Мы шли по улице Марата, потом свернули на Кузнечный.

- Смотри, здесь жил когда-то Достоевский. – кивнул Андрей на большой старинный дом.

- Знаю. Здесь его музей, - зевнула я. – Пошли домой.

- Почему ты все время хочешь домой? Хоть раз погуляем.

- Холодно уже.

Он снял куртку, небрежно бросил мне на плечи.

Я знала, что ему тоже холодно, но куртку обратно не отдала. Хочет гулять – пусть гуляет.

Он о чем-то задумался и пошел вперед – ссутуленный, абсолютно лысый. Старше меня на шесть лет. Пьяница. В голову лезло только плохое.

Нужно было срочно вспомнить что-нибудь хорошее, а то дома будет очередной скандал. Крым! Мы были в Крыму в этом феврале. Немного опоздали, попали в разгар циклона. Было прохладно, чуть больше нуля. Но все равно – море, камни. Я с детства любила море и камни. И миндаль уже к тому времени зацвел.

Мы с Андреем тогда безумно любили друг друга. Я не понимала, как это происходит, но то, что происходило, было похоже на какой-то неведомый полет, будто в небесах разверзлась дыра, и я сквозь нее вижу ту эйфорию, в которой была раньше, до жизни на земле.

Он испытывал что-то подобное. Я это видела в его глазах. Его карие, чуть раскосые, вечно печально-мутные глаза теперь светились!

- Я люблю тебя, - шептал он мне во влажном воздухе Крымской ночи, неуловимо касаясь губами мочки уха, - Я как на Американских горках – у-уух!

Он хватал меня на руки и выносил на балкон виллы, в которой мы жили. Перед нами простиралось темное, тяжелое море, над нами – полное звездных точек небо, а внутри нас огонь – который, как тогда казалось, не прекратится никогда.

- Навсегда, - шептал он.

- Навсегда, - отвечала я.

 

Вилла, по сути, была частной гостиницей, кроме нас в ней никто не жил. Вернее, внизу, на первом этаже, в сауне жил некий Дима, тридцатилетний парень, здоровый, искренний и слегка глуповатый. Мы часто по вечерам спускались к нему погреться. А потом, визжа и отфыркиваясь, бежали по прибрежным камням к морю и окунались в леденящие волны.

Дима встречал нас после моря с нагретой сауной, как гусей загонял в парилку, и мы снова жарились, прижавшись друг к дружке, словно символ дружбы народов: у Андрея кожа белая, как молоко, мои же южные крови подарили мне смуглый, коричневатый оттенок. Где вы так загорели? – этот вопрос уже стал привычной для меня идиомой. Когда мы выбегали снова, нас уже ждал ящик холодного пива и гитара. Дима, как сказочник, предоставлял нам все радости жизни: его природная доброта давала ему прочувствовать нашу любовь, и он поддерживал ее, как небывалое чудо. Пили пиво, Дима пел местные, украинские песни, потом гитара попадала в руки к Андрею. Он играл божественно. Его белые тонкие пальцы скользили по грифу.

- Образование, - довольно, с чуточкой белой зависти приговаривал Дима.

Да, у Андрея было музыкальное образование. Он играл только то, что мог каким-то образом «снять» , импровизировать не умел.

Прямо пропорционально исчезающему пиву - Андрюшины глаза гасли, речь становилась бессвязной, и Дима, закаленный на Крымских глинтвейнах парубок, хватал моего ненаглядного подмышки и тащил наверх, в кровать. С таких моментов начался конец эйфории.

 

Андрей свернул на Владимирский, дождался меня.

- Зайдем куда-нибудь, поедим?

Поедим - это значило выпьем.

- Лучше домой? У нас ужин.

- Опять домой? – его раскосые глаза вспыхнули еще более коричневым огнем. – Ты хочешь постоянно быть дома?

Он больше не любил меня. Я это знала, но ничего с собой поделать не могла. Мое чувство, хоть и притупилось, но оставалось на месте. Тем более я знала, что он беспомощен в своей зависимости, и я ему нужна, как поддержка, опора, как.. Нужна, и все тут. И я была рядом.

Зашли в какой-то бар. Он заказал графин водки и сухое вино для меня.

- Будешь есть?

- Буду.

Пока я копошилась в меню, украдкой поглядывая на цены, он уже выпил водки, и теперь сидел, разглядывая меня, как изваяние в музее восковых фигур.

- У тебя нос кривой, - сказал он, подпирая свой лысый череп рукой.

- Знаю, - не поднимая головы, ответила я. Потом отложила меню и добавила:

- Зачем об этом говорить, ты же знаешь, что в прошлом году мне его сломали.

Он еще налил водки.

- А в Крыму ты вывихнула палец. – он выпил. – А в прошлом месяце ты лежала с ангиной в больнице.

- И что? – я залпом осушила бокал.

- Мне надоели твои больницы, вот что. У нас в доме пахнет аптекой.

- Все люди болеют.

- Не все. Я не болею.

- Болеешь, - я кивнула на графин.

Он рассмеялся.

- Это не болезнь – это прихоть.

- Болезнь.

- Ты ведь будешь еще вина?

- Буду.

- Ну, так чем же ты отличаешься от меня.

- Я выпью вина, поем, и завтра у меня все будет нормально.

- А у меня что-то будет ненормально? – он ухмыльнулся своей кривой ухмылкой.

