Она пряталась за углом панельной пятиэтажки, нервно курила и от времени до времени опасливо выглядывала на улицу, сильно вытягивая шею. Я шел мимо, торопясь на встречу, но, проходя рядом с нею, не мог удержаться и сбавил шаг. Обернувшись, она тоже заметила и будто бы выделила меня для себя среди редких прохожих, и словно ждала, пока я не подойду ближе.

- Молодой человек, - жалобно-тоненьким, дрожаще-скрипучим голоском, но в то же время с нескрываемым вызовом, окликнула она меня. – Помогите, пожалуйста. Мне за дочкой пройти надо, а эти не пускают.

Ее взгляд вновь выскочил на улицу, прошелся вдоль нескольких пятиэтажек, достиг перекрестка с мигающим светофором и замер на изжеванных фигурках трех плохонько одетых и явно нетрезвых парней, ежившихся от ветра, щелкающих семечки и о чем-то переговаривающихся.

- Но каким образом?… - опешил я, немало удивленный ее неожиданной просьбой.

- У вас вид солидный, и папка в руках, - с уважением и значимостью сказала она. – Они подумают, что вы из милиции и убегут. Просто пройдите рядом со мной этот квартал. А дальше я сама…

Ее взгляд наполнился мольбой, выщипанные дуги темно-подведенных бровей сломались, и мне показалось, что она вот-вот заплачет. И вся миниатюрная, худенькая фигурка ее располагала к этой мысли: жалости добавляли и зябко подрагивающие ее плечи, остро торчавшие из-под легкой, совсем не по погоде надетой вязаной кофточке; и узкие, прозрачные с тоненькими синими прожилками, кисти рук, сцепившиеся в мертвый узел у груди; и с сожалением, украдкой, отброшенная в сторону недокуренная дешевенькая сигаретка.

- Хорошо, идемте…

Она выскочила на тротуар и побежала впереди меня, все приговаривая: «Вот увидите, как они испугаются!». И словно в подтверждение ее слов, парни одновременно вздрогнули и напряглись, как по команде повернули головы в нашу сторону и быстренько засеменили прочь от перекрестка, изредка оглядываясь и ускоряя шаг. Когда мы достигли того места, где минутой раньше стояли они, их уже не было нигде видно.

- Тут недалеко, через квартал, мне дочку забрать надо, - совсем другим голосом, легким со сквозящей в нем радостью, будто скинув с себя тяжелый груз, сказала девушка. – Проводите уж меня.

И сам не зная почему, я пошел с нею. Она привела меня в какую-то квартиру, одна только входная дверь которой выдавала, что за люди живут здесь. С порога в лицо мне дохнуло застоявшимся смрадом, смесью застарелого перегара, зловония естественных нечистот и просто гниения. Тусклый свет сочился из кухни сквозь закрытую дверь с выбитым стеклом, и в прихожей было темновато.

Ткнувшись в вешалку, я остановился тут же, не решаясь пройти в комнату, где исчезла уже моя спутница. До меня доносился ее восторженный голос, рассказывающий обо мне, и чьи-то глухие, пьяные, одобрительные выкрики. Потом в дверном косяке комнаты вдруг возникла взлохмаченная голова, внимательно посмотрела на меня и, что-то для себя решив, исчезла за дверью снова.

- Заждались? – вышла в прихожую девушка, когда я собирался уже совсем уходить.

Я коротко кивнул, с интересом взглянув на крохотное создание, испуганно жавшееся к ногам матери. Это была девочка, лет четырех, не больше, одетая в зимнее, теплое пальто и разбитые, истертые полусапожки. Из-под вязаной шапочки девочки выбивалась светлая прядь волос, даже в темноте прихожей невольно поразившая меня своей ангельски живой белизной.

- Это Танька, - представила ее девушка и вытолкала меня из квартиры.

Вечерело. Стылый мартовский вечер был сыр и прохладен, пробирал до самых костей и гнал домой, в тепло и уют.

У подъезда мы остановились, моя спутница спросила у меня сигаретку, закурила, и, отводя взгляд, справилась насчет мелочи.

- Лапшицы бы Таньке купить, - смущенно оправдывалась она за свою просьбу.

Тут я начал ее расспрашивать и выяснил, что им обеим нечем поужинать, и негде в эту ночь спать.

- Могли бы тут остаться, да хозяева гостей ждут, тех самых…

Я понял, что речь шла о тех парнях, которых мне пришлось невольно напугать, и неожиданно предложил ей отправиться ко мне. Жил я один, комната у меня была свободна, и на одну-две ночи не жалко было приютить человека. Да и Таньку было мне очень жаль. Девочка постоянно шмыгала носом и встряхивала головой, с трудом отгоняя находивший сон. Видно было, что за день она утомилась.

- Как вас зовут? – спросил я по дороге.

- Не все ли равно, Аня, - равнодушно отозвалась девушка.

