АЛЛЕЯ? ДЛИННОЮ В ЖИЗНЬ, ПОВЕСТЬ - ЭТЮД. Она не знала, почему надела именно эти туфли. У них был острый лакированный носок, и она поймала себя на мысли, что ей нравится опускать блестящий лак прямо в самую глубину дождевой лужицы. Просто нравится и - все. Как маленькому ребенку. Она и не заметила, как стала улыбаться этой, внезапно пришедшей в голову, мысли. Потом одернула себя. Нахмурила лоб, задумалась. Глубже засунула руки в карманы плаща. Но, пройдя шагов пять, снова шаловливо направила лакированный носок в мимолетный след только что налетевшего на город дождя. Поддела им, легко, шутя, пятипалый кленовый лист. Он тотчас прилип к туфле тяжелой, мокрокрылой бабочкой. И тут она рассмеялась. Неудержимо. Звонко. Как ребенок. Потом смех плавно перешел в рыдания. Редкие прохожие оглядывались на нее, но полностью разглядеть женщину в светлом плаще, с капюшоном, вытирающую слезы - или дождевые капли? - с лица совершенно по - детски, ладошками, им не удавалось: мешала сброшенная с небес прохладная вуаль из редких капель, от которой хотелось убежать подальше и поскорее в уютное, домашнее тепло. *** Ей спешить было некуда. Ее опустелой душе никуда не хотелось. Еще пару часов назад она была счастлива. Безмятежностью неведенья. Спокойствием бытия. А теперь - небо раскололось надвое. И одна часть ее мира взлетела вверх, словно яркая, длиннохвостая птица Колибри. Да, да – колибри! В ее представлении, именно колибри всегда жили в раю и являлись воплощением истинного чуда и счастья. Чуда и счастья ее Бытия, которое пару часов назад вмещало в себя все краски и звуки мира. Вторая же половина жизни неудержимо падала вниз, распластанной тяжелораненой сорокой. Черно - белое оперение птицы тускнело, сливалось в одно мутное, нечеткое пятно, в угоду ее воображению. Оно всегда было странным, ее воображение. Рисовало прихотливые образы. Слишком прихотливые. Они просились на бумагу, и линии рисунка то и дело смешивались с легкими строками стихов. Рождался странный альбом, рассыпающийся на листочки. Он, смеясь, называл его «салонным, дамским баловством». Она никогда не знала твердо, нравилось ли ему все это: ее ночные бдения с карандашом и книгой в руках, задумчивость, капризная, изумляющая легкость пера, смены настроения.. Скорее наоборот, где - то внутри себя, подсознательно, она понимала, что всегда раздражала его. Всем, что только было в ней. Он предпочитал в женщинах спокойную обычность. Может быть, даже – банальность. Предпочитал тому яркому, непонятному, детскому, неспокойному, завораживающему, что было рядом. Что было – ею. Что являлось самою ее Сутью.. Но явно, открыто своих предпочтений Он не выказывал. Целых шесть лет. До того самого момента, когда она, неожиданно вернувшись домой, застыла в дверях. Услышав в глубине квартиры смех. Чужой смех. Смех женщины. Смех счастливый, полный спокойствия и довольства истинно женской властью. Властью чарующей. Властью плоти. Она замерла в тот момент. Не могла двинуться с места. Перестала дышать. Легкость шага стала неведома ей, но она остро почувствовала, каково приходится каменным изваяниям, идолам, памятникам… Воображение опять играло с нею. На этот раз - зло. Она сквозь невероятную боль в ногах - их внезапно свело судорогой - все же сделала несколько шагов. Застыла в дверном проеме. Такая знакомая комната. Опавшие лепестки розы на полу около низкого, резного столика. Неплотно задернутые шторы. Два неясных, томных силуэта на белых простынях. Один из них знаком до боли. Другой.. Она лишь успела заметить, что у женщины были длинные волосы. Рыжие, такие ослепительно рыжие, будто к ним прикоснулось солнце! Захотелось зажмуриться. Глазам стало больно. Душе стало больно. Что то зажглось факелом внутри. Она опустила глаза вниз. К лакированным носкам своих туфелек. И тут вдруг заметила на полу белые пятна. Нет, нет, это были не пятна. Листки ее альбома. Карандаш, остро заточенный, тоже валялся на полу. Рядом. Выпал из альбома, когда его небрежно раскрыли. Один из листков отлетел ближе к порогу. Она медленно наклонилась и подняла его. Сквозь отвратительно - горькую соль слез смогла прочесть только две первые строки, на скользком, гладком листе: «Непрошенная боль - любовь. Мне кажется криком чайки»…. На нижнем краю листа бушевали волны моря, резко очерченные карандашом, а над ними парила чайка. Парила надломлено, ведь птица была ранена. Смяв листок в руке она подавила рвущийся наружу крик. Не сердца. Души. Тоже смертельно раненной. Кашлянула. Два сплетенных страстью тела мгновенно замерли. Один силуэт поспешно отделился от другого. Знакомый до боли силуэт: мускулистый торс, сильные руки. Они умели быть очень нежными, эти руки. Правда, никогда не дарили ощущения полета. Странно, почему? Она подумала об этом только сейчас. Закусила до крови губу. Он приближался к ней: гибкий, темноволосый, обернувшийся простыней, словно древний римлянин. Он и походил на него. - Тебе идет! – слышать свой голос со стороны ей казалось странным. Она улыбалась. Оказывается, свою улыбку можно услышать и даже – ощутить на вкус. Нежный, не острый. Горько - соленый. От такой улыбки внутри всегда возникает странное чувство голода. Сосет под ложечкой. А губы ведет судорогой - чертою. Но это все - неважно. Главное, что не видно слез. … - Послушай, я хотел тебе давно сказать, – его голос нехотя плывет к ней, как сквозь толщу морской воды. Она встряхивает головой. Вздергивает вверх округлый подбородок. - Не нужно. Я все вижу. Женщины твоего любимого Древнего Рима тоже были рыжеволосыми.. И белокожими.- Все еще улыбаясь, и прямо, не согнув спины, она наклоняется к порогу: подобрать листок из альбома. На самом же деле ей хочется упасть на пол, кататься по нему, кричать, зажмурив глаза и заткнув пальцами уши. Кричать от боли. Кричать, не останавливаясь. Но она продолжает спокойно: - Правда, это были не плебейки. Патрицианки. И тут же отчетливо видит внутренним, боковым зрением, как вспыхивают от ярости, суживаются, холодеют до льда темно – ореховые, обычно теплые, словно вино, зрачки его глаз. Он напряжен. Словно готовится к прыжку. Уловив эту внезапно вспыхнувшую искру ярости, она поспешно разжимает костяшки пальцев, стиснутые до боли. И, резко повернувшись на каблуках, идет к дверям. Сквозняк раздувает полы ее плаща, как серый, тугой парус… Она летит по ступеням лестницы вниз, через две – три ступени. Не оборачиваясь. Скорее прочь, скорее! **** Солнечный свет ярок и ослепителен, но через несколько секунд или - вечность? - синева неба растворяется в сером одеяле туч. Начинается дождь. Он плачет вместо нее редким, холодным, прозрачным жемчугом капель. Желтые листья, нарядными фонариками проглядывающие сквозь темную еще, совсем не осеннюю, зелень крон, отряхиваются нервно, длинными, тягучими бисеринками воды, и плавно ложатся в блестящие следы дождя. Тонут в них.. Словно маленькие кораблики, огоньки, ладошки, парашютики. На какие - то доли секунды, выплывая из пустоты огнедышащей, давящей ее боли, она замечает, что привычно подбирает синонимы к словам, из которых обычно складывались первые строки ее стихов. Странная, смешная детская слабость! Мгновенно, словно вспышкой, озаряется ее память видением маленькой большеглазой девочки в капроновых оранжевых бантах, кончиком лакированного сандалика пробующей глубину дождевого озера во дворе. На миг она забывает о тоске, сжимающей ее душу тисками холода, и повторяет тот, давний жест маленькой озорницы, согревая лицо тихой улыбкой. Мочит в крапинке дождевой слезы кончик «взрослой» лакированной туфельки. И смеется., смеется…Но, внезапно, ощутив, что продрогла, поднимает выше ворот плаща, прячет в рукава тонкие пальцы рук и, словно взъерошенный воробей, присаживается на одну из скамеек вдоль длинной дубовой аллеи. Скамейка чудом не намокла: желто – зеленая пышная крона дуба трепетно охраняет ее от бисера, сыплющегося с Небес… Подставив ладонь, она ловит одну каплю, озорно просочившуюся сквозь пышный шатер листвы. Ей внезапно думается - резко, до горечи,- что капля также одинока, как и она! И даже миллионы капель, падающих рядом с нею, капель – сестер, не сольются вместе, в единое целое. Каждая из них, миллионов, сотен миллионов бисеринок, одинока по своей сути. … Как и она, сидящая здесь, на этой скамейке. Ее жизнь раскололась надвое всего несколько часов назад. Она стала миром, полным одиночества. А, впрочем, может быть, она всегда им и была? И наполненность жизни, которую она всегда ощущала прежде, держа за руку Любимого, была на самом то деле всего лишь – колеблющимся миражом? Мысль это, ярко, нервно вспыхнувшая в мозгу, столь ошеломила ее, что она в ужасе прижала ладони к горлу. Ей показалось, что дыхания - не хватает. Что сердце перестало биться, что она уже умерла и плывет легким семенем одуванчика в звенящей пустоте. Над серой пеленой Вечности, наполненной редкими холодными каплями. Слезами дождя. **** … Потом целую длинную, нудную неделю она тщетно пытается выветрить тонкий аромат пыли и ветоши из квартиры, спешно оставленной неряшливым жильцом – студентом: освежает зеркала, моет посуду, натирает слегка потемневший и скрипучий паркет, перебирала бумаги в шкафах, переставляла на полках книги. Иногда из томиков с пожелтевшими страницами выскальзывают засушенные листики, поблекшие цветы. Не долетев до пола, они рассыпаются в хрупкую серо – зеленую пыльцу, хранившую какой то странный аромат – не то луга, не то лета.. Но какого лета? Лета этого года или - минувшего? Или вообще - пролетевшего век - два назад? Она не знает. Она так мало знает о сестре бабушки, оставившей ей два года назад свою квартиру, наполненную старинными хрупкими статуэтками, зеркалами, вазами и книгами в наследство! Полина Аркадьевна - веселая, кареглазая старушка встречала внучку – племянницу ( Все время смеясь над тем, что не может точно определить как называется это родство!) постоянными шутками и неумолчными легкими рассказами о своем давнем, романтическом прошлом. Прошлом, в котором она слыла «красавицею неописуемой, вот только жаль, иногда ей страшно докучал нервный тик!» Тетушка мало и скупо говорила только о своем сегодняшнем, настоящем одиночестве. Одиночестве, иногда разделяемом с пичугами, залетающими на балкон в поисках семечек, крошек или случайного древесного жучка меж старыми рамами. Балкон выходит на большой, полузаросший