От автора.

 

Все происходит странно, и как всегда, когда я приступаю к тщательному описанию чьей либо - жизни. Биографии этой Женщины нет в интернет – пространстве, да и вообще, нет какой – либо ее биографии на русском языке. А, между тем, Она – совершенно реальный персонаж мировой истории.

Но факел ее Судьбы, погасший в неполные 35 лет, светил, наверное, не столь ярко, как хотелось бы тем, кто, следуя требованиям моды, с жадностью поглощает сейчас яркие, гламурные, отлакированные поверхностной, холодной неискренностью жизнеописания «звезд века»: экрана, подиума, эстрады. Однодневных звезд времени пустот, «времени песка», времени – почти Небытия.

Мое же повествование, увы, совсем не последует обычному канону глянцевого блеска, ибо та, о которой я хочу рассказать сейчас, никогда особо не любила лишнего шума и суеты. В своем скромном Гессен - Дармштадском герцогстве, в Новом дворце она лишь усердно пестовала своих семерых детей, своих «милых звездочек». Двум из них суждено было стать незаходящими Светилами на небосклоне русской Истории, русской Жизни и русской православной Веры.

 

Я говорю сейчас о Последней русской Государыне Императрице Александре Феодоровне и ее родной Сестре, последней Святой - Великой Княгине - Елисавете Феодоровне .

На исходе, на изломе двадцатого столетия и в бурном начале новой Эры Водолея, Звезды эти воссияли так ярко, что хочется зажмурить глаза. Но не от холода, а от - тепла, чуть – чуть пропитанного сладковатой горечью печали, задумчивости...

Она властно окутывает их, эти образы, и смешивает с другим: далеким, неясным, но столь же - теплым и ароматным. С образом их матери, герцогини Гессен – Дармштадской Алисы, в молодости, носившей не менее звучное имя принцессы Алисы Английской - «Дамы белой сирени», второй дочери и третьего ребенка несгибаемой монархини Виктории – Александры, Королевы Британии и Ирландии и Императрицы обеих Индий.

То, что мне удалось собрать о принцессе Алисе, матери нашей Последней Государыни, воедино - из обрывков частных писем, мемуаров, дневников, биографических исследований, - я помещаю здесь, на этих страницах, и смиренно препоручаю благосклонному вниманию моего Читателя.

Итак, начнем, пожалуй.

 

Алису Английскую с самого детства окутывал любимый ею аромат ландышей и сирени. Сирень - белая, лиловая, пестрая, разных оттенков - в изобилии росла в парках Осборна и Виндзора, Фреймора, Сандрингейма и Бэлморала – местах, где маленькая принцесса неизменно проводила весну и лето. Ландыши же она всегда собирала вдоль парковых аллей и тропинок, они, свежими, прохладными бусинками прятались в пряно - зеленой густоте травы. Их неповторимый аромат казался ей волшебным, пронзительным, кружащим голову, так похожим на мелодию, которую напевали в тишине эти маленькие, чудесные цветы – колокольчики с хрустальными голосами. Вечерами, лежа в постели, она старалась представить их живыми, танцующими, как эльфы на лужайке, серебристый в лучах луны, светлый, с горьковатым ароматом, вальс. Об этом сказочном вальсе она рассказывала старшей сестре, Виктории – Адельгейде. Та всегда выслушивала внимательно, но с сомнением покачивала головой:

- Алики , ты так красиво выдумаешь! Как будто - сочиняешь сказку. Но ведь ландыши не могут быть эльфами. Или эльфы – ландышами. У эльфов зеленые лица и длинные, торчащие уши. Еще у них за спиной есть маленькие, прозрачные крылышки. Они больше похожи на бабочек, а не на цветы. Так говорит няня.

- Я и не спорю, – спокойно отвечала фантазерка. - Но ландыши все равно – волшебные. Они так пахнут!

- Да, - тут же соглашалась Викки, - они, наверное, братцы сирени. Ведь растут рядом.

Засыпая, сестры неизменно договаривались утром пойти вместе к большому озеру - запруде, где сирень разрослась так пышно, что ее лиловые, кудрявые ветви опускались прямо в воду, купались в ней....

К мокрым, отяжелевшим веткам частенько подплывали юркие, серебристые рыбки, хорошо различимые в прозрачной глубине вод: форели, карпы... Наверное, и они тоже околдовывались ароматом сирени, потому что медленно, пьяно кружились на месте - иногда более получаса! - и то и дело беспомощно утыкались ртами в ветки, как будто пытались проглотить горсть бледно – лиловых или белых, крупных цветков: сирень была махровая, пятилепестковая, приносящая горьковатую освежающую глубину одиночества... Обе сестры любили ее безмерно, эту глубину. Хотя нельзя было сказать, что их утомлял шум дворцовой жизни – они всегда были несколько в стороне от нее. Редко подолгу видели мать, маленькую, энергичную женщину со звенящими жемчужными браслетами на запястьях пухлых ручек, которые были все «в перевязочках», как у розовощекого младенца. Мать казалась детям издали полной бело - фарфоровой куклой - изнеженной, закутанной в дорогую пену брюссельских кружев. Но кукла была строгою недотрогой, и подходить к ней всегда было немного страшно. Взгляд ее больших светло - голубых глаз почти постоянно был также тверд, неподвижен и холоден, как льдина или как айсберг в океане. Айсберг обретал некий жизненный огонь, теплоту, интерес, живость только тогда, когда рядом с нею находился их отец, принц - консорт Альберт... А, может быть, детям просто - так казалось? Крохи, они, конечно, не умели снимать с плеч Матери тяжесть огромных государственных забот, печалей и тревог, так, как умел это делать он, их «милый ПапА», спокойно – невозмутимый Супруг, тень Королевы.

 

Принц Альберт старательно грел руки у огня, потом этими же холеными белыми руками обнимал за плечи жену и, усаживая ее в кресло в большой гостиной Виндзорского замка, в полутемных, гулких сводах которого сказочным эхом отдавались его шаги и приглушенный кашель; и негромким, веселым голосом рассказывал супруге и детям весьма подробно о том, над чем он работал сегодня, какой его проект остался незавершенным, какой же - почти закончен; кого он принял с визитом или просьбою, а кому - написал письмо, что прочел, где гулял. Королева улыбалась, кивала головою, иногда переспрашивала, что - нибудь, и отец охотно повторял подробности. Замечая, с какою теплотою скользит его взгляд по лицам детей, мать делала едва заметное движение плечом, и дети робко прижимались к ее подолу ее кринолина, прятали личики в ароматной шершавости ее кружевной накидки. Викки, как старшая, позволяла себе вольность: осторожно окутывала ноги Матери пледом. Строгое лицо Властительницы, похожее на бесстрастную маску, тогда - чуть смягчалось, на нем мелькала какая – то тень улыбки. Дети грелись и этим мельканием, как драгоценностью, как редким солнечным лучом, пробившимся сквозь хмурость облаков, таких привычных в Англии.