Ее поведение разом изменилось, больше не выдавало никаких признаков страха или волнения, и вообще, она будто ушла в себя, стала ровной и подчеркнуто невозмутимой, словно и не было ничего, что случилось, а я был для нее каким-то давним знакомым, к обществу которого она настолько привыкла, что перестала его замечать. Меня же мучили думы о ней, о ее судьбе и судьбе ее маленькой дочери. На вид Ане я бы дал не более двадцати, но в глазах ее плескался океан вечности, бездонного опыта прожитой жизни, и я мог ошибаться. Но более всего меня интересовало другое…

- А почему вы так испугались их? – осторожно спросил я.

- Не их, а его, одного, - глухо и озлобленно поправила она. – Он меня изнасиловал, а теперь грозится ножом пырнуть. Чтобы я об этом никому не рассказала.

Непостижимо страшные слова она произнесла так ровно, просто и естественно, словно говорила о погоде. Потом замолчала, и на все мои попытки возобновить расспросы отвечала неопределенным хмыканьем.

Дома я пустил их в ванную, а сам отправился приготовить что-нибудь к ужину. В холодильнике нашлись пельмени и колбаса, сало и соленья; к этому добавил я банку смородинового варенья и душистый пшеничный батон, а вазочку наполнил печеньем и конфетами.

- Водка есть? – поинтересовалась посвежевшая, только из душа, Аня, кутавшаяся в длинное банное полотенце и на ходу его краем вытиравшая потемневшие от мытья волосы.

Из-за ее спины, тоже укутанная в полотенце, испуганно выглядывала Танька, окатывая меня изучающим, настороженным взглядом немигающих глаз-блюдец небесно-голубой глубины.

- Водки нет, но, кажется, где-то есть немного домашнего вина…

- Водка лучше, хотя и самогонка бы подошла, - вздохнула Аня. – Если есть двадцатка, могу сбегать. Тут недалеко «точка» есть. Я быстро.

Пить мне не хотелось, но Аня настояла, и пришлось расстаться с двадцаткой. Она оделась и выскочила за дверь, а я в это время покормил Таньку. Оставшись без матери, девочка еще больше сжалась, превратившись в совсем крохотный молчаливый комочек, из которого все так же, не мигая, выглядывали лишь глаза-незабудки. Она послушно устроилась на табуретке и самостоятельно, как взрослая, стала есть. Меня поразила торопливость и жадность, с которыми девочка ела, будто опасалась, что кто-то отберет у нее кусок. Я поправлял ее, но она оставалась так же равнодушна к моим наставлениям, как и ее мать, зыркала на меня напуганным взглядом и продолжала мельтешить ложкой. От пельменей она без стеснения перешла к варенью, сунув в банку облизанную ложку, немного поела. Движения девочки становились все медленнее, глаза наполнялись сытой истомой и подернулись дымкой подступающего сна. Я едва успел подхватить ее, когда, совершенно поддавшись объятиям Морфея, она закрыла глаза и опасно покачнулась на табуретке.

Когда вернулась Аня, Танька уже мирно спала в моей кровати.

Поставив на стол бутылку с самогонкой, Аня неторопливо скинула кофту, и присоединилась ко мне. Ужин прошел без всякого интереса, натянуто и скоро. Аня, как и прежде, на робкие мои вопросы о ней и ее судьбе ограничивалась хмыканьем, торопливо, но без всякого аппетита, ела и много и часто пила, досадуя, видимо, лишь на то, что не нашла во мне послушного собутыльника.

- Переночуете здесь, - сказал я. – Я постелил вам с дочерью в спальной, а сам устроюсь в гостиной, на диване. Спокойной ночи.

Проводив ее до комнаты, я ушел в гостиную, но только успел постелить себе на диване, как дверь тихо отворилась и в нее скользнула Аня. Она была в одной легкой, застиранной и оттого посеревшей сорочке на бретельках, с распущенными волосами и равнодушным взглядом. Не успел я и слово сказать, как она, ловко и привычно подернув плечами, скинула тонкие бретельки, и сорочка плавно соскользнула к ее ногам. Никакой стыдливости не было в ее движениях. Она просто стояла, совершенно обнаженная, и ждала, глядя сквозь меня куда-то в стену. А я, ошеломленный, скользил взглядом по ее щуплой фигуре, по двум острым, небольшими грушками свисающим далеко в стороны друг от друга, грудям, по выпуклому, дряблому животу и покатым, некрасивым бедрам.

- Немедленно оденьтесь, - совершенно растеряно вымолвил я, не зная, как вести и куда деть себя. – Идите спать, уже поздно. А завтра обо всем поговорим.

- Разве ты не за этим меня пригласил? – глухо отозвалась она, и впервые за вечер в ее глазах отразилось искреннее удивление. – Не бойся, я не заразная.

И снова в голосе ее было столько простоты и привычности жизни, что мне с трудом удалось подавить поднявшуюся внутри волну отвращения к тому миру, из которого она пришла. Я помог ей одеть сорочку и отправил спать к дочери. Долго потом лежал в темноте, с открытыми глазами, и все никак не мог уснуть, думая об Ане, о Таньке, о том, что важно для них в этой жизни, а что нет.

Утром, еще до того, как я проснулся, они исчезли, прихватив с собой мой кошелек и кое-что из продуктов. Больше их я никогда не встречал.