больничный парк. Парк красив даже и, тяжелой, угрюмо – дождливой, осенью. Красота его, конечно, так же чахла и болезненна, как и внешность тех, кто в нем иногда прогуливается – группами или поодиночке. Женщины в теплых кофтах поверх байковых халатов, мужчины, в вытянувшихся на коленях домашних пижамах и спортивных куртках.. Как она заметила. женщины, сбиваясь в пугливую группку – стайку всегда о чем то переговаривались, негромко, вытягивая вверх странно исхудавшие, словно цыплячьи, шейки и выплевывая из бескровных ртов шелуху семечек или сминая в пальцах блестящие фантики карамелек. Мужчины же, оглядываясь на широкую аллею ведущую к больничному крыльцу, подпираемому двумя аляповатыми колоннами выкрашенными в ядовито – оранжевый цвет, нервно вытаскивали из карманов тонкие палочки сигарет, и вскоре выпускали из себя замысловатые струйки, колечки дыма Колечки те были неправильной формы: искривлены и тонки, сигареты выпадали изо ртов курильщиков и они сгибались пополам – не то от боли, не то от кашля, взявшего их в свои крепкие объятия….. Только один человек всегда как – то странно выделялся из общей массы гуляющих в хрупкой осени людей. Присев в сторонке, на скамеечке, он все время старательно что - то вырезал перочинным ножиком из сучков или кусочков коры. Как ребенок, он набивал полные карманы листьями, часто мокрыми от дождя и изморози, а потом подолгу раскладывал их на скамье, отбирая неповрежденные, яркие, многоцветные. Он вертел их перед собою, как зонтики, но будто бы смотрел мимо них и они все время выпадали из его тонких белых пальцев.. И он не наклонялся - поднять их. О чем - то думал. Поправлял берет на голове: старомодный, фетровый, со смешно торчащим вверх темным хвостиком. Плотнее запахивался в замшевую куртку. Наверное, зяб. Иногда ей казалось, что он смотрит на ее окна. Однажды даже она решила, что он махнул рукою в ее сторону и приветливо улыбнулся. Слегка, потому что гримаса боли тотчас исказило его лицо. Конечно, ей все это показалось! Человек с букетом осенних листьев никак, никак не мог разглядеть ее из дали больничного парка! И все же, почувствовав какую - то неловкость, смутную тревогу она тогда отошла от окна …. ***** Но на следующее утро он помахал ей рукою снова. И, собрав огромный букет из листьев клена, разбросал его по скамейке, сложив большое красно – желтое сердце - ожерелье. А потом неожиданно поднял голову и улыбнулся. Кивнул. Словно приглашал на свидание. Она опять испуганно отступила от окна. Зеркальная гладь стекол словно предохраняла ее от чего – то. От самой себя? От страха нового предательства, непонимания, новой заброшенности? Она не знала. Ничего не знала. Боялась и гадать и угадывать. Но искра тепла была так нужна ее озябшей душе! И, не понимая до конца, что делает, она накинула на плечи - плащ, на голову - шарф, перепрыгивая через одну ступеньку, побежала вниз по лестнице… Ворота в больничный парк были открыты. Человек в замшевой куртке и смешном, почти детском, берете легко поднялся навстречу. - Спасибо. Не думал, что Вы решитесь спуститься… Он слабо пожал ее намокшие пальцы. С утра опять противно и холодно моросило. - Кто Вы? – недоуменно произнесла она. – Почему Вы все время смотрите на мои окна? - Это окна Полины Аркадьевны, – спокойно произнес человек в берете. - Вы знали мою тетю? – ахнула она и поднесла руки к горлу, как бы желая защитить себя от чего – то.. - Да. Она лечилась здесь… Я частенько навещал ее. Провожал до дому. Я живу в сторожке дворника. - Вы - больничный служитель? - Нет, я - художник. Но и метлой иногда черчу узоры. Когда у дворника запой.- Он невесело рассмеялся. – Мне еще помогает больничный санитар. Территория большая, не справляюсь! Она смутилась, сама не зная, почему. Ее щеки предательски запылали румянцем: - Я не хотела Вас обидеть… Просто, я Вас не знаю, и все это - странно. Тетя не говорила мне о Вас ни слова! Никогда! – пробормотала она слегка раздраженно. Человек в берете пожал плечами, сжал худые пальцы в кулак: - Полина Аркадьевна и вообще - то была особою довольно скрытной. А потом, знаете, боль, которая постоянно грызет изнутри, не всегда располагает к душевным излияниям.. - Да. Ей было нелегко, наверное. Последние два года я редко навещала ее.У меня были личные проблемы, дела,… - Счастливые? – человек в берете взглянул на нее с мягкой улыбкой… - Да. – снова удивилась она.- Откуда Вы знаете?? - У Вас тогда начался бурный роман и Вы собирались менять личную жизнь.. Вам было не до болячек тетушки. Не волнуйтесь, она на Вас не сердилась. Она была мудрой женщиной. Очень мудрой. Она называла любовь "ударом молнии" и говорила, что часто человек бывает ослеплен ею, теряя чувство реальности… А, по моему, любовь это - солнечный свет. Мгновенное проникновение луча в душу. Но, если луч этот холоден и к нему примешиваются черные тени, от него нужно отстраняться, не дать ему проникнуть в свое сердце. - Любовь это - боль. Или – временное умопомрачение. Я жалею, что была безумна столько времени.- Она смотрела вдаль, на деревья, отрешенным невидящим взглядом, ее руки засунутые в карманы плаща сжимались в кулаки. Непроизвольно. - Сожалея о прошлом мы не можем прикоснуться к будущему… - произнес «осенний художник». Она удивилась про себя, как легко пришло ей на ум это прозвище… А еще удивилась тому, что он не стал переубеждать ее. Спорить. Они просто шли по аллее, усыпанной мокрым ковром листьев. Он осторожно поддерживал ее под локоть. И она не заметила, как пальцы ее разжались и даже чуть согрелись в глубине плаща. Она отвечала на его вопросы. Задавала вопросы ему. Бесхитростные, легкие и сложные одновременно. Он рассказывал ей о том, как впервые в детстве взял в руки в руки зеленый карандаш и выкрасил им облако. И очень удивился, когда взрослые стали смеяться над его рисунком и объяснять, что не бывает таких облаков! - Я - то знал, что бывают! – добродушно повествовал он. – Я видел их в снах. Но я не хотел спорить со взрослыми. Просто плакал в подушку по ночам….. - А я знаю, что бывает тройная радуга! – неожиданно обронила она – Но мне мало кто верит. – тут она улыбнулась. - Только маленькие дети! - А я знаком с одной девочкой, которая четыре раза в своей маленькой жизни видела тройную радугу.- Лицо художника внезапно стало грустным, резко обозначились складки около крыльев носа и верхней губы.- Хотите и Вы с нею познакомиться? Она будет рада. Любит новых людей, общение. Вы, наверное, ей понравитесь.. В Вас есть что то детское… - Откуда Вы знаете?! – оторопев от изумления она даже остановилась. - Да Вы же сами недавно сказали! Ваш туфелек сегодня пробовал на вкус лужу. Знаете, есть такая порода : люди - дети. Это как Дар, Талант. Искра детского восприятия в них никогда не затухает. Когда они смотрят на мир, то могут увидеть радугу во время грозы, пышное дерево в сухом сучке, благоуханную розу в заросшем крапивой шиповнике.. Как в сказках великого Ганса .. Вы помните, он один – единственный знал, что из дров могут вырасти кусты роз. И что в лепестках этих роз часто мирно живут маленькие волшебники - эльфы. Ему одному они пели свои чудные песни.. Его ухо слышало их… - Да, знаю. - Она как то невесело усмехнулась. – Но мне всегда говорили, что тройная радуга – "болезнь, инфантилизм, розовые очки.". -Не скажите! – тихо возразил художник, осторожно пожимая ее локоть.- Кажется, дождь утих… - Эта малышка - Ваша дочь? – спросила она, стараясь попасть в такт его шагам. Получалось. Она заметила, что ее новый знакомый идет медленно, словно экономит силы. О, нет! - он улыбнулся тепло. - Мой сын уже совсем взрослый. Живет в другом городе. Учится в институте. Пятый курс. Мы с женой давно расстались. Максиму было пять лет. Его потом усыновил другой человек.. Я стараюсь не напоминать ему о себе. Иногда что - то сообщает жена. Мы в хороших отношениях . Внешне. - Почему же Вы согласились на усыновление?? Ведь это - Ваш сын?! – В ее голосе звучало искреннее недоумение. - Чувствовал себя очень виноватым перед женой. Меня тогда сильно закружил яркий роман. Мечта! Хотелось самому быть счастливым и знать, что мать твоего сына тоже - счастлива… Некая наивность средних лет. Вера в яркость чувств. После она - рассыпалась. Но стараюсь о прошлом не жалеть. И Вам советую. Ну, так представить Вас Лике? Здесь недалеко, пойдемте?... - Ее зовут Лика? Милое имя. Она больна? – ее голос играл неуверенными нотами. -Уже три года. Ей восемь. Сейчас у нее ремиссия. Врачи надеются, что это – надолго. Вы не бойтесь. – он чувствовал ее внутреннее смятение, растерянность. – У Лики всегда сияют глаза. И она почти не говорит о своей болезни. Здесь это – дурной тон… Я нарисовал ее портрет. Хотите взглянуть? - Да. – кивнула она. А встреча – давайте завтра? Я хочу быть внутренне готовой. Свободной. От своей собственной боли. Совсем. Понимаете? – она с надеждой взглянула на него. - Понимаю. Только совет - Вы свою боль отпустите. Она не должна поглощать Вашу внутреннюю суть… Вот мы и дошли. Это мой дом – сторожка дворника. Здесь немного неубрано, простите. Поставить чаю? - Не нужно. – Она сделала неопределенный жест рукой и опустилась на гладко оструганный табурет. Окинула взглядом маленькую комнату, полную карандашных и акварельных рисунков в простых деревянных рамках, поделок из коряг и веток, букетов из засушенных цветок, колосьев и листьев, расцвеченных пылкой и тонкой кистью осени… Странно, здесь ее, впервые за все время, охватило чувство покоя. От недавно прогоревшей печи – камелька в углу еще струилось тепло. Она почувствовала, что застывшие в лакированных туфлях ноги - отогреваются, тает льдинка, остро колющая меж пальцев. Руки, все еще засунутые в карманы, тоже осязали тепло. Она смотрела на лист ватмана, чуть загнутый по углам, с которого ей улыбались глаза, такие огромные на худеньком лице маленького эльфа. **** Да, девочка казалась ей именно эльфом: огромный бант, запутавшейся в ее волосах, был похож на хрупкие крылья. Улыбка чуть трогала маленький рот, печальные тени - складки крылатились около смешно вздернутого носика, обсыпанного крапинками веснушек. Едва заметными. Одной рукой девочка прижимала к себе ярко – синий моток ниток, другой - странное существо неопределенно песочного цвета в небрежно сдвинутом набок зеленом клоунском колпачке в белый горошек. Хвост питомца - существа прятался в недорисованных складках платья девочки. - Это - обезьянка? – Она задала вопрос наугад, лишь бы что – нибудь спросить и не ощущать, как боль, внезапно, когтями орла сжавшая сердце, горло, виски, даже - глаза, не дает дышать, просится наружу, чем угодно: слезами, криком, воплем. Опять, опять боль! Но не за себя! Едва взглянув на портрет, она каким то шестым чувством и третьим дыханием уловила в торопливых мазках сепии и росчерках итальянского карандаша нервное, обжигающее холодом, пустотой, присутствие Смерти. Она, как будто со стороны, увидела крохотную девочку – эльфа тоже плывущую в пустоте звенящей ночи. Ночи, охватившей весь мир. Девочка погружалась в нее, плыла в ней, словно потерянное, вырванное отчаянием Небытия семечко одуванчика, такое легкое, невесомое. Куда - то оно упадет? На облака? Не затеряется ли в их мягкой, безличной выси? Ей стало страшно. Очень страшно. Она подняла глаза на художника, полные слез…. Она их - не стеснялась . Может быть – впервые в жизни. Это был ее немой протест тому, что она увидела, ощутила, поняла.. Ее собственная боль одиночества, покинутости, казалась ей теперь отчаянно смешной, придуманной, ничего не значащей! Просто – изнеженным, эгоистическим капризом. Ее боль была уже не страшной, не жгучей. Она уже не несла в себе дыхания Смерти. Да и, собственно, болью совсем уже не была. Но, странно, это новое ощущение облегчения ей не принесло. Совсем. - Непонятно.