- Завтра ты утром будешь мучаться, пока не выпьешь снова. И вечером…

Принесли вино и еще один графин.

- Послушай, дорогая, тебе не скучно, оттого, что ты все знаешь?

- Я далеко не все знаю. Иногда мне кажется, что я вообще ничего не знаю.

- Тогда зачем ты говоришь мне, что со мной будет? Что будет – то будет. Об этом не знает никто, кроме Господа. Но ты не крещеная, вот и ответ на все твои больницы.

Внутри меня все закипало. Когда пьяный Андрей начинал обвинять меня в безверии, мне становилось тошно.

- Каждый волен обращаться к Богу, когда подходит его час. Я верю в Бога. Только понимаю его по-своему.

- Вот-вот, - кивнул он, пережевывая только что принесенное горячее, - Ты все делаешь по-своему, и думаешь, и чувствуешь. У тебя на вершине - Ты сама. А у меня Бог.

- И что?

- Ничего. Тебе ломают носы, ты падаешь, калечишь пальцы и валяешься по больницам.

- А тебе?

- Мне ничего не ломают, - он был ужасен в эту минуту, мне захотелось убежать, но я осталась сидеть, ковыряя вилкой вареного судака. – Ни-че-го.

Я поняла, что сегодня предстоит адово пекло. Будут крики, Андрей соберет уйму собутыльников, будет всех поить водкой, а в промежутках рассказывать, какая я нехорошая, практически ведьма, а все из-за того, что не покрестилась в церкви. Собутыльники, алчно поглощая водку, будут кивать, рассуждая полумертвыми языками о православии, христианстве. А потом он начнет меня выгонять. И оскорблять тоже начнет.

Я посмотрела на Андрея. Он жадно разрывал зубами мясо, как хищник, изголодавшийся после перехода через горы. Он и не думал обо мне. Он не помнил меня в этот миг. Мы были незнакомы.

- Здравствуйте, - сказала я, - Можно посидеть за вашим столиком?

Он с трудом сфокусировал взгляд на мне - видимо, сейчас я представлялась ему каким-то расплывчатым изображением женщины.

- Можно. Вас чем-нибудь угостить? – спросил он, плетя слова, как лапти.

- Спасибо. Вы здесь один?

- Да, я всегда один.

- Как волк? – я отпила вина, - Одинокий волк.

- Тебя как зовут? – глухо проговорил он.

- Маша.

- Пойдем, Маша, ко мне.

Я молчала. Он расплатился. Я помогла ему выйти из бара, поймала машину, и скоро мы были дома.

Мои предсказания были точны и до мелочей правильны.

Андрей сел, вернее, привалился к телефону и стал названивать каким-то людям, и вскоре эти люди стали приходить, каждый – с бутылкой, и они пили водку, и Андрей обнимал меня и говорил, что наконец-то познакомился с нормальной бабой, без амбиций, и что он меня любит. Собутыльники кивали – они знали меня, и думали, что мы с Андреем играем в странную игру. Да, по сути, это была игра. Я была на сцене. Андрей – в другой плоскости, на которой балансировал совершенно один, и это тоже являлось представлением – цирковым.

А потом он утащил меня в спальню, и была пылкая, пропитанная перегаром, ночь. И я знала что сейчас, в другом измерении, будучи неспособным попасть в эту реальность , он любит не меня, он любит какую-то другую женщину, нормальную бабу, без амбиций и, скорее всего, крещеную.

Я почти всю ночь не спала – под звуки продолжавших банкет собутыльников, которые громко включали одну и ту же песню, и я даже один раз вышла, попросила сделать потише.

Потом они и вовсе затихли.

Я провалялась до рассвета, прячась за подушками от Андрея, его храпа и пьяного бурчания.

Потом я встала, оделась, прошлась по квартире, натыкаясь на валяющиеся спящие тела, поставила чайник.

Затем услышала слабый стон:

- Марина…

Я прошла в спальню. Андрей лежал, скрючившись от невыносимых похмельных мук. Мне было жалко его, но я уже приняла решение, и отгоняла жалость, как назойливую слабость.

- Марина ушла, - сказала я, - Сегодня ночью.

- Куда ушла?

- Навсегда.

- Ты что говоришь ? – его лицо было синеватого оттенка, хотя, быть может, это был отсвет от гардин.

- Меня зовут Маша. Мы провели с вами ночь, и мне пора домой.

- Останься…

- Вам что-нибудь нужно? – холодным тоном поинтересовалась я.

- Выпить. – глухо ответил он, глядя на меня.

Я принесла ему водки и какой-то еды. Он поглотил все это здесь же, в постели.

- А Марина…

- Извините, но Марина ушла. А вас я не знаю, и вы мне не нравитесь. Меня зовут Маша. Прощайте.

 

Он не пошел за мной. Он ничего не понял. Он никогда не понимал моих перевоплощений, только раньше я это делала незаметно, а теперь – скрываться было уже ни к чему.

 

Я вышла на Невский. Было раннее утро. Редкие прохожие. Холодное солнце. И свобода. Привкус далекой любви еще танцевал на кончике языка, обвивал шею, но мое решение было четким и беспристрастным.

Когда мы познакомились с Андреем, меня звали Ольга.

Мариной я стала, когда мы уезжали с Крыма.

Теперь я была Машей. И шла по Невскому проспекту, в мыслях о том, что нужно на днях сходить в церковь.