- Оставишь затянуться?- Тихонько обратилась Бася к наркоторговке Любке, в надежде, что, может быть, удастся докурить окурок, замусоленный жадными губами.

-Не блажи, девка, - укорила ее толстая цыганка, выпуская табачный дым из рябоватых ноздрей, - иди отсюда, седня манатки постираешь, завтра получишь.

Бася промолчала, потому что, находясь здесь, совсем перестала разбираться в том, что для нее делится на потребности и на блажь. Вроде, все в колонии являлось только блажью, хотя хотелось ей такого простого и обыкновенного, как поесть до сытости, выкурить сигаретку без экономии и глотнуть для забытья, можно бы даже и плохенькой самогоночки.

По первой ходке страдала Бася. Нынче второй месяц второго года пошел, а раньше она даже не привлекалась в органы ни разу ни по какому случаю и сразу же угодила на зону по сто пятой, как убийца, без всякой надежды на милость со стороны президентских добродетелей.

- Говорила, что убью его, и убила,- повторяла она в ту ночь, как заведенная, сидя на полу в цветастом бязевом халате.

Разве теперь помилует правильная комиссия жену, которая избавилась кухонным ножом от своего неправильного мужа. Там, в этих комиссиях, наверное, тоже мужики председательствуют.

Сахарку бы сейчас кусочек, чтоб медленно рассосать на языке и порадовать печенку, да негде взять. Так болит и ноет, измученная мякотина, аж кирпичом вырывается из – под ребер, сладенького просит.

Бася выглянула в окно и увидела сквозь обледенелую решетку крупную ворону, присевшую, было, всем телом на колючую проволоку и тут же слетевшую прочь, на вольную сторону бетонного забора.

Уже заканчивалась последняя часть дня, с громким пересчетом тысячи подневольных баб, выстроенных шеренгой на морозе, и можно было бы приготовляться спать, но цыганские вещи еще лежали в тазу грязными. И требовалось их быстро перестирать, а то завтра придется мотать без курева триста девяносто девятый день своего заключения.

Бася нагрела кружку воды до бульканья, вылила в лоханку с холодной стиркой и начала поспешно и старательно тереть Любкино белье, сильно налегая на огромные трусы и панталоны, выглядевшие больше Басиной фигурки размера на четыре, розовые и бежевые, с растянутыми резинками и вонючие, похлеще куска черного мыла. А вот и носки показались сквозь темные мыльные хлопья. Какие завидные они у цыган, эти носки, теплые и домашние, с мокрыми завитушками пуховых ниток. Самой Басе и не мечталось о таких. Она трусов то не имела с тех самых пор, как износила одни единственные, гипюровые, в которых ее забирала из дома милиция. Да что трусы. Так, блажь очередная. Без них только первые месяцы не привычно, а после уже и не замечаешь, есть ли они на тебе или нет их вовсе. Задует, правда, иногда ледяной ветер под ситцевый подол, остудит все, еще не отжившее навеки, и сожмутся ноги сами собой, чтоб защитить влажную женскую наготу.

Светланой Николаевной, как раньше в школе, ее никто тут не называл ни разу, только Басей и окликали, да еще осужденной Баскаковой выкрикивали. Ну, Баскаковой или Басей, какая разница здесь. Не до того теперь, чтоб о прежнем уважении размышлять.

Ну, вот и достирала все. В туалете только на минутку присесть оставалось и в койку бегом, устала за день, аж ноги не держат. Моча какая горячая и коричневая, чернотой отдает в свете тусклой лампочки, смотреть вниз страшно. Пенится под струей, вырывается наружу, как из бочки с пивом. Бася подтерла мокрое место сжатыми пальцами и провела между ног краем подола, потому как только сырость разведешь, так после зудеть всем низом будешь.

Шепчется еще в уголке отряда влюбленная парочка. Опять стриженая под ежика москвичка ревнует свою Райку к богатенькой Катерине из Волгограда. А Райка, все – таки, красивая лицом, хоть и продажная насквозь. Да и что с нее взять, дорожная проститутка с малолетства, и нашим, и вашим улыбается, за конфетку жмется со всеми бабами. Сейчас, вроде в их семье мир наладился, а то до драки доходили страсти.