- Он вынул смятый комок бумажной салфетки из кармана, протянул ей. Она благодарно кивнула, вытерла глаза. - Скорее всего это так, но она почему то называет его "Клоун Коломбин". Это домашняя игрушка. Лике ее сшила бабушка, немного неудачно, и получился, так сказать, "чудесатый" зверь, неопределенной масти. Лика считает его своим самым большим другом. Она никогда с ним не расстается, даже на курсе радиотерапии*. Медсестры уже смирились, хотя обычно, в боксы, где находится установка, строго запрещено проносить посторонние предметы. Коломбин облучен пять раз - чуть меньше Лики… Это больно - облучение? – Она напряженно выпрямилась на стуле. Художник свернул лист ватмана в трубку, постучал ею о ладонь. – Не больнее, чем нытье душевных ран, я думаю.. Сам луч не причиняет боли. Он убивает клетку. Но дело в том, что организм бурно реагирует на вторжение в него чужеродных пучков света, убивающих непомерно разросшуюся ткань. Рвотой, головокружениями, утратой координации, веса, волос…Человека постепенно покидают силы, их трудно восстановить. Резко меняется мироощущение… Кто - то замыкается в себе, кто - то говорит без умолку, кто - то – часами плачет. А дети.. Дети становятся похожими на ангелов. Или - эльфов. Такие же прозрачные, бестелесные… *** Эту его фразу : "Дети становятся похожими на ангелов" она часто вспоминала потом, когда переступала выщербленный порог палаты, где лежала ее новая знакомая, Лика… Они подружились почти сразу и этому способствовала маленькая нелепость: дал сбой непонятный механизм, с помощью которого поднималось изголовье кровати. Лика с беспомощным недоуменеием нажимала невидимую кнопочку в матраце, но что то не получалось, слабые, тонкие пальчики соскальзывали, по лбу катились капельки пота…. Оставив попытки, девочка тихо рассмеялась: - Извините. Как будто я в космосе. И застряла в невесомости… Так гостей не встречают. - А я и не гостья вовсе. – Она улыбалась, ее щеки пылали румянцем, как всегда при нервном замешательстве. Она поставила пакеты с мандаринами и соком на тумбочку – Я твой друг. У меня такое чувство, как будто я знаю тебя давно - давно. Сто лет. Дай – ка, я все - таки попробую запустить твою "летающую кровать"… Хоть я и не механик. - У Вас не получится. Нужно позвать дядю Костю. - Кто это? – сердце у нее бешено колотилось где то в самом горле. - Это наш слесарь. Он у нас все все чинит. Только сейчас обед. - Разве? – она взглянула на часы. – Еще только половина одиннадцатого. - У дяди Кости обед всегда рано. Потом он до часу спит. - Как - спит? – она откинула волосы со лба, выпустила сердце из горла. Оно послушно ушло на место, прощально кольнув куда - то в ребра. – Почему? - Не знаю. - Лика слабо пожала плечами, кудряшки, стянутые мягкой резинкой, рассыпались, упали ей на глаза, она прищурилась сквозь золотистую завесу, хитринки мелькнули в уголках ее рта мелкими складочками. – Нянечка Анна Ивановна говорит: "гуща сморила"… Наверное, он любит кофе. Там же шоколадная гуща, толстая. Когда я была дома, бабушка мне кофе варила с такой вот гущей. От нее и правда - спать хочется. - А когда ты была дома? – Она все еще пыталась вызвать к действию запавшую кнопку в матраце, надавливая на нее со всей силы. Кнопка западала. - Даа – авно! – вздохнув, протянула Лика. - Полгода назад. Теперь у меня опять курс лечения. Скучно. Уколы. Таблетки. От них потом тошнит. - Наконец, в кровати что – то гулко скрипнуло, дзынькнуло, и она с усилием, медленно поехала вверх. Удобнее устраиваясь на подушке, Лика довольно хмыкнула. - Надоело лежать. Спасибо. Вы - упрямая. Хорошо. - Она слегка коснулась легкими пальцами руки своей гостьи. Только эта французская бестия еще упрямее бывает. Анна Ивановна просто дергает ее за спинку, вот и все. - Почему вдруг: "французская бестия"? – в недоумении улыбнулась гостья. - Так эта кровать из гуманитарной помощи. Она была во французском госпитале. Потом ее списали и прислали к нам. Лидия Андреевна говорит, там через полгода - год все списывают. А нам ее прислали лет шесть назад. Меня тут и не было еще. Мне только восемь. - Я знаю. - Она осторожно присела в ногах Лики. В кровати снова что то скрипнуло и пискнуло, матрац слегка провис. – Ох, и, правда, бестия! – улыбнулась она, устраиваясь получше. - Но, надеюсь, мы с тобою не свалимся с нее на пол? Девочка рассмеялась: - Было бы здорово! А то скучно все время лежать. Особенно, когда ты одна в палате. - Но вас ведь много здесь? - Она оглянулась. Пять кроватей. Покрывала вдоль стен и у окна были даже не смяты. - Все ушли домой. Всех уже выписали. Или перевели на другие этажи. Кроме меня. Я не могу ходить. Очень ослабела Когда приходит Андрей Павлович, то выносит меня немного погулять на руках. Если Михаил Антонович разрешает. Андрей Павлович часто приходит. Но я не могу всегда бывать на улице. - За окном раздался частый дробный стук. Она - вздрогнула, а Лика силилась поднять голову с подушки, опять светло улыбалась, взмахивая тоненькими ручками: - Вы видите, видите? Кто там? - Это синичка. Клюет что то с подоконника и заглядывает в окно. Тебя ищет? Твоя знакомая? - У меня их много, знакомых синичек Они часто прилетают. Поют под окном. Зовут на улицу. Андрей Павлович говорит, что они знают про меня все – все. – Лика пожала плечами. – Откуда? - Ну - у ….– неуверенно протянула Она. - Знаешь, животные и птицы всегда знают многое о людях. Они, наверное, видели тебя в окно. - Я почти не встаю. – тихо уронила Лика. - А когда мы гуляем в парке, они улетают. Боятся нас. Не любят запаха дыма. Когда мы гуляем, многие в парке курят… Только не говорите никому, хорошо? Тогда мне могут запретить гулять совсем, понимаете? Дышать дымом вредно. - Я не скажу. - Она развела руками. – Не болтливая, не выдаю чужих тайн. Ты тоскуешь по свежему воздуху? Сильно? - Почти нет. Я уже привыкла. Только очень скучаю по новым лицам. Иногда во сне вместо людей вижу лишь расплывчатые пятна Или - чувства Тогда - пугаюсь. Мне кажется, что я вообще скоро перестану видеть людей. Совсем. То есть… Ну, понимаете, под землей людей не видно, а с неба они кажутся точками. Как из самолетного окошечка. Я знаю, летала один раз с мамой на самолете… -А где твоя мама? – Она облизнула пересохшие губы, взяла руку девочки в свою. Ее потрясло, что малышка так просто говорила о смерти. - Мама ушла. Она живет в другом районе. Не хочет быть со мной. У нее, кажется, другая семья. -Ушла? Как странно! Но ты ведь с кем – то живешь? - С папой. И бабушкой. Только папа сейчас - в океане. У каких - то островов. Не помню. Он капитан теплохода. Зарабатывает деньги. Чтобы меня лечить, нужно ведь очень много денег. А бабушка приболела Она скоро обещала прийти. - Но мама приезжает к тебе? Хоть иногда? – в ее ошеломленной голове никак не могла уложиться в целые кусочки та трагичная мозаика эмоций и впечатлений, которой так щедро и ненавязчиво – просто делилась Лика. Маленькая девочка - эльф. - Нет. – Лика покачала головой. – Зачем? Я ей нравилась здоровой. Она любила вплетать в мои волосы банты. А потом волосы…. почти вылезли и я ей наскучила. Она так и не дождалась, когда же они снова вырастут.. Мама - нетерпеливая. Она не любила ждать даже папу. Люди часто нетерпеливы.- Лика прикрыла глаза, подперла подушку кулачком. – Я что – то устала. Вы посидите пока с Коломбином? Мне Андрей Павлович говорил, что Вы пишете стихи и рисуете к ним картинки в красивом блокноте.. – Она кивнула, облизывая пересохшие губы. - Ой, как хорошо! Коломбин любит стихи и рисунки. Покажете ему? Коломбин, знакомся с гостьей! – Лика сунула руку под подушку и вытащила оттуда своего мягкого друга в веселом колпачке в горошек. Дернула его за хвост, оправила шерстку: - Веди себя прилично. А я просто полежу. Не буду даже дремать… Наберусь немного сил. **** Но Лика задремала. Робкий солнечный луч, скользивший по палате с блекло - голубыми панелями, осторожно коснулся ее исхудавшей щеки, словно гладил, просвечивая насквозь синие каппилярные жилки, ломкие колечки волос …. Она сидела рядом, боясь пошевелиться, перелистнуть страничку блокнота. Едва водила ручкой, затаив дыхание, прикусив губу, смахивая ресницами соленую влагу. Это были не слезы. Отчаянная горечь сердца. Его толчки мешали тонкости чернильного рисунка, искривляя едва заметные линии, штрихи…. Выводившие тень от крыльев бабочки, за которой, вытянув руки, бежала босая, смеющаяся девочка Ленту ее банта, упавшую на траву. Прямую линию солнечного луча… Почувствовав, что совсем не справляется с бешеным ритмом сердца, она оставила попытки завершить рисунок. Просто приписала внизу две строки: "И я бегу за бабочкой. Лечу как будто Подобно птице. Жизнь в моих ладонях." Лика спала. Не слышала, как лист из блокнота лег рядом с нею на подушку. В ногах, уютно свернув калачиком хвост, устроился Коломбин. На тумбочке, лаская оранжевый бочок мандарина, прыгал солнечный луч. С первого этажа по коридору плыли самые разные запахи: кислой капусты, пригоревшего масла, сбежавшего молока… Близился обед. В дверную щель протиснулся смятый халат медсестры, в каких то странных, радужных пятнах, розовато - коричневых.. "Неотстиравшийся йод?" – машинально подумала она. И встала. Сестра в мятом халате отчаянно жестикулировала и шептала: -Хватит, хватит! Сколько можно сидеть! Скоро обед. Придете завтра. В три у девочки капельница. Это тяжело. У нее мало сил…. Вы же понимаете… В дальнем конце гулкого коридора, что то задребезжало, забрякало. И медсестра поспешно закрыла дверь, ворча: - Вечный грохот! Сколько раз говорили, что в этом коридоре нужна тишина, без толку! Тут рядом еще две палаты, там больные по ночам не спят, двое умерло позапрошлой ночью.. Зина, ты что так грохочешь? Смазать колеса нельзя было, что ли у твоего драндулета?! – взмахивая руками медсестра накинулась на толстую буфетчицу с трехъярусной тележкой, в съехавшем на бок переднике и заштопанной косынке. Отдуваясь и поправляя набекренившуюся горку тарелок толстыми, как сардельки, пальцами, та забубнила в ответ, беззлобно, но слишком уж звонко для тишины больницы: - Кто тебе смажет то? Костька, что ли? Так он с утра шары залил и дрыхнет в подсобке. Марья Михайловна, сестра - хозяйка, об него чуть швабру не обломала, а он хоть бы тебе чих! Храпит во всю ивановскую - срамота… -Не кричи, Зина! Там девушка тяжелая - в триста четырнадцатой. Родственники прощаться пришли, имей совесть, Бога ради! – яростно зашептала медсестра и, вцепившись с левого бока рукой в тележку приподняла ее. – Давай понесем, что ли? Негоже это, громыхать на весь коридор… - Да разве же мы допрем такую тяжеленную то? - присмиревшая буфетчица поправила косынку. Все таки - два этажа.. На третьем - лифт не работает. - Донесем. – Медсестра нахмурилась. - Не больница, а смех курам! Как больных то с боксов поднимать? Скоро еще на облучение везти пятерых надо. Буфетчица пожала плечами.- Вызвали мастеров, копаются. Сказали, в кабине что - то. Еще два часа надо. Думают, что к трем сделают. Завхоз прямо изошел слюною, его же завотделением вызывал, песочил, а он что, Бог, что ли - за тридцать минут лифт починит? Сказали мне: "вези, Зина!" - вот и везу, а как дальше.. - Я помогу, можно? – робко вмешалась Она. - Да уж, давайте! - медсестра махнула рукой. – Горе с этими лифтами. - Вся троица, напрягшись под тяжестью неожиданного и хрупкого груза, двинулась вдоль пустого коридора. Белый халат так и наровил сползти с ее плеча, но поправлять его было некогда, она боялась сделать неловкое движение. С тележки, дребезжавшей тонко и жалобно, в любой момент могло что то сползти и разбиться. Потому несли осторожно, но быстро.. Но неугомонная Зиночка все же умудрилась замедлить шаг около палаты триста четырнадцать и дернуть за рукав медсестру: - Это что ж, там самая голубоглазка, умирает, что ли? Которой Махаил Антонович вчера дважды укол делал в сердце? - Все то ты, Зина, знаешь! – Медсестра устало вздохнула. – Она самая. Там священник в палате. Говори тише. - Так я и так…- Зина покраснела и затеребила косынку. Потом неумело перекрестилась, закусила губу и, перехватив тележку другою рукой, обратилась к неожиданной помощнице: - Ты то к кому, сердечная, сюда пришла? - Девочка в триста шестнадцатой. Лика. - А, мамаша! – Буфетчица, сузила глаза и остановилась внезапно, надув щеки, словно хотела плюнуть. – Где же ты шарилась, непутевая, пока дите умирало тут, на бабкиных руках? Ей полпечени вырезали, кусочек оставили, и тот - отказывает. Говорят, от печали, потому как все плачет пол ночам, тебя дожидается, шелупонь ты этакая! Ишь вырядилась в туфельки – каблучки, объявилась, не запылилась! - Зина, прекрати! – яростно шипя кинулась в атаку медсестра, не выпуская из рук тележку. – Она не родственница. Просто – пришла. Она знает Андрея Павловича. Та, на которую нападали, совсем не защищалась. Только смаргивала соленую пелену с глаз. Губы ее побелели, как и костяшки пальцев, которыми она судорожно вцепилась в тележку. -Буфетчица осеклась, кашлянула, потом вдруг махнула рукой, скривив губы: - А, все одно! Вы тут побегаете, побегаете, приучите ребенка к себе, потом надоест и Вас ветром сдует. Много тут таких то! Видали мы уже.. Андрея то хоть бы пожалели. Перед ним каблуками не вертите. Ему, может, полгода и осталось всего. - Зина!!! – шея медсестры покрылась красными пятнами. Она задохнулась от возмущения и едва не оступилась с лестницы, выщербленной сотнями ног.- Ты что – врач? Судья? Тебе кто право дал приговоры выносить? - Жисть мне право дала. Я людЯм в глаза смотрю и наскрозь их вижу, вот те крест!- Невразумительный взмах рукой, который сделала больничная поборница истины был мало похож на крестное знамение, зато – искренен.- Ты с мое поживи, на мир погляди, на тот свет всех родных и сродных отправь, а потом указывать – то мне будешь, а я посмотрю, как выйдет то у тебя! Медсестра открыла было рот, чтобы дать отпор, но лишь выдохнула и, яростно вцепившись в поручень тележки и наклонив голову вниз, прибавила шаг. Теперь две помощницы почти бежали за ней. В судках что то булькало, тарелки опасно кренились, но не падали, стаканы звенели осами.На площадке четвертого этажа остановились передохнуть. Как раз вовремя: белокрахмальная, стремительная, сосредоточенно - молчаливая ватага студентов, ведомая профессорского вида маленьким черноусым человечком в зеленом колпаке и таких же бахилах, едва не сбила их с ног. - Стоп, стоп, молодые люди! – замахал руками человечек, словно дирижер оркестра. – Посторонитесь, посуду перебьем. Что еще не починили лифта, Афанасьевна? - Нет, не починили, Георгий Степанович! – вздохнула буфетчица. Краска отлила от ее щек. - Несем вот… Тужимся. - Безобразие! Вам помочь? - Да уж не знаю.. Неловко как – то - тотчас застеснялась Зина, но маленький человечек сделал уверенный, едва заметный жест рукой, что то тихо сказал по – английски, и молчаливая ватага плотно окружила трех женщин. Спустя секунду тележку с посудой уже осторожно и уверенно несли наверх три молодых и высоких смуглолицых парня. Зина тяжело дыша, напрягая жилы на шее, шла за ними, смущенно теребя руками передник и бормоча: - Вы уж мне на пятый, в коридорчик, в самом уголку - то поставьте, а до столовой я сама докачу, сыночки! Не надо было вам и беспокоиться. Мы бы сами донесли. - Дв ладно тебе уже, Афанасьевна! Не усердствуй. Пусть посмотрят ливийские хирурги, как больницы наши прозябают. – добродушно ворчал черноусый человечек, идя на шаг впереди нее, катясь колобком. – Им это - полезный урок. Наверное, сразу себя "третьим миром" считать перестанут, как домой приедут. - Уж где – где, а в ихнем мире, видно, порядку то побольше будет. Небось, вовсе нет такого, чтобы в больнице раковой и лифт не работал! Если они - третьи, то мы то каковские будем по своему бедламу? Считай, считай и собьешься, пальцев не хватит! - Качая головой и бормоча что то себе под нос, Зина скрылась в пролете этажей. Медсестра в розово – коричневом халате торопливо поправляла волосы выбившиеся из под колпака и провожала кокетливо - смущенным взглядом ту часть студентов, что спускалась мимо них. - Как же неловко вышло! Я в таком виде! На смену опоздала, последний халат схватила, какой попался, а разглядела - уже поздно.. Закрутилась, снять некогда. И забыла, что ливийцы сегодня на показательнох операциях будут! – горячо шептала она, но ее тревога с трудом доходила до спутницы. Та, казалось, думала о чем то ином, более весомом, и губы ее все еще слегка дрожали, словно от непрорвавшихся рыданий, а глаза, ставшие в эти несколько часов глубже обычного, блистали молниями не то недоумения, не то – отчаянья, которое она не решалась выплеснуть наружу. Крылья носа ее раздулись и нервно трепетали. Она непроизвольно сжала кулаки. Ногти впились в ладони. Немного полегчало. И тут уже она ясно услышала тихо – виноватый шепот медсестры: - Вы на Афанасьевну не сердитесь. Она лет десять назад всех родных своих потеряла. В Нефтегорске они все жили. Может быть, слышали? Землятресение там было страшное. Все у нее погибли. Даже двоюродный брат с женою без вести пропал. Не нашли. Приехала вот к нам. Устроилась тут, в столовую больничную.. Говорили, первый год вся черная ходила, а потом Георгий Степанович ее как - то попросил подежурить неделю у тяжелобольной одной, Веры Сергеевны, так Зина в себя пришла немного. Вера Сергеевна все для нее романсы пела, до самой поры пока не умерла… Она певицей была….. Вот так то. А к Лике вы все – таки лучше бы не ходили, если это не всерьез.. Зина права. Девочка к вам привыкнет, а расставаться - тяжело! - сурово заключила медсестра -Расставаться? Почему? – она задала этот нелепый вопрос, чтобы хоть что то сказать. Сердце, терзаемое невидимыми когтями, и так прекрасно знало ответ. - Ну – уу. Сами понимаете. Со смертью никто еще не мирился. Нетерпеливые сердца – особенно! – Медсестра закусила губу, и словно опомнившись, вдруг стремительно побежала вниз по лестнице, бросив на ходу негромкое: - Простите, у меня много дел. Если не передумаете, приходите завтра. Завтра Лика отдыхает от процедур. … **** Это " завтра" растянулось еще на сотню - другую дней. На целую позднюю осень. Она жадно ловила эти дни - паутинки, задерживала дыхание, боялась пропустить улыбку девочки, ее мимолетный взгляд, радость, случайно плеснувшуюся в глазах крохотным озерцом. Смеялась Лика редко. Лишь один раз, она расхохоталась неудержимо, как тонкий, серебряный колокольчик. Маленький, лохматый увалень - щенок, весело гонялся по аллее за синицей, которая лениво перепархивала с куста на куст, держа в клюве какого то червяка или крошку хлеба. В конце концов, устав летать туда – сюда, птичка выронила свою добычу прямо на нос щенку. Он вздрогнул от неожиданности, подпрыгнул на месте, отряхнулся и залился звонким, предостерегающим лаем. Одно его ухо сторожко торчало вверх, другое – рыжеватое, с розово – младенческой каймой изнутри, повисло безвольно - забавным лоскутиком. Синичка, совершенно не испугавшись лая, порхала перед носом озорника, словно хотела забрать то, что так неловко выронила. - Какие они оба забавные! – отсмеявшись, Лика устало склонила голову ей на плечо. Девочка была совсем не тяжелая, больше походила на пушинку. Иногда приходилось придерживать ладонями ее кружившуюся от слабости голову или то и дело крепче прижимать к себе – Лике казалось, что руки ее слабеют и она может не удержавшись, упасть. – Мне мама так и не позволила завести собачку. А очень хотелось. - За ними ведь нужно ухаживать! - робко возразила она. Голос ее звучал утещающе, но как – то беспомощно. – Гулять, расчесывать.. Много времени и сил на них нужно тратить. Ты же была еще маленькой! Не сумела бы.. - Я бы смогла. Когда я не болела, то очень много бегала… Танцевать любила. Папа всегда меня хвалил. Он любил смотреть, когда я танцевала. Хотел отдать меня в танцевательный кружок. -Танцевальный – улыбаясь поправила она, и коснулась губами макушки Лики.