, профи – мало. Нужно было жить самому, лечить и растить сына.

Он работал чисто. Я видел материалы. «Белил балкон, оступился, упал.» «Чайник залил газ, задремавший хозяин задохнулся.» Он ни о чем не забывал. Ни об известке на трупе, на о валике на недобеленном балконе, ни о лужице от выплеснувшего чайника на новой газовой плите… Я сам его учил добросовестности. Там, в горах, от этого зависела наша жизнь.

Все остальное время и деньги он тратил на сына. Переехал в город, поближе к большой медицине. Но большая медицина только разводила руками: поддерживайте общеукрепляющими и церебральными препаратами и живите как можете.

Видали дэцэпэшников? Тощенькие, разболтанные, как марионетка с оборванными ниточками, которую ведет пьяный в дрезину кукловод. А у этого еще и частичный паралич левой стороны… А внутри страдает здоровый чувствующий ребенок.

Отец делал что мог и не знал, что еще можно сделать. Он почти смирился, но ему повезло.

Как-то под вечер он выгуливал малого по парку. Толкая коляску мимо темной аллеи, услышал шум. Трое подростков наехали на пожилого, кабинетного вида мужчину. Тот был подшофе и выступал в роли жалкой и беспомощной. Парень шуганул мелочь, поднял пострадавшего, отряхнул. Разговорились. Мужчина оказался врачом, доцентом кафедры неврологии… Бегло взглянув на ребенка в инвалидном кресле, клялся и божился, что мальчишке можно помочь, что это не пьяный базар, и совал своему спасителю мятую, пахнущую водкой визитку.

Утопающий хватается и за соломинку. Парень собирался три дня , но все-таки решился и пошел к доктору. Доцент не обманул. Обследовав мальчишку, долго и обстоятельно говорил с отцом.

- Дай ему ту же программу тренировок, какую сам прошел в ДШБ, только дробно. То есть часто и понемногу. По пять-шесть подходов ежедневно. Гоняй на тренажерах, ставь на вращающийся круг, дай нагрузку эспандером, гантелями. Не жалей, все лучше, чем растительная жизнь, а ты не вечный. Но будь осторожен. После каждого сеанса нагрузок – массаж, уделяя парализованной стороне пятикратное внимание. И чуть что неясно – звони, приезжай. Будем смотреть, корректировать.

Сейчас мальчишке двадцать. Когда он забывается, у него дрожит левая рука. Тогда отец тихо говорит ему: «соберись», и все приходит в норму. Глядя на них, очень немногие скажут, что сын был наполовину парализованным калекой, а отец зарабатывал на жизнь убивая на заказ. Но это было. Я знаю.

Знать – моя работа. Но есть тот, кто знает больше меня и всех живущих. И он пишет. Гусиным пером по пергаменту. Поэтому, когда я захожу в церковь, чтобы проведать батюшку, рядом с которым вжимался в скалу в Кандагарском ущелье, я ставлю свечу к лику архангела Михаила – покровителя воинов и спрашиваю себя, что же записано у Того Парня? Или, как блуднице, «ему многое проститься, потому что он много любил»?