К Басе тоже одна прибивалась с пылкостью, сигаретами угощала, чайку щедро подбрасывала, но не получилось ничего из этого. Хотя, стыдно признаваться, желание близости однажды так сдавило Басину грудь бесовским жаром, что показалось, будто один разочек можно, не страшно совсем. С мужем, ведь, не было радости в этом, маета одна, какая любовь после побоев. Но с женщиной так и не решилась. Бога побоялась. Вот и теперь, лежа под серым одеялом, Бася молилась о себе и о своих малолетних детях. Особенно о старшей Ирочке. Чтоб под машину не попала, когда из школы сама домой возвращается. Ей всего семь лет. Спят сейчас возле бабушки крепким сном и видят в воздухе свои игрушечные сны. Наверное, обеим девочкам снятся Ирочкины куклы и мячики, а других, видно, им никто не покупал уже больше года.

Ей вспомнилась домашняя духовка в кухне, кругленькие формочки для печенья и большой холодильник с разноцветными магнитиками на дверце, но Бася так и не смогла представить себе того, что могли ужинать ее дети сегодня. Она увидела перед собой только жидкую манную кашу, прозрачный клюквенный кисель и пустую молочную бутылочку с дырявой резиновой соской на горлышке. И, снова выплыли в полусне кисель с желанным куском сахара, и, тут же, подвыла печень в правой половинке худенького тела.

А утром у Баси выпал передний зуб. Уже второй в этом месяце. И, она сложила их рядом, эти полусгнившие обломки, в затворке альбома с фотографиями детей. Ей не хотелось оставлять в тюрьме ничего из своей жизни, даже трухлявые костяшки безжизненных зубов, чтобы, по примете, не возвращаться сюда больше никогда.

За год зубная щетка истерлась до синего пластика. Она досталась Басе еще в изоляторе, на память от счастливой сокамерницы Нины, освобожденной в зале суда из-под стражи. Пасты у Баси не было. Вернее, была только однажды, полгода назад, когда один раз приезжала на свидание мать. Теперь же Бася по утрам терла свои десны пеной хозяйственного мыла, радуясь хоть какому-то разнообразию вкуса во рту.

-Внимание! – Прокричал предупредительный голос в конце коридора отряда, и все затихли.

Аромат крепкого чая и мокрого мыла быстро рассеивался над головами примолкших женщин.

Бася узнала, что не пойдет сегодня на производство, так как с самого утра ей надлежит участвовать в репетиции концерта в клубе колонии, где она должна будет исполнять песни о любви.

По – бабьи заныло внизу живота и предупредило о начале месячных, на что Бася шмыгнула к своей кровати и быстро щипнула кусочек серой ваты из дряблого матрасного брюха, потом потерла покрепче в руке крохотный комочек и, присела, сунув ватку поглубже в себя, чтоб не заструиться кровью в клубе.

- Громче пой, Баскакова, - уже командовала начальница отряда,- и с чувством, чтоб слезу прошибало.

И, Бася пела громче всех, стараясь нервничать голосом и вышибать слезу у офицерши.

- Теперь цыганский танец репетируем,- диктовала программу предстоящего концерта начальница.

И дружно выскочил ряженый цыганский табор, во главе с толстой Любкой, подметая полы цветастыми сценическими юбками.

После обеда в колонию приехали гости из Германии. Их была целая компания, любопытных и свободных от нужды мужчин и женщин с фотоаппаратами и видео камерами на перевес. На них запрещено было глядеть в упор, но Басе они были видны все до единого, гомонящие, словно стайка заморских и светлых птичек. И, Бася, спела для них лирические песни, которые любила исполнять сама, и обрадовалась, когда немцы зааплодировали ей и одобрили:

- Гут, гут…

В ответ Бася зарделась скулами и выпрямила спину, гордая тем, что понравилась чужестранцам и не опозорила свою колонию, и показала заезжим мужчинам и фрау родную Россию, где растут ее дети и где она громко поет песни про любовь, зажав холодными ногами окровавленный кусочек ватина.