- Смотри – ка, вон к нам идет Андрей Павлович с букетом. – Ты поправишься и будешь танцевать. Папа запишет тебя в кружок. Обязательно. Ну, да! - кивнула Лика. - На облаке легко танцевать! Ангелы всегда танцуют. - щеки ее подернулись румянцем, слабым, едва заметным. Она протяла руки к Андрею Павловичу, обняв его за шею. - Привет, моя красавица! - он легко коснулся губами щеки девочки. – Как дела? Это тебе. Лицо Лики тотчас утонуло в букете из красно - желтых листьев. Она же - молча стояла рядом с закушенной губою. Последние слова Лики опустошили ее, опалили болью.Как ей сопротивляться, темной, холодной пустоте, Она пока что - не знала. Потому просто – спешила отвернуться. Вынырнуть из нее, пустоты… Заулыбалась искривленным горечью ртом, стараясь закинуть голову выше, чтоб не пролились слезы: - Здравствуйте! Мы с Ликой смеялись над щенком. Он гнался за синичкой. Не поймал. Забавный: лохматый, толстый. Чей это? - Собаки сторожа. Она недавно родила трех. Двоих забрали, а один пока при ней: веселее вместе… Но что то непохоже, чтобы Вы смеялись. Обе грустные, красавицы. Что случилось? - Нет, ничего. – Лика задумчиво теребила листья. – Я давно не получала весточек от папы .. Переживаю. И скоро возвращаться в корпус. Ой, смотрите, паучок! - По розовато - прозрачным пальцам Лики тянулась тоненькая нить паутины. – Письмо от папы скоро придет. Письмо.. Ура! - Красавица моя, вот не знал, что ты - суеверная… - Художник коснулся губами пальцев девочки, крепче прижал к себе. – Не замерзла? Лика мотнула головой отрицательно и твердо: - Это не суеверия. Просто - бабушкина примета. Всегда, когда паучка увидишь, будет письмо потом.. Какая аллея длинная! Как жизнь, правда?. – Девочка оглянулась, торонула ее за рукав. Не грустите, я не люблю, когда грустят. Надо рассказать Коломбину про щенка. Нарисуете его ему, когда вернемся? Он любит ваши рисунки. Она обрадованно кивнула: - Конечно. А ты сочини к ним стихи, хорошо? - У меня есть. Вот это: "Я бегу по аллее. А рядом – щенок Он заливисто лает. Летает синица Это все называется жизнь…" – подходит? Я сейчас только придумала. - Сейчас.?! Да ты умница! – искренне восхитилась Она. От удовольствия неожиданной похвалы девочка высунула язык, но тотчас смутилась своей дерзкой выходке: - Ой, я просто так! Извините. - Она прикрыла рот ладошкой. - Лика, да ты у нас, оказывается, еще и озорной поэт?! – Она и " осенний художник" рассмеялись одновременно. От сердца у нее немного отлегло. - Я в первый раз так придумала. Как здорово, что Вам нравится! Я рада.. Сочинять трудно.- вздохнула Лика и положила голову на плечо художника. Когда они входили в корпус, она уже спала. **** - Не нравится мне ее настроение, – осторожно укрывая одеялом хрупкие плечи Лики сказал художник. - Она словно пытается приручить свою Тень… - Что? Что Вы сказали, Андрей? – она непонимающе уставилась на него. - На Востоке так называют Смерть. Вы разве не знаете? Когда говорят, что человек приручает свою тень, это значит, что он скоро умрет… А Лика стала часто говорить о разлуке. Слишком. - О, господи! - Она прижала пальцы ко рту.- Но врачи считают... - Врачи лишь надеются вовремя увидеть в ремиссии переломный момент и повернуть его в правильную сторону. - Он поднял бровь, невесело усмехнулся. – А вдруг – не повезет? Вдруг? - Андрей, я прошу Вас ! – взмолилась она. – Давайте - выйдем. Не надо нарушать ее сон. Ей так нужны силы…. Он пожал плечами, кивнул. Но выйдя за дверь, бросил резко, отрывисто: - Вы что, трусите? Не хотите допустить мысли, что ее не станет? Вы совсем не видите очевидного? - Андрей, что с Вами такое? Я также как и Вы, люблю Лику. – она запнулась, нервно вздохнула…- Но… - Настоящая любовь умеет отпускать! – рот его дернулся в мрачной усмешке.- А Ваша даже не думает о том, что нужно будет скоро расстаться.. - Отпустить легко. – она тоже усмехнулась. Через силу. – Может, сначала - стоит побороться? Что это с Вами сегодня? Вы так резки. Я не узнаю Вас. - Ничего со мной. Но.. У Лики - умерла бабушка. Второй инфаркт. Все знают, врачи знают, медсестра.. Позвонили сюда соседи, врач со "Скорой". Похороны были сегодня. Все растеряны…Скрывать? Говорить? – он развел руками. - Просили меня ее подготовить… А я не знаю, что делать… Что?! Что мне делать? Она не выдержит. У нее тоже сердце надорвано всей этой химией. И потом стресс… Он же все испортит! Убьет сразу все надежды врачей. – он говорил глухо и отрывисто, с какою то непонятною злостью. - Андрей, не нужно! – голос ее стал хриплым. Она судорожно глотала ком в горле. – Не надо. Я Вас прошу. Мы скажем, что бабушку отправили в санаторий, что она отдыхает, что ей нужно долго лечить сердце.. Пусть Лика пока ничего не знает. - Вы с ума сошли! Как – не знает? Это – невозможно. У нее же никого здесь нет. Мать с нею не общается. А ее нужно кому то навещать. Нужно иногда менять ей пижамы. Приносить домашние вещи.. Письма от отца, наконец!! - Отец Лики – знает? – перебила она вдруг, охваченная какой то мыслью. - Да. Он обещал приехать недели через три. Завотделением получил от него какую то телеграмму или радиограмму, черт, я не понимаю в этом! – художник закрыл лицо ладонями. - Тогда пусть он и решит, говорить ей что то или - нет.. Две – три недели ничего не меняют. А приходить к Лике буду я. Я принесу ей все, что необходимо. Вы только расскажите мне, что она любит, а что нет.. Вы же все знаете? - Знаю. Скажу. А как же - пижамы? – он вдруг улыбнулся. - Я куплю.. Сошью – она сглотнула нервно. – Скажете мне адрес, я поеду к ним домой, привезу, если надо.. У соседей ведь есть ключи? Ради бога, только не заставляйте меня отпускать ее к ее тени! Отпускать это – невыносимо..Ложь,все лгут, когда говорят, что надо отпускать. Не надо. Это и есть – смерть - отпускать. Это как заживо гибнуть, гореть в огне. Вы не понимаете? Лика еще слишком мала для Тени. Тень подождет. Пусть насыщается другими и глотает других! – яростно выдохнула она. - Меня, например? – его глаза темно блеснули, он потер рукой горло. - Я не то хотела сказать. Она отступила на шаг, оперлась руками о подоконник. – Андрей, я не.. - Я понимаю. – он слегка тронул пальцем ее подбородок, нервно вздернутый вверх.- Нам с Вами проще. Мы прожили хотя бы две - три четверти жизни. А Лика едва ли – одну долю. Ей только восемь. Вы думаете, я могу смириться с ее Смертью? Нет, только - со своей… - Художник вдруг резко повернулся и пошел, не оборачиваясь, к лестничному пролету. Она хотела что то крикнуть ему вслед, остановить. Но.. В конце коридора мягко зашелестели шины, послышался топот ног и группа молчаливо - сосредоточенных людей в зеленых масках, халатах и бахилах стремительно провезла мимо нее каталку, с человеком до подбродка накрытым простыней. С левого края каталки безжизненной плетью свисала рука с иглою капельницы на сгибе. Вертящиеся полупрозрачные двери операционного бокса, бесшумно сверкали солнечными бликами позднего ноябрьского солнца, красными, тревожными буквами мигало табло: "Операция закончена". Сжав руками виски, она не отрывала взгляд от каталки. Лицо человека было белее простыни, под которой он лежал, но едва заметно билась хрупким пульсом жилка на шее и чуть розовели крылья носа.Она смотрела на лицо, похожее на безжизненную, гипсовую маску, и ей казалось, что с него осторожно сползает еще одна, почти невидимая, иная. Нет, не маска. Тень. Тень смерти. И осторожно, по кошачьи, отходит в сторону… "Слава Богу!" – прошептала она хрипло. И, непонятно почему, перекрестилась. Впервые в жизни…. **** Она беспомощно дергала ручку двери сторожки. В третий раз. Потом, махнув рукой, устало присела на огромный баул с вещами, надувшийся у ног. Повертела кольцо брелока с ключами на левом пальце. Откинула волосы со лба. Недоуменно пожала плечами. И тут же вздрогнула от раздавшегося рядом гулкого, мощного баса: - Ты чего это тут, красавица? Я смотрю, полчаса уже маешься? Кого надо то тебе? Она оглянулась, вскочила. Дворник протянул руку, удерживая ее на месте. - Ну – ну, ты чего испугалась то? Ты Андрея ищещь, что ли? Она кивнула, растерянно улыбаясь: - Да, вот.. Не знаю, где он. Тут мне вещи для девочки оставить надо. Мы три дня назад договорились с ним… Пришла, стучу, а его нет. Мне снова в центр надо. Там сегодня дела. Вы не видели его? - Так ты не уходи, у меня ключ есть, сейчас отопру. Вещи и оставишь – дворник почему то пропустил мимо ушей ее вопрос.