 

Случалось, порою, и иная, трогательная картина в эти «каминные», семейные мгновения. Пока ПапА, бывало, красочно живописал своей «милой Тори» о том, какие красивые фиалки распустились на одной из клумб в дворцовом парке, или о том, каких диковинных размеров форель ему удалось выудить из пруда, та блаженно погружалась в сладкую, уютную дремоту. Алики и Берти, ее шалун - братишка, юный наследный принц, неповоротливый лишь во время учебных часов, и егоза во все остальное время дня - сидели рядом с нею, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть ее мимолетный отдых... Обычно все время МамА Виктории подчинялось только королевским делам. Дети не знали, когда она вставала, когда - ложилась спать. До поздней ночи Мать засиживалась над документами в своем кабинете рядом с Алой гостиной в Букингэме. Иногда Алики вместе с Викки или братом, затаив дыхание, заглядывала в замочную скважину резной, массивной двери. Маленькая фигурка в белом кружевном капоре тонула в глубоком бархатном кресле, гладко перекатывались, переливаясь в мягком неверном свете высоких напольных канделябров, жемчужины браслетов на руках. Звенели медальоны - подвески, спускавшиеся с браслетов на тоненьких цепочках. Звук этот всегда был еле слышен, но Алики тотчас улавливала его нервным, чутким слухом...

Один из медальонов, МамА, часто, но лишь на малый миг оторвавшись от бумаг, трепетно и с нежностью прижимала к губам... Дети знали, что это был портрет их Отца. Другим подвескам - с миниатюрными детскими портретами - теплоты пухлых материнских губ доставалось меньше, а, может, у них, маленьких озорников - шпионов просто недоставало терпения подолгу смотреть в замочную скважину? Ведь, едва заслышав, чьи то шаги или шорох в кабинете, малыши, зажимая рты руками, на цыпочках, испуганною стайкой тотчас упархивали в свои детские комнаты, бежали к игрушкам и куклам. Укладывали фарфоровых прелестниц, заботливо накрывая их кружевными одеяльцами в деревянные кроватки с резными спинками, расставляли по местам в шкафах – горках миниатюрный веджвудский фарфор кукольных сервизов, книги, деревянные кубики, шары бильбоке, мячики и воланы для игры в серсо.

Неукротимую тоску по теплу материнских рук и глаз они старательно укрывали где- то в уголках своих маленьких сердец, отдавали горьковатому запаху сирени, ландышей, глициний и роз... В букеты, расставленные по фарфоровым и хрустальным вазам в их уютных и простых комнатах с белою мебелью, обитой веселым кретоном, то и дело падали легкие слезы обид, недоумения, не прощения....

Слезы сначала - девочек, потом уже и – рослых, несколько застенчивых, угловато – грациозных, бледноликих барышень. Боль одиночества, растворившаяся в них, была сильнее любви... Только - на время?

 

Но оно, это время, катилось и катилось безудержно, а они - все взрослели, но почти ничего, ничего не менялось в их размеренной, упорядоченной твердой рукой Матери, жизни! Та же глубокая, одинокая сосредоточенность в учебе, книгах, мечтах, редкие балы, постоянная требовательна, невидимая опека Родительницы, над которой они, порою, недоумевали, но которой – молча и терпеливо покорялись, внутренне чувствуя какую - то странную ее справедливость и одновременно - зависимость от нее. Еще в отрочестве Алиса и Виктория увидели картину, которую обе не могли забыть, спустя годы, настолько она их потрясла. Как - то, в поздний час воскресенья, они опять заглянули в замочную скважину – по старой, шаловливой привычке детства. Во дворце все давно и безмятежно спали.

Даже лакей, следящий за свечами, устало дремал в кресле, в соседней зале. И только их маленькая, упорная МамА Виктория все еще - бодрствовала. Она сидела в кресле, склоняясь над бумагами в тяжелых папках с золотым грифом, а на голове ее, поверх привычной домашней кружевной наколки, сияла нестерпимым блеском, похожая на маленькое разноцветное солнце, корона Британской Империи. Через несколько дней, как уже знала Алики, МамА предстояло выступать на открытии Парламента и она нарочно заранее надела корону, чтобы хоть немного привыкнуть к ее тяжести.

 

Дети впервые видели Мать такою: атлас синего капора, теплые пантуфли из гагачьего пуха на крохотных ножках, и огромное, слепящее взор великолепие Монаршей власти, которое они внезапно и неотвратимо, навсегда ощутили, как давящий груз тяжелого камня. Их неустанное восхищение матерью, смешанное со страхом, с тех пор еще - увеличилось, но выразить его словами они не могли – сдержанность Царственной родительницы этому всегда чуточку мешала. Лишь позднее, став совсем взрослой, выйдя замуж и пестуя на берегах Рейна свою собственную, большую и сложную семью, Алики до конца поняла и оценила тихий и молчаливый подвиг Женщины, для которой любовь к Стране была всегда несколько в тени ее чувств к родным... Для того ли, чтобы сердце не изнеженное любовью, не впитавшее до конца ее эгоизм, капризность, своеволие, всегда хранило необходимую для мудрых решений прохладную твердость? Кто знает, кто может угадать? ...

 

Алики – нежная и покорная дочь – напротив, - не могла до конца проявить такую вот фамильную, «королевскую», твердость даже в отношении своих личных интересов. Она глубоко увлекалась медициною и хирургией, но мать не позволяла ей слишком часто бывать в лазаретах и корпеть над медицинскими справочниками - для британской принцессы есть занятие лучше: посетить картинную галерею Тейт в сопровождении леди Литлтон или выставку технических чудес, организованную ее Отцом, принцем Альбертом, в Хрустальном дворце. МамА Виктория так гордилась этой выставкою, и тем, сколько труда вложил принц – консорт в кропотливый сбор ее экспонатов - станки, вышивки, образцы ремесленного, механического и всякого другого рода искусства везли в Лондон со всех концов страны, из всех ее колоний и пределов, даже из Европы, - что не стеснялась выражать открытое недовольство и недоумение, если кто - то из представителей общества или деловых кругов осмеливался говорить ей, что не смог или еще не собрался оценить экспонаты выставки по достоинству.

Что понравилось на выставке самой Алики более всего, так это ручные павлины, привезенные из далекой Индии, заросли диковинных цветов и растений в кадках, и два высоких резных кресла - трона, инкрустированных вручную, из редчайшей породы какого то тропического дерева, название которого трудно было выговорить.

Название не давалось даже и умнице Викки, которая, будучи любимицею отца, могла подолгу просиживать у него в кабинете, листая самые разные фолианты и манускрипты, среди которых были даже списки с древних папирусов времен Нефертити и Эхнатона! Но и в папирусных копиях они с сестрою не нашли точного перевода на английский язык породы этого дерева... ПапА лишь лукаво посмеивался, чуть морща лоб, но так и не сказал тайну названия, выслав дочерей из прохладного кабинета, где в любое время суток горел камин - ПапА странно и подолгу зяб...

 

«Ищите секрет сами!» - улыбался он.- «Лучше учите родной язык и книги о путешествиях... Особенно сэра Джонатана Ливингстона».

