Антоновка

 

Глядя на стареющих исполинов, с колокольни детского практицизма, мы с сестрой, чумазые девчонки, с изгрызенными вдрызг ногтями и спутанными волосами, негодовали, почему лучшее место в саду отвели какой-то кислятине. Могли бы посадить где-нибудь в уголочке, и не две штуки, одной хватило бы за глаза. И поэтому величественные дерева, повидавшие на своем веку не один десяток сопливых пацанок, да и пацанов тоже, использовались нами в качестве средства достижения крыши. Уставшие, но все еще крепкие, они, скрепя, терпели наши настырные карабканья по своим натруженным стволам. Взобравшись на конек крыши, мы упивались воровством яблок из соседского сада, ветви которого непредусмотрительно свешивались на нашу территорию. Не вкус фруктов толкал нас на преступление, сам процесс. Скрываясь в ветвях, наивно полагая, что мы невидимы миру, старались дотянуться до плодов самых сочных и крупных. Первые две штуки исчезали в наших беззубых, увешанных изюминами простуды, ртах молниеносно. Объевшись, мы с сестрой сползали с конька крыши на пологую черепицу, напихав за пазухи чужих яблок, хотя свои манили близостью. Наши, исхудавшие за время летнего приволья, тела принимали вальяжные позы, и мы уже, не спеша, хрустели ворованным. Впрочем, доесть до конца витаминное великолепие нам уже претило, и в соседский сад летели надкусанные яблочки, демонстрируемые потом тетей Нюрой нашему папке. Женщина она была добрая, какая-то вся мягкая, и телесно и душевно, поэтому просила отца не ругать нас за похищение ее плодов (пусть детки ядять на здоровье), а только пожурить за расточительство, ибо яблоко – фрукт райский, божественный и его любить надобно и уважать. Папка пытался призвать нас к порядку, грозился донести матери, отсутствие коей и толкало нас на хулиганские выходки. Мы же корчили ему обезьяньи рожи, и не прекращали набегов на соседей, не нарезвившись вволю. Следующим номером летнего безделья, если нас с сестрой не уносило на речку, был снайперский обстрел. Так же, наивно полагая, что деревня, где все знают друг друга, как облупленных и даже ближе, не разгадает кто сидит в засаде на сеновале сарая пятьдесят восьмого дома, мы вооружившись… Конечно, наименее ценным сортом яблок была для нас антоновка. Мало того, что глумились мы над телом ее, так еще и кровь от крови ее, плоть от плоти использовали в коварных своих милитаристических целях. А, возможно, мы мстили ей за папкин розыгрыш, показавший нам однажды Москву. Я до сих пор ощущаю во рту, несравнимый ни с чем, оскоминный привкус неспелой антоновки, превращающий глаза в щелочки, сводящий скулы, повышающий выброс слюны в семь раз. Словом, набрав те же пазухи недоспелок, мы начинали обстрел всего, что двигалось мимо нашего укрытия. Дворняги уносились поджав хвосты, трезвые мужчины обещали надрать нам уши, остальные, а их было большинство – пятую точку, женщины, сохраняя достоинство лишь до поворота, за ним истерично кричали через забор отцу:

- Костя, уйми своих девок!

Папка, всегда занятый, бросал свои бесконечные дела, мчался к нам через весь огород, отчаянно жестикулируя и крича:

- Э, хорош дурить! Опять всю антоновку ободрали.

Видимо, пуляйся мы чем-нибудь другим, родителя бы это не проняло.

Мы катились со смеху по пахучему колючему сену, затихали, ждали, когда отец вернется в дом, пихали в рот по толстой соломине, и прикуривали, заранее припрятанными спичками.

 

Зима. Почему именно та зима? Были зимы до нее и были после. Но в канун того Нового года я запомнила, как папка спустил с чердака деревянный ящик, отодвинул газету, разгреб солому и извлек из ее рыхлого нутра пахучее до головокружения, соблазняюще - спелое, притягательное антоновское яблоко. Выделение слюны опять побило все немыслимые рекорды, но не от оскомины уже, а от аппетитного предвкушения сочной плоти. И будучи с сестрой довольно обжорливыми детьми, мы слопали содержимое ящика еще до наступления волшебного праздника. Конечно, проснувшаяся любовь к антоновке, не отучила нас лазить по ней на крышу – других-то путей для нас туда не было, но обрывать незрелые плоды мы перестали, и, затевая артобстрел, тырили яблоки у соседей.

По осени мамка с теткой в ходе заготовительной кампании, закатывали в трехлитровые банки всевозможные компоты, в том числе и из антоновских яблок. Но вкус антоновки я абсолютно в них не ощущала, и мне было едино, что болтается в банке с выбитой сердцевиной – штрефлинг, налив. И уже, повзрослев, я поняла, что компот из антоновки – это, как конфетка в фантике. Где-то еще пронимала запеченная антоновка, щедро пузырящая сахаром, горячая, липкая, сочащаяся по подбородку, предательски сиропящая волосы. И моченые, моченые яблочки неповторимые в своей упоительной влажности, кисленькие до нужной степени. Классная, кстати, закуска, по заслугам оцененная нашей юной, неразумной ватагой, у одной виртуозной самогонщицы. Подпольная спекулянтка была последовательна, и ее моченая антоновка, и квашеная капуста, ничем не уступали ее, настоянной на чем-то валящим с ног, сивухе. Презентовала она закусон не всем, но нашу компанию баловала из-за проникновенной симпатии к моему отцу. Конечно, папка в те годы был чертовски привлекательным мужчиной. Густые, каштановые, с проседью волосы, аккуратные усы, голубые глаза, статная фигура, полагаю, не давали покоя многим жительницам нашего густонаселенного поселка. Тимофеевна не была исключением,

и, пихнув мне в руки бережно завязанный пакетик с солениями, доверительно шептала:

- Золотой мужик, Костя, -и, помедлив, добавляла, - золотой.

 

Но навсегда, пожизненно обреченно, я полюбила соленую антоновку. Это никак не могло произойти бабьим летом. Никак. Ведь антоновка еще не поспевает к этому времени. Но на залитой сентябрьским солнцем терраске я помню отца, сидящего, как обычно, боком у стола. Почему-то папка, даже когда ест, не садится за стол прямо, а всегда вполоборота, словно боясь пропустить что-то важное, повернувшись к миру спиной, отдавая себя еде. Аккуратно разрезанный на восемь долек плод. Половина щедро посолена. Я стою и наблюдаю, как отец гурманит яблоко. Он подзывает меня к себе, протягивает соленую дольку. Я морщусь и бормочу, что яблоки не солят.

- Да, ты попробуй – папа стряхивает руку с кусочком в такт словам.

Я осторожно беру, осторожно подношу к губам. Лижу. Кусать не решаюсь. Отец улыбается и спрашивает:

- Ну, как?

- Не распробовала, - и быстро запихиваю дольку в рот. Из чувства гнусного противоречия говорю папке, что это фигня и убегаю по детским своим важным заботам.

 

Детство мое накатывает в сны солнечно – травянистым, с болезненными бугорками на кожице, антоновским яблоком, пахнущим поздней осенью, немного прелой, немного морозной. Там отец бережно собирает приделанной к длинному шесту надрезанной пластиковой емкостью яблоки, укладывает их в ящики, перестилает опилками. Там я пока не понимаю их упоительной свежести. Здесь я пробуждаюсь с соленным привкусом на губах.