Он возился с замком, отставив в сторону метлу и скребок - Спасибо. А где Андрей Павлович? – она сжала в кулак руку в кармане плаща. По своей всегдашней, нервной привычке. Ногти впились, вцепились в ладони. Дворник снова будто не услышал ее вопроса. Она удивилась прос себя. Он был абсолютно трезв. Но как то странно, тягуче – молчалив. Крякнул, надвинув на лоб кепку и распахивая дверь. - Проходи. Ставь сумку то.. Тяжело, небось? Ты садись, садись, передохни. - Ничего. Я на такси сюда ехала. - Она улыбнулась краешком губ, пытаясь поймать ускользающий взгляд дворника. Что - то в знакомой уже до мелочей, теплой комнате было не так, но что – она не могла понять. Рисунки, поделки, посуда на столе, пузатый зеленый чайничек в закопченый белый горошек на маленькой печи – все было прежним, но словно мгновенно подернулось какою то невидимой пеленой, туманом... Воздух постепенно густел, звенел вокруг нее как струна гитары, сжимал голову словно обруч. Сильнее.. Сильнее…. И внезапно лопнув, с треском раскололся. Как грозовое облако, растекся по рукам и спине липким, холодным потом. Лишь только она услышала эти слова Слова, в которые нельзя было верить: - В ренимации Андрей Павлович. Два дня аккурат, как на стол его положили: желудок кровью потек. Отрезали четверть, да больно тяжко ему. Я утром ходил проведать, сказали не в себе еще. Без сознания.. Так то, красавица! - Дворник придвинул табурет, скрестил ладони, тяжело опустил локти на стол… Успел он про тебя наказать то. Что придешь, вещи тут оставишь. Рисунки велел тебе отдать, поделки… Просил, чтоб пришла к нему, как появишься.. Стой – ка, куда ты! В ренимации строго, ты скажи тебе Нину Савельевну… Это у них старшая. Андрей при ней поступал. Она знает, что ты придешь, пропустит.. Эка коза то, плащ не забрызгай, в грязи не пустят – гулко кричал дворник вслед ей, пока она прижав ладони к лицу, бежала по аллее.. Длиной в жизнь. Только теперь она полностью осознала слова Лики: "Аллея длиной в жизнь. " Жизнь могла закончиться еще до того, как исчезнет из – под ног серый асфальт тропинки. Или сбоку от нее - дерево. Или - тонкий просвет за ним. Ограда из красного кирпича. Аллея была такой длиной, что когда она взбежала на крыльцо, ей уже не хватало дыхания. Жизнь кончалась. Чья? Ее? Андрея Павловича? Лики? Это было не столь уж важно. Жизнь просто - исчезала. Утекала, уходила сквозь пальцы, как вода. Именно - вода. Песок был бы тяжелее. Песчинки бы шуршали, оседали на пальцах. Они удержали бы хоть единый миг бытия. Им бы – удалось. Она знала это теперь совершенно точно! Но жизнь, увы, была лишь – водою. Дождевою каплей. Еще секунда, и она, капля, растает, испарится в ладонях.. Вот только, чья это капля? Чья? Чья? – этот вопрос бился колоколом в ее висках, пока она бежала по бесконечным коридорам, этажам, пролетам, не находя ответа на этот вопрос. Желая конца пути и одновременно - боясь его…. ***** Когда она вошла в палату Лики, в ней суетились врач и медсестра, уже знакомая ей. .Лика лежала высоко на подушках, закрыв глаза. Спутанные от пота кудряшки разметались, закрывая лоб, бескровные щеки. Медсестра, сколонившаяся к кровати,сосредоточенно что то делала с рукою Лики, сгибая ее и разгибая ее. Потом в отчаянии зашептала высокому, худому человеку в марлевой маске, стоявшему рядом - Михаил Антонович, вен не видно. Не прощупываются. Пульс, как нитка. Не знаю, что делать. Не могу я ! – в голосе сестры слышалась паника. Рука доктора твердо и цепко легла ей на плечо. - Ничего. Беги в ординаторскую. Позови Сеида. Он сможет. Только быстрее, Оля, быстрее! Не успеваем. – Медсестра, не дослушав, уже мчалась мимо нее к дверям. Белый халат раздувался парусом. Спустя несколько минут уже вернулась. За ней следом шел тонколицый, смуглый юноша в белых резиновых перчатках, с биксой в руках. Она поразилась про себя бесшумности его уверенных движений и той сосредоточенной, глубокой, мягкой печали, что так и лилась из его больших, темных глаз.. Склонившись над Ликой, он взял ее тонкую, худую ручку в свою ладонь, слегка надавил на предплечье, обернулся к медсестре, поднял палец. Она тотчас вытащила из биксы тонкую иглу, протянула ему. Он соединил иглу с нитями системы, воткнув острие в предплечье девочки. Капельница заработала, по пластмассовым трубкам потекла светло - коричневая жидкость. Щеки Лики чуть окрасились в розоватый цвет. Она задышала ровнее. Юноша неслышно посторонился, пропуская вперед врача. - Сеид, спасибо тебе! – негромко проговорил тот, склоняясь над девочкой.- Еще минута и сердце бы замолчало вовсе. -Oll raight! Аллах милосерден к детям. – кивнул головой практикант – ливиец, усталым движением сдернул вниз к подбородку марлевую повязку и, неслышно, по кошачьи, вышел из палаты, исчез в коридоре…Она успела поймать его взгляд. На ее немой вопрос он прикрыл глаза, едва заметно покачал головой. Она прикусила губу до крови. Нестерпимо хотелось выть. - В реанимацию, Михаил Антонович? – тотчас вопросительно подняла брови медсестра, тронув врача за рукав. - Нет. Она не выдержит перевозки. Есть кому смотреть за капельницей? Медсестра замялась нервно, но она перебила ее, шепча почти неслышно, пересохшими губами: - Я могу присмотреть. Я пробуду тут, сколько нужно. Только.. Она будет жить? – ее голос сорвался. Она вцепилась руками в изножье кровати, едва не падая. - Вы – мать? – врач ожидающе смотрел на нее. Она кивнула, не раздумывая, почти машинально. Не было ни сил ни времени на препирательства и ненужную теперь уже никому правду. - Не могу ничего сказать Вам наверняка. Мы всегда надеемся. Если она переживет этот день, то может быть.. Не знаю. Вы слышали: Небеса милосердны к детям. Держитесь. Если что, нажимайте вот на эту кнопку, Оля будет близко, здесь, на посту. - Рука доктора легла на ее плечи - теплая, крепкая…Сжала их ободряюще…. - Михаил Антонович! – всунул голову в двери кто то в белом халате, чересчур звонкоголосый для напряженной тишины палаты. Там звонят родственники этого.. художника. Спрашивают, когда можно забрать….. Доктор махнул рукой прижимая к губам палец и тотчас вышел. Медестра прижала ладони к вискам, зашептала горячо: - Ну и утро! Уже пятый человек у нас на этаже…Где же это – Небеса милосердны? – она дернула подбродком. - Вы садитесь, садитесь.. Кровати же пустые… Вас ноги не держат, я вижу… Вы, если что, зовите меня, я тут за углом, влево по коридору. Только не усните, Бога ради, а то в систему воздух попадет и.. все. - Да. - Она кивнула. Я не усну. Я знаю. - И устало оперлась спиной о подушку, не отрывая взгляда от капельницы. Очнулась от голоса Лики - слабого, невнятного, подскочила, как на пружине: - А?! Что? Я слышу, слышу… Милая, ты как? - Ничего. Терпимо. Вы давно здесь? – Лика силилась улыбнуться белыми губами - Уже полтора часа - Здравствуйте. - Тише, не поднимай руку. Капельница! – она наклонилась, коснулась щеки девочки поцелуем. Нежным, теплым. – Моя милая.. Напугала меня как! Я ездила к тебе домой вчера. Привезла пижаму. - Какую? - В синий горошек, рукава с белым ободочком. Вот тебе станет лучше и наденешь. - А письма от папы нет? – Лика словно и не слышала ее баюкающий голос. - Письма пока нет, милая. Но он обещал скоро приехать. - Когда? – Лика оживилась. - Недели через две – три, – ее голос звучал чуть неуверенно. - Он не успеет. Мне надо идти. Я и совсем было уже ушла, но Андрей Павлович меня послал к Вам назад. А там такая крутая лестница.. Так трудно подняться. - Куда? – Она смотрела на Лику широко открыв глаза, не стирая слезы со щек. -На небо. Когда тебя никто не провожает, вообще - трудно. А Андрей Павлович просил Вам передать, что Вы ему очень понравились. Он так и сказал: " Передай Ирине Александровне, что она - красавица. И задела мое сердце!" Что это значит – "задеть"? Он Вас полюбил? Она пожала плечами, улыбнулась сквозь слезы: - Да, наверное. Не знаю. - Вас трудно не полюбить. Это - правда. Я не вру. Вы и моему папе бы понравились. И потом, Вы пишете такие чудесные стихи. А папа любит стихи. Он маме всегда читал по вечерам. - А мама? Ей это нравилось? - Не знаю. Она всегда у зеркала сидела, перебирала свои флакончики, крема.. Иногда смеялась, говорила : " Не понимаю всей этой чуши…!" Папа считал, что мама похожа на ребенка. Так и говорил ей: "Кира, ты - сущий ребенок!" Еще он называл ее : "Рыжик". У нее были рыжие волосы. Золотистые. Будто в голову ее поцеловало солнышко. -Рыжие? – переспросила она задумчиво. Сердце булькнуло где - то в горле, кольнуло иглой. и – затихло. - Да, а кожа – белая, белая.. Мама – красивая, но у нее капризный характер. Наверное, кого любит солнышко те – всегда капризные.. Еще мама - гордая. Никогда первая не станет просить прощения. И не простит сама. Ни за что! А Вы – нет. Вы не такая. Вы умеете прощать. И любить. Это хорошо. И еще – Лика говорила все тише и тише. Силы, похоже, совсем оставляли ее. – Вы смелая. Не боитесь Тени. Андрей Павлович говорил, что тень это – Смерть. Вы сможете проводить меня к Тени? На небо? Обещаете? - Да, милая, да… – она растерянно гладила девочку по волосам, кусая нещадно губы – Хорошо. Отдохни. Тебе нельзя много говорить. - У меня нет времени. Мне надо успеть еще много сказать Вам, спросить у Вас. Скажите, а Андрею Павловичу не было очень больно, когда он .. он уходил? - Нет, милая… Не больно. Совсем. – слезы щипали ей горло, катились по шее. – Он был без сознания. - А мне.. мне немного больно. В боку. И - трудно дышать. Но ничего, я справлюсь. Не бойтесь. – - Я не боюсь. Ты – молодец. Не сдавайся, ладно? Я не хочу тебя отпускать. Не уходи, девочка моя! - Мне пора. А Вы возьмете Коломбина на воспитание? Он послушный, вообще то.. И скажите папе, что я его люблю. Очень.. И я там буду танцевать для него. Когда пойдет дождь.. Запомните? - Да. Но почему – дождь? - Вы разве не знаете? Ангелы всегда танцуют на облаках, когда идет дождь. Бабушка говорила мне. А дети, когда уходят, то становятся ангелами. - Это я уже знаю, милая. Твердо. - она крепко сжала руку Лики и не выпуская ее, встала на колени возле кровати. Другой, свободной рукой, она что есть силы давила на маленькую красную кнопку в изголовье. Пульс Лики в ее ладони затихал. Это уже не было сердце птицы, попавшей в силки, нет. Теперь это был слабый, слабый звук, напоминющий падение капель дождя на асфальт: "Шлеп - шлеп." И через пару минут ее ухо перестало улавливать его. Совершенно. Она подняла голову. Тень смерти властно легла на лицо Лики. Ее не смог прогнать даже солнечный луч, робко заглядывающий в окно палаты. Луч холодного ноябрьского солнца … Двери распахнулись, комнату заполнили люди в белых халатах, с марлевыми повязками до глаз. Но уже было поздно… *** - Да, нет, что ты, деточка! Что же я, тебя обманывать буду? Не живет Кира Михайловна здесь. Уже месяца три как не живет! - А как ее разыскать? Не знаете? - Да не знаю я, откуда мне знать! – седовласая, хрупкая старушка в темном платье в белый горошек раздраженно теребила передник – Из кухни в коридор выплывал аппетитный запах сдобы.- Ты, деточка, прости, у меня пироги горят. Некогда мне! - Подождите. – она придержала рукой закрывающуюся дверь. – У вас же есть ее телефон, наверное? - С чего это – есть телефон? – старушка поджала губы. – Зачем он мне? - Господи! – отчаяние охватило ее. Бессильное отчаяние перед непробиваемой стеной. - Вы ей кто, мать? -Я – старушка растерялась. - Да нет, так … Двоюродная она мне племяшка будет. - Мне ее телефон нужен. Очень. Или - адрес . Должна же я Вашей племяннице сказать, где похоронена ее дочь. – Она откинула со лба прядь волос, вздернула подбородок вверх. - Лика? - ахнула старушка и схватилась рукою за косяк. - Лика.. Бедное дитя! Боже ж мий, что содеялось!