Девочки так и делали. Уединялись в комнатах, усердно перелистывали альбомы, словари и энциклопедии, спрашивали совета даже в письмах к брату Альберту, учившемуся в то время в Тринити - колледже. Но тот мало чем мог помочь: жизнелюбивая натура и интересы легкомысленных друзей постоянно одерживали верх над его стремлением постигать тайны любых наук. Он предпочитал сомнительные прогулки, пирушки и концерты серьезным книгам, и лишь добродушно отшучивался в письмах к сестрам.

 

Младший же брат Лео, часто болеющий и проводивший время свое в постели и в долгих консультациях с врачами, тоже был далек от их странных, пустячных для него проблем. Лишь улыбался и пожимал плечами. Так что, со всеми своими вопросами и мыслями застенчивые принцессы часто оказывались наедине. Леди Литлтон, леди Мельбурн и другие придворные дамы, на всех их робкие попытки удовлетворить пыл любознательности лишь фыркали и покачивали головами, шурша шелками. Барышням не пристало, по их мнению, столь умничать и философствовать, ударяться в ботанику, медицину и прочие «отвратительные серьезности». Так что, толку и от дам, и от братцев – принцев добиться было никак невозможно! Что же тут можно было поделать?!

Рассудительная Алики и вообще – то привыкла во всем советоваться со старшей сестрою, даже доверять ей неумелые и трепетные секреты, рисуемые пылким воображением, неясными предчувствиями и неопределенными страхами перед волнующим будущим - перед всем тем, что открывается перед каждою девушкой в пору ее расцвета.

 

Впрочем, Викки пришлось испытать волнения перемены жизни раньше, чем ее подруге – сестре. Уже шестнадцати лет от роду старшая английская принцесса Виктория - Адельгейда была обручена с наследником престола Пруссии, принцем Фридрихом. Помолвку свою юная Виктория встретила глухим отчаянием: ей не хотелось расставаться с родиной, родителями, привычным сдержанным и прохладным уютом Букингэма, Виндзора, Сандрингейма, Осборна. Осборн нравился двум старшим сестрам, особенно – замок - вилла на острове Уайт, в итальянском стиле, увитый розами и глицинией, с уютом изящных комнат, наполненных светлой мебелью – подлинные изделия лучших краснодеревщиков и столяров соседки - Франции, - статуэтками на полках шкафов – горок, этажерок и витрин, с каминами необработанного мрамора, дающими жаркое, уютное тепло по вечерам; с обширной библиотекой, где отец засиживался допоздна; и большою прохладной галереей - коридором, где можно было свободно играть в лапту, серсо или прятки, одновременно придирчиво разглядывая великолепные портреты кисти Рейнолдса, Гейнсборо ****

 

Правда, шедевры Томаса Гейнсборо по приказанию ПапА вскоре увезли в Лондон, в Национальную галерею Тейт, а на место его картин повесили огромное, почти во всю стену, изображение Царственной семьи, парадный портрет кисти Франсуа Винтенхальтера - самого изысканного живописца Европы. Когда Алики впервые увидела эту картину - почти стенное панно - законченной, то внутренне ахнула: такою одинокой и неприкаянной казалась на полотне фигура ПапА, тянущего руки к Супруге – Королеве, спокойно и величественно восседающей в кресле с витой, золоченой спинкой в алом бархате, в окружении всех своих детей!

Тогда, в первую секунду, ошеломленная, Алики подумала, что, возможно, ПапА совсем недолго осталось быть рядом с ними, но тут же начала кусать себе язык, отгоняя дурные мысли. Ей даже не хотелось делиться ими с радостно – оживленною Викки, которая, узнав, что свадьба ее с прусским наследником престола отложена на целый год, слегка повеселела.

Но год пролетел так быстро! И лишь после отъезда Викки в Берлин, в июне 1861 года, Алиса вдруг узнала от отца, что и ей на скачках в Эскоте как - то ненавязчиво присмотрели жениха – добродушного, симпатичного молчуна и увальня - герцога Людвига Гессенского. Его маленькое ухоженное герцогство отделяло от Англии сотни миль и море , потому - то сначала румяная от смущения Алики и не могла воспринять сватовство гостя - герцога всерьез. Но ей, как взрослеющей принцессе, безусловно, льстило его, пусть и несколько неуклюжее внимание: скромные подарки, букеты, попытки делать ей комплименты при встречах за утренним и парадным вечерним чаем. Во время обеда делать комплименты было никак невозможно: тратя время на любезные речи, они непременно встали бы из – за стола голодными, так как во время блестящей и многолюдной трапезы тарелки с кушаньями убирали со стола, едва переставала есть Королева, а Ее Величество всегда ела очень быстро, хоть и отличалась завидным аппетитом!

Алики нравился Людвиг. Он умел молчаливо и доверительно слушать ее во время долгих вечерних прогулок по парку. Ему одному она могла рассказать о том, что пишет ей милая Виктория из Берлина. Его одного она могла и хотела любить. В это ей верилось. Так ей казалось.

Викторию – Адельгейду, теперь наследную принцессу Пруссии и будущую Императрицу Германскую, очень беспокоил брат Берти, постоянно описывающий ей в пространных, живых, образных посланиях из Оксфорда, Кембриджа и школы Фривин – Хилл, которую выбрал для него Отец, - свою, весьма не стесненную строгостью правил и учебой, жизнь. Беспокоило милую Викки, ожидающую уже первенца, и еще одно странное обстоятельство: в Берлине, Потсдаме, Вене и даже - в пышных садах королевского дворца «Сан – Суси» было очень мало кустов белой сирени, к которым Викки так привыкла в родной Британии. Новоявленной наследнице германской империи теперь очень не хватало и ежевечерних, исповедальных разговоров с тихой и задумчивою сестрою и свежести, веющей каждодневно от огромных зеркально – зеленых прудов. В которых неизменно резвились, прыгая, и ручная форель и дивные, маленькие рыбки с золотистою чешуей и красными длинными хвостами – китайское чудо, выведенное от обыкновенного зеркального карпа, и названное так странно и длинно, по - сказочному: «вуалехвостом».…..

 

Алики утверждала с лукавою, дразнящей улыбкою, пересказывая Людвигу эти отрывки из писем сестры, что в его - то крошечном герцогстве тоже, конечно, нет такого чуда: золотых рыбок, исполняющих заветные желания! Людвиг в ответ - вздыхал, дотрагивался до пышного уса над верхней, толстоватою губою, и тотчас принимался уверять невесту, что стоит ей только пожелать, как он непременно отдаст приказанье, чтобы в патио, перед окнами герцогской резиденции, устроили прелестный, изящный бассейн с фонтаном, в котором эти чудные создания заживут прекрасно и вольно. А ему самому будет очень, очень приятно смотреть, как Алики станет кормить их хлебными крошками или засушенными личинками «ручейного червя» !

Алики в ответ заразительно смеялась, ее щеки украшали неожиданно пленительные ямочки, а очертания ее красивого рта, становились при этом еще более привлекательными. Аромат белой сирени неотступно кружил им головы, разливаясь в вечернем воздухе.