…Деточка, постой, погоди, я сейчас! - захлюпала носом старушка и скрылась в глубине квартиры. Минут пять спустя она вернулась с листком бумаги и пластиковым пакетиком, набитым доверху аппетитной сдобой. - Вот, деточка Держи. Адрес тут Киры, новый… Той квартиры, где она теперь со своим, прости господи, кавалером… Пять лет по углам пряталась, как собачонка, а теперь осмелела, глаза бы мои на нее не смотрели! И чего ей только надо было? Такого человека оставила: серьезный, положительный.. Ну и что же, что дома не бывал по полгода? Чай, не в кабаке, нА море! Этот - то , черноволосый, глаза, как у кота, всегда теперь при ней, а в душу заглянешь ему, там пропать или – сажа.. Тьфу! Из - за него, дьявола, и дочь она бросила! Оплел он ее, опутал, бес - чаровник! Пилила я ее, непутевую, пилила, да кто я ей?! Кто?! – названная тетушка в отчаянии дернула губами. - Так, сбоку - припеку…. Вот, деточка, написано тут, разберешь? "Садовый переулок дом 32, кв 4". Что ты побледнела то так? Плохо тебе? Капель, что ли, дать? – собеседница засуетилась было, но она остановила ее. - Нет. Ничего. Я пойду. – она положила бумажку в карман плаща и повернулась к лестнице - Постой. Пироги то возьми? – старушка протянула кулек. Она покачала головой.: - Нет. Отдайте детям во дворе. Пусть помянут Лику. Самая чистая молитва – детская… Спасибо за адрес… *** Когда дверь из полированого ясеня только начала открываться, она уже знала, кого увидит за нею. Внутренне собралась, напряглась, как перед прыжком в холодную гладь воды. Сильнее прижала к себу мягкого Коломбина, отчего его милая, островерхая шапочка в горошек чуть съехала на бок. Громыхнула цепочка. - Вам кого? – бархатно полился из дверей знакомый голос. И – прервался на полутоне. – Ты?! – хрипло выдохнул он через секунду. - Глазам своим не верю! - Не верь. - Она усмехнулась углами губ. – Я не к тебе. К Кире Михайловне. Она здесь? - Здесь. Вы разве знакомы? – он удивленно поднял бровь. - Нет. Но Судьба сводит иногда, знаешь. Попроси ее выйти на минуту. Мне нужно ей кое что сказать. - Может, сама зайдешь? - он распахнул дверь во всю ширину. - Нет, спасибо. Я ведь не гостья. Так, по необходимости. – она улыбнулась. - Как знаешь! – он пожал плечами и крикнул куда то в глубину квартиры: - Любимая, выйди на минуту! Ты не занята? К тебе пришли.. – и исчез в недрах коридора. - Кирилл, я в ванной… - капризный голос оборвался на высокой, переливчатой ноте, послышалось шлепание босых ног, недовольное бормотание. .. Несколько минут спустя в дверях появилась женщина в махровом халате ярко- красного цвета . В одной руке у нее было полотенце. В другой она держала фен. Роскошные, золотисто – рыжие волосы до пояса волнами струились по ее плечам, оттеняя белизну лица и изящество кистей маленьких, холеных рук… Описание Лики было сверхточным. И совпадало с ее мимолетным впечатлением, ожегшим душу тогда, давно. Почти два с половиной месяца назад…. -Здравствуйте! – сухо поздоровалась женщина с феном. - Мне некогда. У меня голова мокрая. Извините. Что Вы хотели? Не припоминаю, чтобы мы были с Вами знакомы… - Не задержу Вас, Кира Михайловна. – она перебила ее вопросительную интонацию - Я от Лики. Она вспоминала Вас перед.. – ее голос сорвался. – Просила передать, что очень любит. - Это все? – голос женщины звучал холодно. – Спасибо. Я собиралась позвонить ее врачу на той неделе. Надеюсь, ей не хуже? - О, нет, нет! - она отошла к лестнице. – Теперь ей хорошо. Совсем хорошо. Рыжеволосая красавица пожала плечами. - Что же! Ее отец будет рад. Только, предупреждаю Вас, передайте ему, что я не собираюсь брать девочку к себе! У меня нет условий для этого. Времени- тоже. Я только недавно устроила свою личную жизнь и не хочу опять все разрушить. Если теперь нет бабушки, можно, в конце, концов, нанять сиделку, няню.. Или Вас уже наняли? – рыжеволосая дама надменно, оценивающе прищурилась. - Сколько же Вам платит капитан дальнего плавания? В воздухе повисла неловкая тишина. Она, наконец, собралась с силами. - Знаете, я бы согласилась быть около Лики и бесплатно. Посчитала бы за большую честь. -А - а! – красавица цинично хмыкнула. - Метите на роль мачехи? Поздравляю. - Спасибо. Вот, возьмите. Здесь ряд и номер могилы. – она протянула руку с бумажкой. - Знаменское кладбище. Лика умерла неделю назад. Ее похоронили рядом с бабушкой. Извините, я долго искала Вас. Ездила даже на старую квартиру к Вашей тете. Но никак не могла и вообразить, что знаю Ваш адрес наизусть. – Она усмехнулась побелевшими губами. - Мы разве знакомы с Вами? – ошарашенно пробормотала рыжеволосая капризница. До нее, похоже, еще не дошел полностью горький смысл услышанного.- Я Вас не знаю! - Я – бывшая жена Кирилла Сергеевича. Впрочем, теперь это уже не имеет значения. – Она чуть помолчала. – Да и никогда не имело, пожалуй. Знаете, а я Вам благодарна! - За что? – глаза Киры полнились слезами, выкатываясь прямо на щеки, но она не могла скрыть удивления. - У Вас была замечательная дочь. Я так рада, что познакомилась с нею. Только благодаря Лике я и узнала, что значит – по настоящему любить…Но если бы не Вы, Лики бы никогда не было на Земле. Так что - спасибо Вам… Прощайте. Каблуки ее дробно застучали по лестнице вниз. Она больше ни разу не обернулась, хотя слышала позади себя странные звуки, похожие на сдавленные рыдания… Потом хлопнула дверь и все стихло. И только выйдя на улицу она вспомнила про Коломбина. Но возвращаться не стала. Плохая примета. **** - Похоже, тут тебе будет лучше! – Она посадила Коломбина на спинку дивана, поправила сползший плед. – Следи за пастушками на подзеркальнике. Хоть у них и нет трубочиста, но вдруг вздумают убежать за осенними листьями, мало ли! Остановившись в дверях, она окинула взглядом уютную комнату в неярком сиянии лампы.. Кажется, ей - таки удалось навести порядок, расставить по местам гномов вырезанных из крохотных кусочков древесной коры, пристроить на нижней полке книжного шкафа слегка потрепанные альбомы по искусству, вставить в подсвечник лодочку, вырезанную из коряги крохотный кусочек цветной гелеивой свечи и зажечь его. Мягкие тени заплясали на потолке., причудливо изогнув ветви пышного рябинового букета в расписной гжельской вазе на столе, покрытом старинной ажурной скатертью. С огромной фотографии в овальной ореховой оправе, рядом с вазой, смотрели на нее широко распахнутые, слегка удивленные глаза Лики. Мягкие пепельные кудри рассыпались по ее плечам, на губах порхала чуть странная улыбка. Отрешенная, лукаво - печальная, удивительная для девочки ее лет. Слишком мудрая. Она задержала взгляд на фотографии, поднесла руку к горлу, тихо прошептала: - Как мне грустно без тебя, милая! Одиноко.. Тебе нравится здесь? Видишь, Коломбин не озорничает. Он как то притих совсем…. Не привык еще, что ты – далеко. Зябко что – то..- она охватила локти руками. Пойду я, поставлю чай. Уже почти пять. Длиный сегодня был день… ***** На кухне она долго звенела посудой, - потому не сразу услышала дверной звонок. А услышав, удивилась: - Кто бы мог быть? Счета принесли, редакция закрыта.. Не Ольга же, неугомонная подружка из Измайловки прибежала под вечер? - бормотала она вслух, накидывая на плечи яркий платок – "хохлому". - Вам кого? - Она приотрыла дверь. И тотчас осеклась. Высокий человек в капитанском кителе, с шинелью сине- золотистого цвета, перекинутой через руку с небольшим кофром смотрел на нее огромными, темно- зелеными глазами. Совсем как у Лики. - Простите. – человек кашлянул смущенно. - Вы Ирина Александровна Ратманова? Мне в больнице сейчас дали Ваш адрес. - Проходите, Павел Дмитриевич!. – Казалось, она совсем не удивилась непрошенному гостю - Вы как раз к чаю. - Я был на кладбище. Потом заехал сюда. Мне нужно было увидеть Вас - Зеленые глаза потемнели до малахитово – черной пустоты. - Я знаю. Хорошо, что Вы пришли сразу, не стали даже звонить.. Проходите. Она указала рукою на дверь в комнату.- Сейчас, я принесу чаю. Вы как будто озябли? - Да, есть немного. – человек в кителе пожал плечами. – Хотя на улице вроде бы тепло… - Это, должно быть, нервное… Она печально улыбнулась. – Могу предложить немного коньяку.. - Было бы славно! - извиняющимся тоном произнес гость и добавил тихо: - Кира даже не захотела съездить со мной.. Когда я пришел, она с.. молодым человеком.. с мужем, то есть, кажется, собиралась в театр….Она сказала, что Вы были у нее, но не оставили адреса. Хорошо, что в больнице все знали Вас, и то, что Вы живете неподалеку.. - Да. Мои окна выходят прямо на больничный парк.- Она ввела гостя в комнату. Вы устраивайтесь здесь, я сейчас. Осмотритесь пока… Когда она вошла с чайным подносом, Павел Дмитриевич сидел около стола взяв в руки портрет дочери и что то тихо шептал, гладя пальцами стекло. На тихие ее шаги он тотчас обернулся., пружинисто вскочил: - Вам помочь? - Ничего. Только вот те бокалы в шкафу.. Спасибо. Я взяла это фото в Вашей квартире. Мне не хотелось расставаться с Ликой. Вы можете забрать его с собой, если хотите. - Пусть останется у Вас. – бокалы тонко звякнули в его руке. Он откупорил бутылку. - Только расскажите мне о ней. Все. Все до последней мелочи. Вам не будет трудно? - Я постараюсь – она присела к столу, сцепила пальцами шаль на груди, пробуя на язык янтарно – коричневую жидкость. Она жгла горло. Внутри разливалось приятное тепло.. Он выжидательно смотрел на нее, его глаза мерцали темно – изумрудной искрой. Один раз ей даже показалось – слезой, она испуганно моргнула, вздрогнула . Слеза не выкатывалась. Взгляд просто мерцал влагой: глубокий, внимательный, серьезный. Горький… Ей почему то подумалось, что именно так он и мог смотреть на Лику, когда она танцевала… Разве, что тогда на лице его играла улыбка. Теплая, любящая… Когда она начала рассказывать, то внутренне силилась вызвать к жизни эту улыбку, или хотя бы - подобие ее… Но это ей так и не удалось. Во время ее рассказа Павел Дмитриевич лишь хмурился, сдержанно – нервно покашливая. Взяв в руки бокал, отошел ко окну. За ним уже мягко густели сумерки… Произнеся негромким хрипловатым шепотом то, последнее, предсмертное, что говорила ей Лика, она закрыла лицо ладонями. Плечи ее дрожали, она силилась прийти в себя. Он подошел сзади, плотно окутал ее платком, коснулся безвольной, мягкой кисти сухими, словно от жара, губами. - Ирина, милая, спасибо Вам… Эти