 

Впрочем, о смехе молодой обрученной паре вскоре пришлось позабыть. Совсем. В гулкие прохладные залы и отделанные дубовыми панелями галереи Виндзорского замка прокралась почти неслышными, легчайшими, как пух, шагами воровка - Смерть.

Лицо Отца, побледневшее и вытянувшееся в последнее время, осенью 1861 года, – особенно, после поездки в Кембридж, в Тринити – колледж, (где, судя по письмам его наставника, полковника Брюса, мало учился и много предавался охотничьим и иным, весьма соблазнительным, забавам неугомонный шалун Берти!), его лихорадочная слабость, выступающая утрами и вечерами в образе обильной испарины на лбу, совсем не укрылась от внимательного взгляда будущей герцогини Гессенской. Посреди захлестнувшего ее, бурно и неожиданно, вихря счастья первой любви, она оставалась все тою же: безмерно уважающей отца, серьезной, нежной и задумчивой дочерью, со странным трепетом, растерянно взирающей на эгоистическую слепоту столь же безмерной любви к нему всесильной монархини – супруги.

 

Царственная, неприступная «МамА Виктория», приходящая в холодный, до озноба, ужас от одной лишь мысли, что ее обожаемый принц – консорт может уйти на Небеса ранее ее, и что он вообще подвластен каким – либо законам естественного человеческого Бытия, наотрез отказывалась верить в серьезность его болезни.

Болезнь эта началась с простого озноба, тихо перешла в простуду с желудочным расстройством, а потом и в брюшной тиф!

Алики, как безумная, металась по углам своей девичьей спальни, дубовым коридорам Виндзора, узорчатым террасам Осборна, по огромному кабинету близ Алой гостиной - в тщетной попытке уговорить мать пригласить к отцу кого - то из сведущих и знающих докторов, вместо седовласого, самоуверенного сэра Джеймса Кларка, с золотым перстнем печаткою на правом мизинце. Доктора, совершенно утерявшего, по мнению Алики, профессиональное наитие, даруемое лишь большим опытом общения с больными и сложными случаями во врачебном деле. Но вся практика сэра Кларка - в этом именно случае - ловко согласовывалась только с категоричным желанием Ее Королевского Величества видеть супруга - принца «слегка утомленным объемом государственной работы» и несерьезностью постоянно огорчавшего его сына – наследника, «тупого и рассеянного Берти» .

Врачебные советы старого льстеца – доктора, таким образом, заключались, ради тайного, невысказанного желания Ее эгоистичного Величества, лишь в смене режима дня, избыточном тепле для ревматических костей и суставов принца – консорта и крепком бульоне из мяса молодого барашка, который Его Королевскому Высочеству строго предписывалось съедать на ужин, и который он - не терпел! О выздоровлении в таком случае не приходилось даже мечтать. Но недуг супруга всесильной монархини пышно - зеленых и туманных островов становился заметным уже не только его, терзаемой сомнениями и страхами, средней дочери Алисе. Это не ускользнуло и от внимания некоторых членов кабинета министров, с которыми часто по делам государственным встречался принц Альберт. А те, в свою очередь, поделились горькими впечатлениями и недоумением с премьер - министром. Правительство обеспокоилось, возроптало. И однажды вечером Ее Величество получило письмо от лорда Пальмерстона. Тот, в осторожных и умоляюще - почтительных выражениях, советовал Августейшей особе обратить внимание на «драгоценное для нации» здоровье Супруга - принца и просил принять лично рекомендованного им врача с совершенно неизвестной придворным кругам фамилией: Уотсон. Вердикт, с неохотою приглашенного спустя лишь неделю, эскулапа был ошеломляюще, трагически безжалостен: у Его Королевского Высочества острый брюшной тиф на фоне ослабленных легких и особых надежд на выздоровление не осталось!

Первой эту скорбную, категоричную весть услышала от врача именно Алики. С посеревшим лицом, закусив губу, она вошла в кабинет Королевы. Та стояла у окна, повернувшись к ней спиной, но после первой же фразы дочери ледяное спокойствие водительницы Альбиона обернулось страшнейшей бурей отрицания, которой бедная принцесса ранее никогда не видела и которой не могла даже и предположить в натуре матери! Королева неистовствовала. Она испускала из своих, обычно бесстрастных, уст ужаснейшие проклятия, то и дело называя дочь - бессердечной, а доктора - пустомелей! Она встречала безжалостный лик непрошенной гостьи – смерти перекошенным, багровым от гнева лицом, сжатыми кулаками и глазами, метавшими молнии! Алики на миг показалось, что мать стала как - то выше ростом, и что она непременно, в ярости, ударит ее белой пухлой маленькою ладонью, которою прежде только безразлично - ласково гладила ее пышные, темно-русые волосы.

 

Алики зажмурилась, чуть откинула голову назад, готовясь встретить удар. По щекам ее текли слезы. Но вместо этого она вдруг услышала глухие, сдавленные рыдания, разодравшие ей сердце орлиными, безжалостными когтями: упав в кресло, королева Виктория, захлебываясь от слез и кусая губами платок, по - детски безутешно качала головою из стороны в сторону. Пальцы ее дрожали….

 

Все то, что происходило потом, в последующие, мрачные дни, прочно и навсегда перепуталось в голове Алики, как путаются в ледяном столбе зимнего вихря крупинки снега во время бури. А, если говорить точнее, то горе образовало огромную черную дыру в ее голове. Пустоту. Она не помнила подробностей этих дней. Только видела пред собою постоянно, мысленным взором, страшное, безжизненно - белое, восковое лицо в дубовом, узком ящике, покрытом желто – пурпурным королевским штандартом и худую длинную фигуру в сине – красном мундире. Все это странно – чужое, неживое, похожее на заиндевевшее в стужу кленовое полено для камина, на ледяного или деревянного истукана, почему - то упорно называлось всеми вокруг ее «покойным отцом»… Ужасное это было слово: «покойный»!

 

Почему же успокоился, от чего же освободился ПапА? От душившей его непомерной любви матушки? Но, может быть, без нее он и вовсе не смог бы жить? От нелюбви холодной к нему страны, с которой его примиряло только обилие роз в садах и шум моря, возле острова Уайт в Осборне? Но земля Германии, в которую, быть может, скоро уедет и она сама, его милый сердцу замок Розенау, увы, тоже не были слишком милостивы к ПапА – он рос сиротою при живой матери, покинувшей их с маленьким братом, ради какого то скандального, легкомысленного романа!

Алиса – Алики не могла ничего о своих тайных думах сказать кому - то. Но и размышлять о своем будущем тихая принцесса в те дни - не смела тоже!

МамА Виктория, убитая горем, не могла распоряжаться похоронами, как подобает Королеве. Всем пришлось заниматься ей, принцессе Алисе Английской.

Отыскивая с помощью леди Литлтон подходящее черное платье в своем гардеробе, она вдруг наткнулась на скользкую, парадную, расшитую ришелье, пышность белого атласа. Ее богатое свадебное платье, изготовленное по личным рисункам и эскизам Отца, было почти дошито, белый атлас охранительно окутывал флер тончайшего газа фаты и аромат гардении и жасмина. Но, прикоснувшись к сияющему великолепию дрожащими пальцами, Алики не смогла сдержать рыданий. В тот скорбный момент она впервые ясно и остро поняла, что Жизнь, по большому счету, безжалостна к человеческому сердцу, планам, мечтам. Или, быть может, во всем этом разрушительном вихре горя и смерти есть и был и – будет, самое главное, будет! - какой то свой смысл, совершенно особый, непонятный ей сейчас? Тот, с которым она пока еще не могла смириться…

 

Браковенчание Алисы Английской и Людвига, Наследного Великого герцога Гессен – Дармштадского состоялось ровно через шесть месяцев после похорон принца Альберта, 1 июля 1862 года, в церкви замка Осборн, в присутствии лишь родных жениха и невесты, и, по выражению ее матери, «более всего походило на похороны». Рыдала неутешно королева, протягивая руки к портрету мужа, увитому пышностью гирлянд белых роз и лилий, текли слезы по щекам бледной Алики, тихо сморкался в усы нахмуренный Людвиг; высказывал свои пространные соболезнования Ее Величеству епископ Кентерберийский…

Королева решилась на свадьбу второй дочери, лишь желая до конца и точно исполнить волю покойного супруга – консорта, перед памятью которого благоговела. Она знала, что муж очень любил Алики и желал для нее прочного семейного счастья, которого ее глубокая, искренняя натура, на его взгляд, вполне заслуживала! Но сама Алики мучилась невыразимо, глядя на опухшее от слез лицо матери, на ее покрасневшие глаза. Быть счастливой в момент отчаянной ее скорби, казалось бедной новоявленной Великой герцогине Гессен – Дармштадской и Рейнской чуть ли не преступлением!

 

После службы в церкви был элегантный и простой свадебный завтрак для родных, и в тот же день молодожены спешно отправились к себе домой, в Гессен – Дармштадт, в старый shloss , в стиле раннего Гете, стоявший на каменистой рыночной площади и украшенный затейливою резьбой по фасаду окон, сумрачный, прохладный и - не очень удобный для современного, аристократично - элегантного жилища, как вскоре поняла молодая герцогиня. Романтические, высокие цветные витражи окон пропускали в гостиные и комнаты мало света, даже летом в залах приходилось растапливать камины.

Второй замок, Вольфсгартен, был более всего похож на крепость, ощетинившуюся остроконечными башнями и башенками, которые образовывали тесные дворики, мощеные камнями. Будущим наследникам герцогства совершенно негде было бы здесь играть в мяч и строить замки из песка и кубиков! Едва Алиса подумала об этом, как тотчас же ей на ум пришло решение. Она знала, куда потратить дарованные ей матерью в качестве приданного, тридцать тысяч фунтов стерлингов. На эти деньги она выстроила в герцогстве, в самом центре старого города, Новый дворец - светлую виллу в итальянском вкусе, с окнами от потолка до самого полу, сквозными галереями, террасами и лоджиями. Дворец был окружен огромным парком. Липовые, каштановые, вязовые аллеи, окаймленные роскошными цветниками, брали трехэтажный, светлый дворец в пышное, густое кольцо, смыкаясь в глубине с остатками некогда роскошного дармштадского Ботанического сада с несколько запущенной коллекцией редких растений. Стены уютных, нежащихся от солнца, комнат дворца были увешаны портретами, уставлены хрупкими безделушками из саксонского и севрского фарфора, китайскими вазами, в любое время года полными самых разнообразных цветов, даже полевых, что пестрели на уютных зеленых холмах Дармштадта. Но счастья, в том простом понимании, к которому привыкли степенные и рассудительные жители тихого герцогства, в своем обычном понимании, из которого росло их мировоззрение, не было в этом доме, и Алиса, Великая Герцогиня Гессенская, в досаде кусавшая губами края батистовых и шелковых платков, не сразу могла бы ответить, почему.

Комнаты дворца наполнялись год от года резвым топотом детских ножек: Эрни, Мей, Фритти, Элла… Нянюшек и горничных не хватало в бедном герцогстве, сдавленном военными аппетитами Пруссии и подсчитывающим каждый пфенниг. Алиса ухаживала за крошками с тоскливым рвением и усердием женщины, которая обожает детей, уважает их Отца, как своего Друга, покровителя, защитника, но было ли в ее чувстве к Людвигу то самое скрытое пламя, которое она порой улавливала в непроницаемо голубых, похожих на льдинки, глазах Матери, когда та смотрела в сторону Отца? Алиса не могла понять, но искала это пламя как зачарованный мотылек, кружащий перед фитилем лампы. Ее отчаяние, ее тоска по полному чувству выражалась в ее ночных бдениях перед клавишами рояля, которые она старалась приучить к музыке Листа, Шопена и Брамса. С Иоганном Брамсом она часто играла в четыре руки, приглашая его на чашку чая в свой залитый солнечным светом, уютный дворец. А с Джоном Рескиным, английским историком искусства, Альфредом Теннисоном и Томасом Карлайлем она часто обсуждала замысловатые теории вечности прекрасного, его течения, подводные и надводные, тайны искусства и творческие глубины, пропасти познания и философии, догматы религий и законы логики. Более все это обсуждать ей, увы, было не с кем: Людвиг, главнокомандующий гессенской кавалерией, часто просто засыпал при подобных разговорах!

 

Отлично понимая, что разность характеров и интеллекта, душ и пристрастий не так то легко, да и - просто невозможно исправить, Алики, тем не менее, горько резюмировала в одном из обширных писем к мужу: "Нас всегда связывала любовь, однако, со временем разочарование стало невыносимым… Я жаждала иметь подлинного спутника жизни - ведь ничего, кроме этого Дармштадт и не сулил мне. Я смогла бы быть счастливой и довольной своим существованием даже в скромной хижине, лишь бы иметь возможность делиться своими интересами и духовными запросами с супругом, чья любовь служила бы мне надежным щитом, и помогала бы избежать столкновения с препятствиями, созданными моим собственным характером, внешними обстоятельствами и богатством моей фантазии. Поэтому я испытываю горькое разочарование, оглядываясь назад и видя, что, несмотря на мои добрые намерения и все усилия, мои надежды совершенно разбиты, и сознание этого, дорогой мой, часто заставляют меня быть несправедливой по отношению к тебе, хотя во всем виноват сам человек - теперь я это понимаю. Мучительно видеть и твое разочарование, поскольку вина лежит на мне. Но давай же и впредь искренне помогать друг другу. Мы не можем допустить, чтобы нас сковывало прошлое - я хочу лишь одного: сделать твою жизнь счастливой и быть полезной тебе, хотя прекрасно понимаю что подлинное единение меж нами невозможно, ибо наши мысли никогда не совпадут. Существует такое множество вещей, необходимых мне, о которых тебе ничего не известно Ты лишь рассмеешься, ты не поймешь меня". Впрочем, несколькими строками ниже, она добавляла: "Никогда не забуду твою огромную доброту и то, что ты до сих пор так заботишься обо мне".