слова так нелепы. Так смешны, по сравнению с тем, что Вы сделали для Лики.. Но что мне Вам сказать? Я не знаю. Простите. - Да ведь и я не знаю, как утешить Вас! – в замешательстве она принялась переставлять на столе чайную посуду. Мягкий огонек свечи – лодочки затрепетал от ее движений.. - Не надо утешать. Чтобы привыкнуть к Тени нужно какое то время. Так говорит Восток. Она вздрогнула, покачала головой, прошептала яростно: - Никогда не привыкну! Ни – ко – гда!! Лика была лишь маленьким восьмилетним ребенком. Она не сделала никому зла! Почему так случилось. В моем бытии больше ошибок, горечи злобы.. Почему – не я? – она бессильно разжала пальцы, обняла ими плечи. - Не знаю.. - Павел Дмитриевич вздохнул. – Я сотню раз задавал себе тот же вопрос. Когда мы с Кирой поженились, не было никого счастливее нас. Жизнь казалась праздником. Мне нравились все ее капризы, все ее сумасбродные желания ! Полтора месяца моего отпуска мы провели на море, потом я ушел на четыре месяца в плавание. Вернулся и мы с Кирой стали ждать Лику. Точнее, она одна. Я, побыв с нею три недели, снова ушел в море зафрахтованным рейсом: ребенку нужно было многое: квартира, няня.. Так мне казалось. Это потом я понял, что на самом деле нужно было малое: я, Кира, бабушка… Но я был моряком. Это была моя профессия, море жило в моей душе, как я мог оставить дело, которым дышу? Да Лика никогда и не просила меня об этом. У нее самой в глазах плескалось море. Она безумно радовалась любой безделушке, кукле, что я ей привозил, моим рассказам, теплу моих рук.. Кира… С Кирой все было не так. Она не умела заботиться, восхищаться, просто – любить. Не меня. Зачем именно – меня? Я был согласен и на второй план. Хотя бы – жизнь, Лику, свой дом! Кира же всегда воспринимала все иначе: это не она, а жизнь должна была любить ее, восхищаться ею, преподносить подарки! В виде нарядных куколок, которые она собирала всю жизнь, и одной из которых дала имя Лика, Анжелика… Но вот беда, живая куколка – ангел сильно заболела, ее волосы вылезли, ручки и ножки стали тоненькими, ее постоянно тошнило, что раздражало Киру.. Она пыталась даже наказывать девочку. Потом стала к ней ужасающе безразлична. Это было страшно. Малышка перестала интересовать Киру сразу после того, как врачи объявили нам свой приговор. Лике тогда было два года и четыре месяца Я, обезумев от горя, презрев какие то понятия приличий, гордости, патриотизма даже! – они все выдуманы, скажу Вам честно! - смог договориться с одним из моих друзей, моряков – французов отвезти Лику в детскую клинику во Франции Там ведущим профессором был отец Жюстена. Уже была договоренность о сумме обследования, я, как сумасшедший, бегал по инстанциям выбивая всякие справки, разрешения и прочие бумаги.. Но все рассыпалась в прах об один пункт обязательства: ребенка во Францию сопровождать и ухаживать за ним в клинике должна была только родная мать. Кира же отказалась наотрез подписать бумагу, и более того, запальчиво заявила мне, что меня давно не любит и совсем не намерена калечить жизнь рядом со мной и больным ребенком. Чтобы я оставил свои фантазии, и что она вообще - уходит из семьи к любимому человеку, для которого лишь она будет - " центром Вселенной". Эти последние два слова Кира гордо повторила несколько раз. Я был взбешен до предела,, ошарашен, и надеялся только, что их, эти слова, не слышала Лика: дверь в ее комнату была плотно закрыта… Разразилась буря. Слезам Киры и моим крикам не было конца. Моя бедная мать призналась мне после, что в какой то момент у нее возникло желание войти в комнату из кухни и просто - задушить Киру. Но она лишь лила слезы на сковороду с рыбой! – Павел Дмитриевич криво усмехнулся, развел руками. - Когда все стихло и я вошел в комнату ребенка, Лика была без сознания. Потом врачи мне сказали, что она впала в каматозное состояние из – за нервного стресса. Она все слышала. Не могла не слышать! Она была очень смышленой для такого возраста. В болезни и горе быстро взрослеют. А около смерти возраста вовсе нет, Вы же знаете... ***** Лику тотчас положили в больницу, четверо суток она не приходила в себя, потом очнулась, улыбаясь мне и бабушке, как ни в чем не бывало. Ее оставили в детской боткинской еще на пару недель, а в конце срока меня вызвал к себе завотделением и сказал, что ей срочно необходим курс интенсивной химеотерапии уже во взрослой больнице. Опухоль развивалась кошмарными темпами.. Какая же тут Франция?! Я вынужден был молниеносно принять решение. И принял: Лику поместили в онкоклинику, Кира собрала чемоданы и ушла к какой то там тетушке, Жюстен прислал мне несколько сотен долларов для девочки, ободряющее письмо и предложение поработать на одном из дальних рейсов.. Какая - то Мартиника… Неведомый мне край, тропики, лихорадка.. Но для Лики нужны были дорогие лекарства, фрукты. Я согласился. Вот так мы живем.. – он запнулся, поправился, - жили с тех пор: рейс – отпуск, больница – рейс.. Лика за это время перенесла две операции И ее поместили в один из лучших в городе хосписов. Вы знаете, что это значит: "хоспис"? -Клиника для больных на последней стадии рака? – она вопросительно подняла на него глаза. - Да. – он хмуро кивнул. - Медики обычно говорят – на четвертой стадии… Я надеялся на методику фотосинтеза, которую привезли в институт онкологии ливийцы, но, оказывается, этот метод совсем нельзя применять при поражении печени. Я возил Лику в Одессу, Крым, Геленджик, Анапу, но это лишь на какие то доли дней продлевало ей жизнь.. Врачи сказали, не тревожьте, не утомляйте, сидите в Ейске, у вас там тоже море, жалейте, наконец, ребенка! Вот так мы дотянули до восьми лет… И все равно пришлось ее отпустить.. .. Он сжал ладонями виски: - О, господи! Почему? Зачем?. Знаете, я был как то в Индии, пару лет назад.. Подошел к одному брамину. Он раскладывал в замысловатых узорах разноцветные камешки. Прямо на улице. Я рассказал ему о Лике, о том, что произошло, задал вопрос – почему. Он так печально посмотрел на меня, улыбнулся, тронул пальцами мое запястье: - Ты глуп, кэптэн! - сказал он мне. – Твой ребенок пришел в этот мир научить других Любви. Для этого Дара Небеса задали ей сложное упражнение: боль внутри, распад плоти. Если бы она просто говорила Вам, что любит, Вас Вы бы не поверили. И не поняли.Человек глух ко всему, кроме смертельной боли близкого. " - Помню, услышав это, я пожал плечами, вспылил, что то закричал о Кире. - Кэптэн, ты дважды глуп, - сказал мне брамин. Твоя рани ищет не любви, а своего зеркального отражения. Но если зеркало разбить – отражение исчезнет… А осколки собрать трудно. Осколки – не жизнь! Пройдет лет пять и ты убедишься в правоте моих слов. Срок не вышел, посмотрим! – Павел Дмитриевич опять грустно улыбнулся и, спохватившись, заторопился:: - На улице темнеет. Мне нужно еще заехать в порт, боюсь не успею.. А там у меня кое – какие дела.. -Я провожу Вас! – она поднялась. Через больничный парк можно выйти к стоянке такси, так ближе.. А я уже сто лет не была у моря.. С удовольствием вдохну аромат порта… Коломбин, сторожи посуду! - она улыбнулась. - Не возьмете куклу? В память о Лике? - Она Ваша, Ирина, зачем? Лика поручила ее Вам… Да и мне будет кому передать привет от дальних ветров, морей. Буду навещать Если не прогоните?. – глаза капитана потемнели.. - Как я могу? – она взяла его за запястье.- В этом доме теперь повсюду - частицы Лики, память о ней. Коломбин – тоже часть ее. Поэтому, дом как бы немного и Ваш. Я только обрадуюсь, если посреди саксонских пастушек здесь вдруг появится море….. Его запах, брызги, шум… Соль. Горечь.- она улыбнулась углами губ. - Возвращайтесь когда захотите. Мы: я , дом, Коломбин, Лика будем Вас ждать…Всегда. Спасибо. – Павел Дмитриевич смутился, неловко поцеловал пальцы хозяйки, помог надеть пальто, и они молча, торопливо, вышли за дверь, спустились по лестнице. Все это время – напряженно молчали И только войдя в ворота, она остановилась внезапно, будто вспомнила, взяла его под руку. --Здесь есть одна, центральная аллея. Длинная. "Как жизнь". – так Лика говорила. Мы по ней часто гуляли. Я Вас провожу, пойдемте? Капитан молча, сосредоточенно кивнул Они шли почти в ногу, иногда перебрасываясь односложными словами, словно лелея паузу меж ними, словно боясь нарушить то хрупкое укрытие внутри каждого из них, куда пряталась израненная, обливающаяся слезами потери, Душа….. И с небес внезапно закапали редкие слезы. Слезы дождя. Лицо Ирины вспыхнуло, засветилось будто изнутри, она сжала локоть своего провожатого. Тот встрепенулся недоуменно: Что с Вами? Вы озябли? Можно пойти быстрее… - Нет, нет, что Вы! - Она вздохнула глубоко. В голосе ее послышались слезы. - Пока мы с Вами шли, я все вспоминала - вспоминала. Как в первый раз познакомилась с Ликой. Как увидела ее.. Это, действительно, целая жизнь. Наполненная до краев.- Она заопрокинула голову вверх, подставила ладонь, на которую упала тяжеловесная радужная капля. Рядом, на асфальт, шлепнулась другая, надулась пузырьком.. И вскоре десятки, сотни капель танцевали на асфальте шуршащуюю, булькающую, воздушно - веселую тарантеллу Без перерыва.. -Как здорово! Она сжала в своей руке пальцы капитана.- Видите, Лика не забыла своего обещания. - Она подняла голову вверх. Жемчужно – серая тучка тотчас обрвызгала ей лицо, смочила пересохшие губы. – Лика танцует для Вас, смотрите! Она говорила, что ангелы танцуют на облаках. Это - правда…… В несколько секунд каштановая аллея стала блестяще – черной от потоков воды, льющихся с неба. Они текли маленькими ручейками, перепрыгивая через бордюр, устремляясь куда – то дальше в желтую жухлость листьев и обходя бережно двух людей, стояших напротив друг друга. На аллее, длинною в жизнь. А тучка все брызгала и брызгала жемчужно – холодными каплями на их плечи головы, руки.. Мужчина и Женщина совсем вымокли, но не трогались с места. Просто, подняв головы вверх, торопливо махали тучке рукой, крича наперебой что - то ласковое, смешное.. Словно два озорных ребенка, впервые попавших под дождь…….. Впрочем, облаку – тучке они не казались детьми. Лишь двумя крошечными теплыми точками, там, внизу… На Земле. На аллее, длинною в Жизнь……… ___________________________________________ 3 сентября - 10 ноября 2006 г. ©Princess. Член МСП "Новый современник". |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