 

Она старалась приручить свою мятежную душу меньше парить в облаках. Больше быть с землею. Смягчить свою жизнь сладкойгоречью мудрости. У нее получалось. И неплохо. Время шло, и сглаживало все шероховатости рельефа Судьбы. Брак Людвига и Алисы Гессенских укреплялся совместно пережитыми потерями, обретениями, несчастьями, радостями. Как и в любой большой семье.

С 1877 года, когда Людвиг стал Великим герцогом Гессенским, Людвигом IV, Алики приняла на себя нелегкие обязанности первой дамы государства. Теперь каждый шаг ее был на виду, каждое движение души - у всех перед глазами. Своей матери в те первые дни привыкания к новому, важному, титулу она писала: "У меня ощущение, что Жизнь дана для работы, а не для наслаждения".

 

Алики вставала в шесть утра и ложилась в десять вечера. Под ее пристальным оком находились приюты и больницы, закупались лекарства и провизия, постельное белье, учебники и карандаши для воспитанниц институтов и пансионов. Хирургические инструменты для лазаретов: герцогство было полно раненных в войне с пруссаками, длившейся семь недель. И оно было маленьким. Очень маленьким. Владетельную особу здесь все знали в лицо, улыбались и кланялись при встречах, вручали скромные букеты и подарки, пожертвования и прошения. Ни одно из них не оставалось безответным. В архивах Дармштадта хранятся плотные конверты, надписанные изящным, каллиграфическим почерком Алисы. На них имена простых горожан: им она отправляла подарки, приглашения, благодарности, справлялась об их нуждах и бедах. На границах герцогства и внутри него тогда уже вовсю хозяйничали завоеватели - солдаты прусской армии, с которыми было заключено перемирие, лишившее Гессенские земли независимости и приведшее к обеднению жителей. Не хватало продуктов и лекарств, увольняли лишнюю прислугу и медсестер из госпиталей, продавали драгоценности, мебель, лошадей и экипажи герцогского выезда, но Алики мужественно писала матери: "Так как наша жизнь протекает спокойно, то есть много времени, чтобы серьезно все обдумать, и я сознаю, что ужасно видеть, как часто приходится падать и как незначительны успехи в самосовершенствовании!" Впрочем, через несколько абзацев в ее письмах часто появлялись гневные отповеди непрошенным покорителям тихого Гессен - Дармштадта, подобные вот этой: "Всякий раз, когда нам что - то нужно мы должны испрашивать милостивого разрешения у пруссаков. Дошло до того, что с трудом можно достать приличное мясо или какие - то лакомства, так как все пожирают пруссаки!"

Дети, наследники гордой и щепетильной Фамилии, часто сопровождали мать в ее визитах и хлопотах: по субботам старшие девочки: Виктория, Элла, Ирена, и Мэй приезжали в больницу на Мауерштрассе, самую большую в городе, и разносили цветы и сладости по палатам. Часто это бывали корзинки наполненные сиренью. Сыновья Алики, Эрни - Людвиг и его шаловливый трехлетний брат, Фридрих - Вильгельм, Фритти, как его все называли, играли в это же время во дворце с детьми - сиротами, которые часто приглашались на субботний чай. Алики - герцогиня, описывая венценосной Матери атмосферу, в которой тщательно и строго воспитывались внуки королевы Англии, размышляла: " Я стремлюсь внушить им, что не пристало кичиться своим положением, что надо ценить человека по его личным достоинствам. Полностью разделяю твое мнение о различиях между людьми и думаю, насколько важно, чтобы принцы и принцессы знали, что они ничуть не лучше и не выше остальных и что своей добротой им следует всем подавать пример. Надеюсь, что именно такими вырастут мои дети" .

 

Но, увы, герцогине Гессенской не пришлось увидеть своих детей взрослыми... Этого не было записано в Книге ее Судьбы.

На страницах личной Книги герцогини присутствовала реально и неотступно лишь величаво - неприступная, холодная, неподвижная Смерть. Эта всесильная Дама в черном покрывале простерла свои могущественные длани над солнечным герцогским дворцом, наполненным детским смехом, звонкими голосами и звуками рояля, хитро и исподволь. Закутавшись в запах сирени, одурманивший в ту пору все окрестности Дармштадта.

 

…Ранним майским утром 1873 года герцогиня Алики сидела у себя в комнате и задумчиво перебирала клавиши рояля, наигрывая что - то из этюдов Шопена. Дети завтракали в своей комнате рисовым пудингом и печеными яблоками, она слышала их щебет и смех. Должно быть, Фритти опять шалил за столом, так как голос старшей гувернантки мисс Орчард был необычайно звонок и высок от волнения.

Легкий ветерок, напоенный ароматом любимых цветов Алики, кружил ей голову. Она собралась было встать и выйти в детскую, приструнить сына, но - только на секунду! - задумалась, глядя в чуть притворенные створки большого итальянского окна. С шестиметровой высоты второго этажа весь парк и аллеи казались окутанными легким светло - лиловым газовым покрывалом, отороченным белою лентой - так много цвело сирени… Двери комнаты вдруг распахнулись и в нее вбежал разгоряченный шалостью Фритти. Он мчался без оглядки, торопясь рассказать матери какую - то свою, детскую новость, пожаловаться на строгую Орчи. Выставив вперед ручки, Фридрих - Вильгельм направился к окну, но не рассчитал движения. Не успел вовремя остановиться. Легкие стеклянные створки чуть двинулись навстречу его неосторожному шагу в воздухе и… сомкнулись вновь. Солнце ярко било в глаза Алиса истошно закричала и опрометью бросилась вниз. Фритти лежал прямо под окном, на аккуратно выложенном серыми камнями дворике. Неподалеку, в аллее, журчал фонтан. Одуряющее наплывали сладким мороком фиолетово - белые облака аромата, который Алиса так любила. Ее сын лежал без движения. На ее беспомощный зов он не откликался. Но пульс - прощупывался. Кроха Фритти был жив. Поняв это, Алики тотчас потеряла сознание сама.

Очнулась оттого, что ее ласково хлопал по щекам придворный доктор и испуганно звал сын. Он был абсолютно здоров, его ручки и ножки были целы. Он лишь немного жаловался на головную боль. Окруженный тучею домочадцев и всей сбежавшейся во двор прислугой, он был отведен доктором в детскую и уложен на кушетку. Сестры, Виктория и Ирена, вызвались присмотреть за ним. Мей и Эрни пытались уложить в постель мать. Она упорно отказывалась. Устроилась около проказника - сына в покойном кресле. Ее тревожила странная бледность Фритти и испарина на его холодном лбу. Доктор в ответ на все ее вопросы с досадою пожал плечами, пробормотал что - то о "нервности впечатлительных матерей", ощупал голову мальчика и… ушел восвояси. Встревоженная неясными предчувствиями, Алики не отпускала руку мальчика из своей, промачивала его лоб холодной салфеткой с уксусом. Фритти слабо улыбался, утешая ее, лепетал что - то, и, в конце концов, казалось, задремал. Но сон его был овеян властью всесильной Дамы в черном. Вечером Фритти так и не проснулся, глубокою ночью - впал в кому, а к утру следующего дня его не стало. Врачи констатировали кровоизлияние в мозг. Отчаяние Алики было беспредельным и молчаливым. Оттого - вдвойне страшным. Она часами лежала в постели и молча плакала, отказывалась есть и пить и с тоскою говорила о предчувствии смерти. Она чувствовала себя полной развалиной в отношении здоровья, о чем с горечью писала матери в Британию.

 

Немногословный, растерянный внутренне Людвиг, в беспомощной попытке утешить впавшую в меланхолию Алики, летом 1878 года, отчаявшись консультироваться с немногословными докторами по поводу здоровья жены, вывез ее с детьми на несколько месяцев на побережье. Они отправились в круиз по морю, посетили усадьбы и виллы своих родовитых родственников в Италии и Франции, под конец прибыли и под прохладные своды Виндзорского замка, в объятия маленькой, но величественной женщины с детскими пухлыми ямочками на руках, увитых жемчужными браслетами - королевы Виктории, их бабушки и матери. Дети оттаяли от печальной задумчивости во время этого, почти четырехмесячного, путешествия, чаще смеялись, играли в лапту, серсо, волан. Воздвигали величественные замки из прибрежного песка; устраивали шутливые турниры с игрушечными рапирами, рисовали, строили, затаив дыханье, домики из карт, вставляли головы деревянных игрушечных солдатиков в пасть огромного механического тигра - диковинки, стоявшей в одном из холлов Букингемского дворца. Наперебой, огорошивая друг друга и задумчивую мать вопросами, дети читали главу за главою увлекательной детской сказки " Алиса в стране чудес" странного профессора Кэрролла. Она им нравилась. Юные гессенцы были ею буквально - заворожены и думали, что познают увлекательную историю о детстве их милой мамА, тоже - Алисы - разве могло быть иначе?! Кого же еще можно приглашать на чай к Королеве, кроме нее, бывшей британской принцессы?! Алики улыбалась рассеянно. Не спорила. Предпочитала всему тихие спокойные прогулки об руку с мужем по окрестностям Осборна, Виндзора… Королева - мать тоже старалась отвлечь дочь от тоски, незаметно и царственно, как, наверное, умела только она. Сама Ее Величество редко виделась с дочерью, отговариваясь непомерной занятостью, но почтительная и молчаливая свита, по приказанию королевы неизменно сопровождала герцогиню в ее тихих прогулках, катаниях на лошадях, лодках и яхтах, Утром в комнаты, отведенные гессенскому семейству, неизменно присылали букеты свежих цветов и корзины фруктов из королевских оранжерей и теплиц. Встречаясь с дочерью за вечерним, пятичасовым чаем, королева часто ободряла ее лишь взглядом. Мудрым. Полуулыбкой. Теплой. Все - понимающей.

В их немногословных беседах за тонко сервированным столом, часто принимала самое непосредственное участие новая кроха - любимица бабушки - королевы, неугомонный " солнечный лучик " семьи, пятилетняя крошка Аликс, золотистоволосая тезка матери, веселая, живая хохотушка и озорница с ямочками на щечках, пухлых и румяных. Она старательно, высунув язычок от усердия, рисовала, сидя на материнских коленях, забавнейшие каракули: животных, цветы, буквы, а потом протягивала рисунок матери или бабушке, ожидая их ласки и похвалы. Ее хвалили, улыбаясь сначала - через силу, а потом - и от всей души. Зардевшись от смущения, едва начавшая быстро ходить, девочка спрыгивала с колен матери и пряталась за высокое кресло с резною позолоченной спинкой, в котором сидела бабушка. Часто в этот момент распахивались высокие резные, червленые золотом, дубовые двери и в комнату вбегали взволнованная Элла или задумчивая Мэй. Извинившись, они подхватывали кудрявую озорницу на руки и, смеясь, несли ее в сад: рвать цветы или кормить золотых рыбок. Мать, ласково светясь печальной улыбкой, смотрела им вслед, покачивала головой, что - то шептала. Потом, повернувшись к своей венценосной родительнице, начинала вполголоса рассказывать ей о том, как Аликс - младшая любит проказы и веселье, своих старших сестер и печеные яблоки; как тянет ручонки к шелковистой гриве шотландского пони, но как им с Людвигом страшно позволить такой крошке сесть на лошадь! Виктория слушала, одобрительно или удивленно качала седой головой в кружевной наколке, отмечая про себя, что благословенный "июньский младенец" оживил, угасающую было в печали, душу Алики. Это же заметил и герцог Людвиг, и начал всячески торопить семейство вернуться в родные пенаты: обескровленное недавней семинедельною войной с Пруссией, владение его и спустя несколько лет не пришло в себя: ему требовались крепкие бразды правления и недремлющее око герцога - молчуна. Алики, не переча мужу, начала тотчас собираться, думая про себя, что, возможно, назад супруга призывали не только его сложные великогерцогские обязанности, но и шарм какой - нибудь очередной придворной прелестницы. Она не винила Людвига. В свои сорок с небольшим он сохранил военную выправку, привлекательность, свежесть энергичного, добродушного мужчины, довольного своею жизнью А она… Она поблекла, за десяток лет родив семерых детей и уже потеряв одного, осунулась, поседела в неполные тридцать пять…. Ее живой, блистательный ум, унаследованный от отца, постепенно смирился с горькой необходимостью не выпячиваться вперед. Ее душа, обессиленная поисками, потерями, утраченными надеждами, несбывшимися мечтами, больше почти не парила над землей. Ее самыми глубокими собеседниками, по - прежнему, были только музыка и книги. В свой последний приезд на родину она не выпускала из рук труды Дэвида Штрауса, известного в Европе богослова и философа. Они общались и переписывались. По пути из Англии в Дармштадт, герцогиня написала Штраусу одно из своих многочисленных, пространных писем, в котором обронила такую вот фразу: "Жизнь - только странствование в ожидании вечного пристанища". Случайно ли? Может быть, она предчувствовала, что ее пристанище - готовится? Мрачному настроению предшествовала ужасная весть о трагедии на Темзе: 8 сентября 1878 года, столкнувшись с другим прогулочным пароходом, затонул колесный пароход, носящий ее имя: "Принцесса Алиса". Погибло более шестисот человек. Герцогиня сочла все это дурным знаком. Но от предчувствий ее несколько отвлекли неизбежные домашние хлопоты.

 

Подрастали дочери, герцогиня готовилась к их конфирмации, первым "розовым балам", придирчиво следила за туалетами, манерами, вкусами, отбирала книги для чтения, подвергала строгому разбору их визитные книжки. Разбивала новые клумбы в саду, учила младшую дочь, непоседу Алики, играть в лото и сидеть на пони. Устраивала рауты и завтраки, приемы и обеды. Навещала свои детища: открытые пару лет назад в герцогстве Центр по подготовке сестер милосердия, школу нянь, Общество рукоделия. Меланхолия одолевала ее менее часто, но ощущение какой то смутной тревоги не покидало ни на секунду. В ответ на все укоры Людвига она сжимала пальцами виски, тихо улыбалась и предлагала ему очередную чашку чая, прогулку верхом или партию в пикет. Шахматные этюды они разыгрывали только с Эллой. Лето подходило к концу. Встречали осень, наполняя ивовые корзины яблоками, астрами, острыми иглами георгинов и бутонами осенних, кремонских, роз. Все возвращалось на круги своя. Все казалось таким же. Привычным. Вот только разве что место Фритти пустовало за столом…

 

Беда пришла неожиданно. Однажды, уютным "каминным" вечером, 5 ноября 1878 года, старшая дочь Виктория пожаловалась матери - герцогине на боль в горле и небольшой жар.

Мать тотчас велела дочери лечь в постель, пригласила семейного врача. Осмотрев Викторию, доктор поставил страшный диагноз - дифтерит. Во дворце немедленно объявили карантин. Спустя пять дней Вики начала поправляться, но захворала пятилетняя кроха Алики. Она была самой младшей в семье и мать, сходя с ума от тревоги, писала королеве Виктории: "Это так ужасно, что моя милая, бесценная Алики захворала! В три часа ночи ко мне пришла мисс Орчи, заподозрившая, что у ребенка температура. Алики жаловалась, что к нее болит горло. Я посмотрела ее горло. Там были не просто пятна, а ужасная сплошная белая пленка". Во дворце поднялась суета, собрался целый консилиум докторов. К утру Алики металась в бреду, но вечером, благодаря усилиям матери, не отходившей ни на шаг от ее постели и заставлявшей малышку каждые полчаса глотать целебные отвары и усиленно полоскать опухшее горло, бред прошел, пленка прорвалась. Потом заболели Мэй, Эрни, Ирена и сам герцог Людвиг. Перепуганная не на шутку герцогиня отослала выздоравливающую Викки и неподдавшуюся болезни Эллу в гости к близким друзьям, а сама продолжала ухаживать за детьми и мужем, из последних сил. Она сумела отвоевать у черной бездны небытия сына Эрни, мужа, Ирену, обожаемую всеми Алики, но Мэй, ее верная помощница, сдержанная и ласковая Мэй, скончалась в ночь на шестнадцатое ноября1878 года. Ошеломленная горем, Алиса решила скрыть страшную весть от детей, пока они не поправятся. Малыши все время спрашивали, где их сестренка, посылали в подарок книжки, цветы, просили передать ей, что скучают.. Однажды, когда Эрни расплакался и стал просить мать привести к нему Мэй хоть на минуту, потому что он боится умереть и не увидеть ее, Алиса не выдержала, дала волю слезам и сказала детям правду. Они были ошеломлены горем и безутешно рыдали. Особенно - Эрни. У него началась истерика. Чтобы как - то успокоить ребенка, герцогиня подошла к нему, обняла, крепко прижала к себе и поцеловала. Этого делать было никак нельзя, но разве сердцу матери можно приказать?! На миг Алису будто покинула ее обычная рассудительность.

Миг оказался губительным. Вечером того же дня у герцогини начался жар и бред. Опять собрался придворный консилиум. Врачи разводили руками: организм Ее Великогерцогского Высочества был слишком слаб, измотан нервными стрессами и уходом за детьми, она находилась на краю могилы. Телеграфировали Ее Величеству Королеве, в Англию. Та в ужасе от прочитанного, спешно отправила в Дармштадт своего придворного врача. Вместе с немецкими коллегами он сутками ни отходил от постели больной, но все было тщетно: 14 декабря 1878 года, впав в забытье, в котором ей виделись покойные дети и любимый отец, герцогиня Алиса Гессен - Дармштадская умерла. Ее возвращение под теплый кров Небес состоялось точно в семнадцатую годовщину смерти ее отца, принца консорта - Альберта.

Ей было тридцать пять лет. Людвиг и вся семья были убиты горем. Альберт, принц Уэльский, любимец Алисы, ее озорник и повеса Берти, милый братец, получив весть о смерти сестры, не мог поверить в это, и потрясенно повторял: "Лучше бы умер я, а не она!" Всего лишь пару лет назад, незадолго до рождения своей младшей девочки, Алиса сумела вырвать брата из цепких пальцев смерти. Это случилось, когда он заболел крупозным воспалением легких. Беременная Алики приехала в Бэлморал, и выхаживала Берти как самая лучшая сиделка, сменяя у постели брата его супругу, принцессу Александру, докторов и медицинских сестер. Альберт хорошо понимал и помнил, кому он обязан жизнью. Но это понимание не могло вернуть на землю его сестру. Пятеро ее детей осталось сиротами, самой маленькой из них еще не исполнилось и шести лет…

 

Похороненной в семейной усыпальнице Гессенов Алисе, носившей среди горожан странное и загадочное имя "Дамы белой сирени, " жители герцогства общими усилиями воздвигли, несколько месяцев спустя, на центральной площади города, памятник - стеллу в виде стрелы. На ней была высечена надпись" Незабвенной Великой Герцогине". Гроб владетельной особы знатного английского рода, ставшей своею на немецкой земле, во время похорон был осыпан поверх герцогских штандартов лепестками сирени, фиалок и розмарина. Стоял декабрь месяц. Где в такое время смогли практичные дармштадские бюргеры и их жены - домохозяйки достать столь нежные, капризные приметы весны - так и осталось загадкой….

 

 

P. S. Герцогиня Алиса Гессен - Дармштадская, урожденная принцесса Английская, не совершила никакого осязаемого подвига, ни была ничьей любовницей, ни плела придворных интриг, ни выбирала фаворитов. Лишь растила семерых детей, прилежно исполняла обязанности жены и государственной особы, разбивала в парках и садах клумбы с цветами, отвечала на каждое письмо, пришедшее к ней, перевязывала раненных, дарила подарки сиротам, закладывала в саше и альбомные листы засушенные лепестки сирени… Она не скрывала, что совершала в жизни своей ошибки, что в какие то моменты чувствовала себя несчастной. Но она никому не боялась сознаться в этом. Она жила полно и насыщенно, просто и обычно, как живут миллионы людей во все века и времена: любила, прощала, смеялась, сердилась, плакала, седела, дурнела, забывала, а, вспомнив, улыбалась ушедшему навсегда прошлому. Мудрела. Искала новое. Училась любить и понимать. Пленялась красотой Мира и приходила в ужас от его жестокости. Преклонялась перед Честью, уважала Долг, держала за руку Верность. Это все - образные понятия, но в них - правда ее Характера и ее Пути.. Пути яркой свечи, так щедро отдавшей людям, близким и чужим, теплое свое пламя..

По вечерам она играла на рояле, сочиняла для своих детей сказки из жизни цветов и эльфов. Она не записывала их. Неизвестны ее дневники и тетради. И, тем не менее, она знала что - то такое простое, непостижимое и великое, такие Тайны Души и Сердца, Бытия и Вселенной, что это все, вместе взятое, позволило ей подарить Миру немеркнущие, пленительные звезды двадцатого столетия: Последнюю Русскую Императрицу и Первую Русскую Святую с царственными, английскими корнями….. Имеет ли Она сама право хотя бы на краткий рассказ о своей жизни? Думаю - да.

Предлагаю его тебе, читатель…

 

Июнь - август 2006 г.

Princess.

Член МСП "Новый Современник".